р и прочие китовые части намереваются покупать по 40 долларов за баррель, ус до 4 долларов за фунт! Если, бог даст, охота пойдет успешно, то наши финансовые дела будут отменные, и мы тогда сможем в бухте Гайдамак построить салотопный завод. И тогда товары наши сможем отправлять в Россию, как то и положено нам, русским людям. Надеюсь, ты полностью разделишь мои намерения. Поспеши отправить назад «Надежду» и с ней Джо. С каждой оказией буду присылать тебе письма о наших делах…»
Георгий Георгиевич написал еще несколько строк и, подняв голову, с улыбкой посмотрел на жену:
— Прости, дорогая, что последний час с тобой провожу за письмом. Считаю своим долгом все собственноручно написать Алексею Ивановичу. — Он подошел к жене, опустился рядом с ней на диван, взял за руки. — Прошу тебя, не скучай. У меня будет все хорошо. Весной приду во Владивосток. И береги себя, береги его…
Голос Клементьева стал нежным и взволнованным. Он сжал руки жены, привлек ее к себе… Так они сидели несколько минут. С палубы донесся голос Белова, отдававшего команды. Георгий Георгиевич, подняв голову, прислушался.
— Убирают паруса! Нам пора расстаться.
Тамара обняла мужа. Целуя ее, капитан почувствовал слезы на лице жены и, осторожно их вытирая, говорил:
— Не надо… дорогая… все хорошо…
Они вышли на палубу. «Надежда» теряла ход. Большинство парусов было убрано. Зимнее солнце блекло освещало темно-синее море. Льдов не было видно, но вода дышала холодом…
Слева по борту едва виднелся берег. Белесая мгла затягивала прибрежные скалы, дальние сопки. Чуть позади «Надежды» покачивался китобоец. Клементьев и Тамара стояли у фальшборта и смотрели на корейскую землю:
— Что ждет тебя там? — прошептала Тамара.
Георгий Георгиевич молча ободряюще пожал, ее руку. К ним подошел Белов в теплом бушлате и шапке.
— На траверзе — Чин-Сонг, Георгий Георгиевич. — Он махнул в сторону берега. — Шлюпка у борта.
— Пора расставаться. — Клементьев поцеловал жену, чувствуя, как она вся дрожит, потом протянул руку Белову. — Счастливого плавания! И жду как можно скорее. Письмо Алексею Ивановичу у вас в каюте.
— Скоро придем! — уверенно сказал Белов. — Счастливого плавания!
Клементьев ловко спустился в шлюпку, которую придерживал за штормтрап Ходов. Едва капитан сел на корму, как боцман скомандовал матросам:
— Навались!
Весла погрузились в воду, и шлюпка помчалась к «Геннадию Невельскому». Клементьев, обернувшись, смотрел на шхуну, поднимавшую паруса. Над бортом маленьким белым язычком бился платок Тамары, прощавшейся с мужем. Он в ответ поднял фуражку. «До свидания, до свидания, моя дорогая, — мысленно говорил капитан. — Не тоскуй, я вернусь». Как ни держал себя в руках Клементьев, все же тоска коснулась и его. Он жадно смотрел на шхуну, на белый бьющийся по ветру платок.
Все моряки во время этой непродолжительной остановки в открытом море высыпали на палубы. Вышел из каюты и Ингвалл. Он по многолетней привычке прошел к пушке и, облокотившись о нее, смотрел на шхуну. Это заметил Петер Абезгауз. Китобоец лежал в дрейфе, и Абезгауз мог отойти от штурвала.
Штурвальный сбежал с мостика и незаметно для остальных оказался у двери каюты гарпунера, схватился за ручку.
На лице Петера отразились разочарование и злость: «Закрыто». Он выругался и воровато оглянулся. В коридоре никого не было. Абезгауз вынул из кармана вчетверо сложенный листок бумаги и просунул его под дверь.
На мостик Абезгауз вернулся в тот момент, когда шлюпка с капитаном отвалила от борта «Надежды». Гарпунер по-прежнему стоял у пушки. У Петера блеснули глаза. «Хотел бы я увидеть твое лицо, когда ты прочтешь мое послание», — злорадно подумал он и от удовольствия хлопнул по плечу рядом стоявшего матроса. Тот посмотрел на него удивленно:
— Ты что размахался?
— Скоро китов начнем бить, — подмигнул Абезгауз. — Кончились наши морские прогулки!
— Вчера шесть штук видел во время вахты, — сообщил матрос. — Огромные!
— В этих водах синих должно быть много, — вспомнил штурвальный разговоры китобоев, ходивших в северные воды Тихого океана, и забыл о гарпунере.
Пришли мысли о заработке. С каждого кита, что добудет капитан, он тоже будет получать свою долю. Может быть, удастся скопить приличную сумму. Ее бы можно солидно увеличить, достав чертежи китобойца. Но браться за это сейчас Петер опасался. Правда, Клементьев не ночевал у себя в каюте уже два дня, находился на «Надежде», но Ходов, как тень, бродит по судну. Петер решил проникнуть в каюту капитана при более удобном случае. Вместе с чертежами Петер немедленно отправится в Сан-Франциско; пускай тогда Клементьев попытается найти его…
Шлюпка с капитаном подошла к китобойцу. Георгий Георгиевич взбежал на мостик, взглянул на «Надежду». Она, набирая ход, начала удаляться. Клементьев взялся за рукоятку сигнала и отдал приказ в машину. Три долгих гудка прокатились над морем. На шхуне поползли вверх флажки:
— Счастливого плавания!
«Счастливого», — мысленно попрощался Георгий Георгиевич и отдал команду в машину:
— Тихий ход!
