На середине озера Кедров, все время с ненавистью наблюдавший жену и рецензента, вдруг бросил весла и заявил, что он больше не желает грести. Он был бледен, задыхался, взмокшие волосы его прилипли ко лбу.
Аргонский посмотрел на него, презрительно выпятив нижнюю губу, и поднялся. Они поменялись местами. Рослый, здоровый рецензент работал веслами безукоризненно чисто и правильно, ухарски ловко и красиво. При каждом его ударе лодка срывалась с места, как будто делала прыжок, и быстро неслась вперед, к противоположному берегу. Кедров сидел к нему спиной и по лицу жены видел, что она любуется Аргонским. И он с наслаждением думал о том, как хорошо было бы схватить это красивое, самодовольное животное и вышвырнуть его из лодки в воду. Он даже усмехнулся и потер руки, как будто и в самом деле собирался сделать это...
Аргонский вдруг опустил весла, снял шляпу и со всей силой своей могучей груди запел густым басом:
Царь адских сил!
Тебя я вызыва-а-аю...
-- Ты не поешь, а рявкаешь, -- сказал Кедров, криво усмехаясь.
-- Вовсе нет! -- возразила Ольга Викторовна: -- У него великолепный бас-контанте. Спойте еще, Аргонский!..
Аргонский снова запел, неестественно выпятив грудь:
Раз король шел на войну
В чужедальную страну...
У него был сильный, большой голос, довольно мягкого тембра: но петь он не умел, форсил, фальшивил, слушать его было неприятно. Кедров сначала заткнул себе уши. Потом со злостью крикнул:
-- Если ты не замолчишь, я брошу твою шляпу в воду!..
Аргонский, как будто дразня его, затянул еще громче. Кедров схватил его шляпу, лежавшую на дне лодки, и швырнул ее далеко в воду с такой злобой и ненавистью, словно это был сам рецензент, а не его шляпа.
Ольга Викторовна вскрикнула и всплеснула руками. Аргонский умолк и глупо таращил глаза на свою шляпу, крутившуюся и уплывавшую все дальше по течению.
-- Как глупо! -- сказала Ольга Викторовна, с досадой передернув плечами. -- Ты ведешь себя, как мальчишка!..
Рецензент молча взялся за весла и заработал ими, стараясь нагнать шляпу. Кедров молчал. Он сам был смущен и сконфужен своей выходкой, и когда лодка приблизилась к шляпе -- он перегнулся через борт, поймал ее и долго вытряхивал из нее воду. Потом Ольга Викторовна обтирала ее своим носовым платком. Надевая ее, Аргонский сказал:
-- Теперь моя шляпа -- счастливейшая шляпа в мире!..
-- Почему? -- спросила Ольга Викторовна, лукаво щуря на него глаза.
-- Ваши руки -- ласкали ее, -- с актерским пафосом проговорил рецензент, в упор глядя на нее.
Ольга Викторовна покраснела и потупилась. "Подлец!" -- выругался мысленно Кедров, едва сдерживая кипевшее в нем раздражение...
В парке гуляли недолго. Солнце закатилось, от прудов подымался туман, становилось сыро.
-- Мне холодно, -- сказала Ольга Викторовна, пожимая плечами, прикрытыми только легким вуалем платья.
Аргонский снял свою пелерину и набросил ее на плечи молодой женщины. На Кедрова это произвело такое впечатление, как будто сам Аргонский, а не его плащ, заключил ее в свои объятия. Ольга Викторовна с удовольствием завернулась в пелерину, поблагодарив рецензента нежным взглядом.
-- Здесь действительно можно простудиться, -- сказал Кедров: -- пойдем домой...
По дороге к озеру зашли в фруктовую лавку и купили корзинку земляники. Потом долго сидели на пристани, ожидая парохода, который переправлял дачников с одного берега на другой -- от вокзала к парку и обратно...
Наступила тихая, полусветлая ночь середины июля. Белые ночи уже кончались, но задумчивый, красный свет ночной зари долго еще держался на небе, отражаясь в озере огненной бездной. По берегам темнели рощи и дачные сады, окутанные сизой, ночной дымкой. Под навесом пристани было тихо и как-то грустно от зари, смотревшей в просветы между столбов, поддерживающих крышу. В дальнем углу сидели два студента и девушка; все трое тихо, почти шепотом, о чем-то разговаривали. Девушка прижималась к одному студенту плечом; другой держал ее руку и время от времени наклонялся и целовал ее пальцы. Девушка тихо смеялась и отдергивала руку. Через несколько минут он снова овладевал ее рукой и нежно, благоговейно прикасался губами к ее пальцам, целуя каждый отдельно.
Кедров смотрел на них и тоскливо думал о том, что его жизнь изменилась, стала трудной, мучительной, тревожной, чрезвычайно сложной и непонятной. Когда-то и он, вот так же, целовал пальцы жены, и она отвечала ему таким же радостным смехом любви и счастья. Это было всего три года тому назад. Он не переставал ее любить все время, и теперь любил даже сильней, мучительней, глубже. Она же чуть ли не со второго полугодия их женитьбы, перестала искать его ласк, уже не отвечала на них, смотрела на него холодными, чужими, равнодушными глазами, иногда вовсе не замечала его присутствия. Все ее интересы, все внимание сосредоточились на нарядах, на заботе о своей внешности, на том, чтобы нравиться возможно большему числу других мужчин. И кто бы за ней ни ухаживал, будь это самый неинтересный, самый ничтожный человек -- она с удовольствием принимала его ухаживанья, как женщина, изголодавшаяся по вниманию и поклонению и постоянно жаждущая их. Дома же, при муже, она ходила непричесанная, в распущенном халате или матине, всегда зевающая, недовольная, раздражительная, изводящая прислугу мелочной придирчивостью, а мужа -- вечными упреками в том, что ей скучно, что у нее пустое, однообразное, бессмысленное существование, что он погубил ее жизнь...
