Он на минуту умолк и вытер платком пот, выступивший у него на лбу от волнения. Благодарность к Аргонскому, разбившему все его сомнения и подозрения, вызвала в нем необычный прилив откровенности, которой он как будто хотел отблагодарить рецензента за его благородство. Выворачивая перед ним всю свою душу, он не замечал иронической усмешки, все время не сходившей с лица Аргонского. Волнуясь и почему-то торопясь, продолжал он:
-- Теперь ты можешь понять, что я испытывал вчера, когда ты целовал ее руки, когда вы уехали на Стрелку, оставив меня далеко позади, когда я, сегодня, приехал и увидел тебя с ней и узнал, что ты провел с ней три часа, и что я переживал, когда ты... Впрочем, не будем больше говорить об этом... Я, вероятно, просто больной человек и больше ничего... Спокойной ночи...
Он быстро встал и, сгорбившись, вышел, притворив за собой дверь. Он заметил, наконец, усмешку Аргонского, и ему сразу стало не по себе. Как будто кто-то грязными руками залез ему в душу и оскорбил всю чистоту и святость его любви...
Ольга Викторовна уже спала или притворялась спящей, когда Кедров зашел в ее спальню. Постояв немного около ее кровати и прислушавшись к ее ровному, спокойному дыханию, он тяжело вздохнул н вернулся в столовую, где ему была приготовлена постель. Уже лежа в постели, он продолжал тяжело, прерывисто вздыхать. Он по-прежнему испытывал тоску, страх, распиравшие его грудь, вызывавшие потребность часто и глубоко вздыхать. Объяснение с Аргонским не дало ему полного успокоения. Он все еще почему-то не верил ему, раскаивался в своей откровенности с ним и в простодушии, с которым оставил его ночевать у себя...
* * *
Уже вечерняя заря сменилась утренней, несмотря на то, что был только час ночи. В раскрытое окно сильно тянуло из сада сыростью, холодом летней северной ночи. За окном неумолчно, тревожно-сонно, словно пугаясь чего-то во сне, шумели березы. В комнате становилось все светлее... Задремывая и просыпаясь, Кедров открывал глаза и видел через раскрытую дверь спальни жены кровать и на ней смутные контуры тела Ольги Викторовны, прикрытого голубым плюшевым одеялом. У него сжималось сердце, он чувствовал боль, которую всегда испытывал при взгляде на жену. "Боже мой, что же случилось?" -- спрашивал он себя. И незаметно засыпал, убаюкиваемый сонным шумом берез...
И во сне ему казалось, что сейчас должно случиться что-то страшное, непоправимое, он боролся с дремотой, стараясь преодолеть ее и проснуться, и страх перехватывал ему дыханье, лишал сил, сковывал руки и ноги непобедимой слабостью. Проснувшись, наконец, он тупо смотрел на светлое окно, за которым горела заря и не мог понять -- долго ли он спал. Слушал шум берез и ему чудилось, что это у него в голове, в груди, во всем теле шумит страх. Он закрывал глаза и опять впадал в тяжелое, тревожное полузабытье, мучительно ожидая какой-то беды, которая как будто надвигалась вместе с ропотом деревьев, шумевших за окном. "Проснись, проснись, проснись... -- казалось, шептали деревья: -- Ужас близок, ужас близок..." И шум листьев становился бешено диким, что-то стонало, кричало, рыдало, словно за стеной бушевало целое море, или огромный лес, на который обрушилась сорвавшаяся с неба буря... И вдруг, что-то упало, рухнуло, посыпалось -- с треском, грохотом, звоном -- и потом разлилось долгое испуганное, зловещее -- шу-у -- шу-у -- шу-у...
Холодный пот облил все тело Кедрова, сердце упало и замерло. Он внезапно поднял с подушки тяжелую, словно налитую свинцом голову -- и увидел жену, стоявшую в одной рубашке между буфетом и дверью кабинета. Она смотрела на него большими полными страха, глазами, скрестив на груди руки, словно желая спрятать от него какой-то свой умысел, какое-то тайное намеренье. Мгновенье стояла она неподвижно, потом глаза ее беспомощно обежали комнату, она вздрогнула, колыхнулась, протянула руку к буфету -- и стала есть землянику из корзинки, оставленной с вечера на краю мраморной доски буфета. Движения ее были естественны, то, что она делала, было в высшей степени обыкновению и просто -- ее, вероятно, мучила жажда, и она утоляла ее земляникой. Но Кедрова не оставлял страх, охвативший его в первое мгновенье пробуждения, и, еще не очнувшись как следует от сна, он вскрикнул глухо, сдавленным от ужаса, голосом: -- Что такое?..
Она не отвечала и продолжала двигать рукой, беря из корзинки и кладя в рот ягоды, и эти простые, естественные движения как-то жутко не гармонировали с ее остановившимся испуганным взглядом неестественно больших, тревожно наблюдающих за ним глаз. Он хотел подняться, крикнуть -- но голова его стала вдруг непомерно тяжелой и упала на подушку, подкошенная внезапно охватившим ее сном... "Не спи... проснись..." -- шумели деревья. "Проснись..." -- звенело у него в ушах, стучало в голове... И в ужасе, в смертельной тоске борясь со сном, он заскрежетал зубами, дернулся всем телом -- и оторвал голову от подушки...
Около буфета уже никого не было. За окном стояла глубокая тишина, словно испуганные деревья онемели и замерли, прислушиваясь к чему-то необъяснимо-страшному, совершавшемуся в мертвой тишине комнат...
В столовой было уже совершенно светло; в спальне от синих штор стоял бледный, голубоватый сумрак. Кровать Ольги Викторовны была пуста, голубое одеяло лежало на полу...
Кедров поднялся, тупо, неподвижно глядя на дверь кабинета. Она была полуоткрыта, и оттуда доносился сдавленный, прерывистый шепот... И вдруг, сразу поняв, что случилось, Кедров сел и стал зачем-то торопливо одеваться. Он весь дрожал, пальцы прыгали и не слушались... Уже одетый, он снова присел на диван и сдавил пальцами стучавшие виски...
Дверь из кабинета тихо скрипнула, и на пороге показалась Ольга Викторовна. Увидев мужа, она, казалось, вскрикнула всем своим исказившимся от ужаса лицом, но не издала ни звука и застыла на месте. Рука ее инстинктивно дернулась было к буфету, к корзинке с земляникой -- и бессильно упала вниз...
С минуту они молча смотрели друг на друга. У обоих в глазах был безграничный, тупой, животный страх, какой бывает только во сне, во время кошмара... Кедров поднялся, растерянно провел рукой по волосам, усмехнулся, скривив губы и снова сел. Им овладело вдруг странное спокойствие. Как будто ничего не случилось. В нем все так оцепенело, что не стало даже слышно боли, точившей беспрерывно до сих пор его грудь. Может быть, потому, что самое страшное уже совершилось и больше бояться было нечего. Стоявшая перед ним женщина, в рубашке, с голыми ногами, плечами и грудью, вызывала в нем только чувство брезгливости, отвращения. Он отвернулся и, нетерпеливо передернув плечами, глухо сказал:
-- Уйди...
Она вздрогнула всем телом, словно от удара кнутом и тяжело, неровными, неуклюжими шагами пошла в спальню. Тогда Кедров закрыл лицо руками и, уткнувшись в подушку, зарыдал, оплакивая свою потерю...
----------------------------------------------------
Впервые: журнал "Пробуждение", NoNo 8-10, 1910 г.
Исходник здесь:Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.