Суда расходились. «Геннадий Невельской» направился к берегу, а «Надежда» взяла курс, на север. Только когда шхуна начала таять вдали, «Геннадий Невельской» ускорил ход. Клементьев смотрел вперед на приближающийся берег. Что ждало его впереди?..
Петер Абезгауз легко перекладывал штурвал и в то же время следил за Ингваллом. Проводив взглядом шхуну, гарпунер направился в свою каюту. Петер крепче сжал ручки штурвала и старался представить, что сейчас делает гарпунер. Вот он подошел к каюте, достал из кармана ключ, открыл дверь, шагнул в каюту и увидел на полу помятый листок бумаги. Вот он поднял его, развернул и…
— Лево руля! — раздался над ухом Абезгауза сердитый голос Клементьева. — Вы на полрумба отклонились от курса!
Окрик капитана вернул штурвального к действительности. Петер пробормотал:
— Виноват, капитан!
«Геннадий Невельской» вернулся на прежний курс и полным, ходом шел к берегу. Сосредоточенно следя за компасом, Абезгауз думал: «Что сейчас делает Ингвалл?»
…Норвежец стоял посредине своей каютки и широко раскрытыми от ужаса глазами смотрел на дрожащий в руках листок бумаги. Там было написано: «Вы нарушили закон Лиги».
Ингвалла точно обдало кипятком. У него перехватило дыхание, а сердце так сжала боль, что он опустился на койку. Мысли разбегались, он никак не мог сосредоточиться. А слова всплыли из тумана и все росли, росли. Они заполняли всю каюту и, казалось, пытались выбраться из нее, просочиться сквозь стены.
«Дверь открыта!» Ингвалл бросился к раскрытой двери, с треском захлопнул ее. Приникнув ухом к двери, прислушался — не стоит ли кто за ней. Но в коридоре было тихо.
Ингвалл облизал сухие губы, достал бутылку, выпил половину. Стало как будто легче. Он снова перечитал записку: «Вы нарушили закон Лиги». «Ну и что?» — думал Ингвалл. В нем поднялся протест, возмущение. «Ну и что? Почему я должен подчиняться Лиге? Я хочу работать, хочу охотиться на китов. Я не признаю вас».
Он в ярости изорвал на мелкие клочки записку и хотел выбросить в иллюминатор, но, взявшись за вентили, отдернул руку. Нет, открывать иллюминатор он не будет. Белые клочки бумаги посыпались на столик. Ингвалл снова взялся за бутылку и, осушив ее, опустил голову на руки. Пришло то, чего он так боялся все это время. Они настигли его, они теперь не выпустят его из своих рук и прикончат, как прикончили Кнута Хорстейна с китобойного судна «Фея морей». Он нарушил закон Лиги, и ему отрубили руки флейшерным ножом, бросили за борт…
В этот момент крупная волна ударила в борт «Геннадия Невельского», и брызги поползли по стеклу иллюминатора. В шума моря Ингвалл слышал уже знакомое: «Ида к нам, иди к нам!» «Вон Они, — думал машинально Ингвалл, смотря на ползущие по иллюминатору струйки воды. — Это их щупальца, они хотят забраться ко мне, оплести меня и утащить с собой».
— Нет! Нет! — крикнул он, затряс головой и вскочил на ноги. — Я не боюсь никого, никого!
По лицу гарпунера бежали слезы.
Джо Мэйл много лет тосковал о своей Элизе, много раз давал клятвы, что только она, одна-единственная девушка в мире, существует для него. Джо думал, был уверен, что нет ничего сильнее его любви. Но время победило ее, как побеждает все. Далеким бледным воспоминанием стала для него черная девушка из Кентукки. Весь жар нерастраченного чувства был обращен к Анастасии. Мэйл любил ее, любил самозабвенно, с той светлой радостью, которая для влюбленного делает весь мир прекрасным.
Вот почему Мэйл вдруг увидел, что снег так же красив, как и хлопок, что и зимой, холодной и ветреной, может ласково греть солнце… Джо обрадовался, что Клементьев оставил его. Он мог помогать Насте присматривать за детьми. Мог находиться рядом с девушкой.
Анастасия знала о любви Мэйла, но девичья застенчивость не давала ей понять всю ее глубину. А своих ответно зарождающихся чувств Настя боялась. Быть может, поэтому и была она так часто груба с Джо, прикрикивала и, не стесняясь, командовала:
— Эй, Джо! Принеси воды!
— Ну, ты, черномазый, вынеси золу!
— Ну, что уставился? Не знаешь, что такое зола? Вот она, смотри! Да не на меня, я не икона, а в ведро!
Северов только посмеивался, но однажды утром все же заметил девушке:
— Ты бы с Мэйлом поласковее была. Уж очень им командуешь, как боцман!
Анастасия на мгновение смутилась, но тут же постаралась это скрыть:
— Он же не дите, да и плохо по-нашему толкует. Быстрее научится! — Настя отвела в сторону глаза.
Предательский румянец на щеках выдавал ее, и она пошла на хитрость. Всплеснув руками, вскрикнула:
— Молоко сбежит!
Северов не успел сказать и слова, как девушка исчезла. Алексей Иванович с улыбкой покачал головой и вернулся к своим бумагам. Денег становилось все меньше, и Северов с тревогой думал, как им удастся дотянуть до того времени, когда китобойный промысел начнет приносить доход. «Как там у Клементьева идут дела? Молодец он, что решил принять предложение Хоаси. Это сейчас наиболее правильный выход. Лишь бы повезло на охоте», — думал Алексей Иванович.