Кедров тяжело вздохнул и посмотрел на жену. Она сидела на скамье, откинувшись спиной, на перила, склонив голову к плечу. При тусклом, холодном свете немеркнущей ночи лицо ее казалось необыкновенно бледным и глаза неестественно большими. Закутанная до подбородка в черную пелерину, она имела грустный вид озябшего, покинутого ребенка, трогательно беспомощного в своей слабости и грусти. "Может быть, я сам не сумел сохранить ее чувство, укрепить его, дать ему в ней расцвесть", -- уныло думал Кедров; и глядя на жену, он испытывал такую тоску, словно смотрел на нее в последний раз и прощался с нею...
-- Жу-тут!.. -- раздался короткий, шипящий гудок парохода, появившегося вдруг на середине озера и имевшего вид огромного водяного жука, карабкавшегося по поверхности воды с большим трудом, медленно и упорно.
Ольга Викторовна вздрогнула от гудка, зашевелилась, взяла к себе на колени стоявшую около нее на скамье корзинку с земляникой и тихо проговорила:
-- Идет...
Порывшись в корзинке, она выбрала самую крупную ягоду и, показывая ее Аргонскому, спросила, склонив на бок голову и смотря ему в глаза играющим взглядом:
-- Хотите?..
Аргонский потянулся к ее руке ртом и вместе с ягодой схватил губами ее пальцы.
-- Противный! -- вскрикнула Ольга Викторовна, отдергивая руку: -- Вы чуть не откусили мне два пальца!..
Кедров заметил, что колено Аргонского касалось ее колена, и что они оба чувствовали и нарочно длили это прикосновение. Он нервно встал и подошел к самому краю пристани. "Что делать? -- с отчаяньем думал он: -- Господи, что же я должен сделать?.." Падение жены казалось ему близким и неизбежным. Она как будто сознательно шла на это, никого не стесняясь и не думая о последствиях. И он не знал, как предупредить несчастье, боясь оскорбить ее резко и явно выраженным подозрением. Его душили страх и тоска...
Шипя и крутя воду винтом, пароход подполз к пристани и, остановившись, снова дал отрывистый гудок. Студенты с девушкой поднялись и пошли к пароходу. Студент, целовавший ее руку, сел с ней на корме и там обнял ее за плечи; другой остался на пристани, улыбался и кланялся, прикладывая руку к козырьку фуражки.
Аргонский подал руку Ольге Викторовне и помог ей сойти на пароход. Усевшись на носу, она продолжала кормить его земляникой из своих пальцев, вскрикивая, каждый раз, когда он касался их губами.
-- Если бы можно было откусить и проглотить ваш пальчик, -- говорил Аргонский, облизываясь: -- в моем желудке навсегда воцарилось бы райское блаженство...
Кедрова передернуло. "Пошляк!.. И как может ей нравиться этот идиот, это животное, этот... негодяй?.."
Пароход отчалил, повернулся и пошел обратно к вокзалу...
Чай пили на балконе, примыкавшем к кабинету Кедрова. Аргонский снова рассказывал "действительные" случаи из своей жизни. Было совершенно ясно, что он их выдумывает; однообразие же его рассказов указывало на крайнюю скудость его фантазии. Все эти истории давно уже были известны Кедрову, и он не слушал его, занятый своими мыслями. Весь вечер Аргонский говорил один, монотонно, низким, гудящим басом, не понижая и не повышая тона, а Кедров думал о своем и видно было по его лицу, что в нем созревало какое-то решение, которое он намеревался выполнить в этот же вечер.
Ольга Викторовна сидела за столом у самовара, поставив локти на стол и подперев ладонями лицо, и, казалось, не слушала, что говорил Аргонский, а только смотрела ему в лицо широко раскрытыми, как будто удивленно задумавшимися глазами...
В одиннадцать часов Кедров вдруг встал и зашагал по балкону. Решение его, очевидно, созрело окончательно. Ольга Викторовна, выведенная из задумчивости нервностью его шагов, следила за ним испуганными глазами. Он поймал ее взгляд, заставил себя сесть и тихо сказал:
-- Ты пошла бы спать... у тебя совсем сонное лицо...
Ольга Викторовна смущенно улыбнулась, и как бы извиняясь, проговорила:
-- Да, мне ужасно хочется спать... -- И поднимаясь с места, спросила Аргонского: -- вы, конечно, останетесь ночевать? Я велю приготовить вам постель в кабинете...
-- Если позволите, -- сказал тот и вопросительно посмотрел на Кедрова.
Но Кедров смотрел в сторону, сделав вид, что не слышал их разговора и не проронил ни слова.
Ольга Викторовна вышла, шелестя по полу треном платья, и в глубине комнат скоро умолк стук ее каблуков. Кедров взглянул на Аргонского странным, как будто что-то решающим и примеривающим взглядом, потом встал, прошелся по балкону взад и вперед и снова, с тяжелым вздохом, сел на свое место. Потупившись, он проговорил неуверенным, дрог