Ингвалл, ответив капитану, весь обмяк, обессилел. Ужас вселялся в него. Он должен встать за гарпунную пушку, стрелять в кита… А Лига, а ее записка?
Клементьев с удивлением смотрел на Ингвалла. По его лбу катились крупные капли пота. Взгляд у гарпунера был отсутствующий. Глаза смотрели не мигая.
— Как вы себя чувствуете? — не удержался Клементьев.
Странный вид норвежца озадачил, обеспокоил его. Сейчас все зависело от гарпунера — весь успех промысла.
— А… что вы сказали? — Ингвалл тряхнул головой, с трудом освободился от оцепенения. — Я задумался, капитан.
Клементьев повторил свой вопрос, гарпунер вдруг быстро встал, немного громче, чем следовало, проговорил:
— Я отлично себя чувствую, отлично. Значит, утром начинаем охоту?
— Да! — Клементьев не понимал, что делается с Ингваллом. Не понимал себя и норвежец. Он думал: «Завтра охота. Отлично. Буду бить китов! Я не боюсь Лиги! Пусть кто-нибудь ко мне попытается подойти с угрозой». Ингвалл мысленно произнес целую речь в защиту своей свободы. Это был бунт против законов Лиги, которая слишком сурово обошлась с ним, лишила на долгий срок любимого дела.
— За удачную охоту! — Клементьев налил себе и гарпунеру по стакану рому. — За первого кита!
— За первого кита! — поднял стакан Ингвалл.
Когда он вышел на палубу, была ночь. Гарпунер прошелся по палубе, остановился около пушки, похлопал ее по массивному стволу, холод которого ощущался через брезентовый чехол, и неожиданно для себя потряс в темноте кулаками. Он грозил тем, кто пытается помешать ему.
Море по-прежнему призывало Ингвалла, но тихо, совсем тихо, так, чтобы никто, кроме него, не услышал: «Иди ко мне, иди ко мне». Ингвалл постоял, чуть наклонившись, вслушиваясь в шепот моря, и быстро ушел в каюту.
Дверь он не запер, как обычно, на ключ. Увидев на столе клочки записки, открыл иллюминатор и швырнул их в море. Эту ночь гарпунер спал спокойно, без сновидений.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Тэк-с, тэк-с… — тихо и неторопливо произносил Вебер, полуразвалясь в кресле и постукивая длинными пальцами по лакированной крышке письменного стола. Резной, из черного дерева, он, как огромная глыба гранита, занимал чуть ли не четверть кабинета главы Императорской российской миссии в Корее.
Сам Вебер, с бледным лицом, казался маленьким и хрупким за этим почти пустым столом. Прикрыв глаза, действительный статский советник раздумывал, как ему лучше поступить.
Вначале, когда пришло письмо Ясинского, Вебер не придал ему особого значения. Оно лишь напомнило о давних днях в Петербурге, о встрече за карточным столом с любезным и приятным коммерсантом, который так старательно и ему и Мораеву проигрывал деньги. Он вспомнил вечно улыбающееся круглое лицо Владислава Станиславовича, его пухлые щеки и холеную бородку. Потом, позднее, Вебер из письма Мораева узнал, что Ясинский разбогател на Востоке…
И вот письмо с просьбой изгнать из корейских вод какого-то капитана Клементьева. Адольф Генрихович равнодушна скользнул взглядом по его фамилии. Он никогда не слыхал о таком. Когда же прочитал о том, что Клементьев без согласия Ясинского женился на его дочери, то уловил в этом лишь пикантную сторону и забыл о письме. Да и не в его правилах было оказывать услуги тем, кто был ниже и был ненужен, как Ясинский. Не удостоив коммерсанта даже ответом, Вебер забыл о письме. Но вот сейчас, спустя неделю, вспомнил. Причиной этому» было донесение одного из агентов миссии.
Вебер неторопливо открыл серые спокойные глаза, которые придавали лицу еще большую бледность, наклонил вытянутую голову с безупречным пробором и пробежал строчки, подчеркнутые красными чернилами.
«Капитан Клементьев основал стоянку в бухте Чин-Сонг, установил дружеские отношения с начальником поселка и населением, которому подарил кита, дабы завоевать расположение».
— Тэк-с! — Тонкие пальцы ударили по бумаге, отбросили ее, потянулись к лежавшему в стороне письму Ясинского.
Теперь Вебер читал его с большим интересом. Да, дело здесь не только в том, что какой-то моряк соблазнил дочку коммерсанта, дело в том, что Клементьев, если смотреть строго, нарушает русско-корейский договор — гордость и детище Вебера. Он даже не соизволил поставить миссию в известность о своем намерении. И этот подарок корейцам, китовая туша, насколько известно, — ценность, размышлял Адольф Генрихович. Откуда такая щедрость?
Или этот Клементьев уж так богат, что делает царские подарки? У Вебера росло раздражение и беспокойство. В корейско-русском договоре есть уязвимые места. Особенно беспокоило Вебера одно положение, которое в договоре появилось не случайно. За этот минус в договоре Вебер смог открыть текущий счет в одном из германских банков. У Дойчланд есть свои интересы в этой азиатской стране…
Действительный статский советник почувствовал к Клементьеву озлобление. Как посмел какой-то капитан действовать самостоятельно, точно нет в Корее Вебера! «Надо поставить его на место, — окончательно решил Вебер. — Приказать уйти из корейских вод!»
Вебер поднялся из-за стола. Стройную фигуру выгодно подчеркивал костюм дипломата. Он поднял серебряный колокольчик и вызвал секретаря:
— Завтра я еду в бухту Чин-Сонг! Приготовьте все необходимое!
…Абезгауз с трудом сдерживал свое бешенство. На рассвете «Геннадий Невельской» вышел в открытое море. Утром Клементьев, указав штурвальному курс, быстро и ловко, как опытный матрос, поднялся по выбленкам[42] в бочку, укрепленную на фок-мачте. Усевшись поудобнее, он стал осматривать море.
Ветер был слабый, и невысокие волны лениво колыхались, изредка вспенивались, покачивая судно. Зимнее небо закрывалось серыми облаками, а между ними проглядывалась светло-синяя, почти лазоревая бесконечность. От нее шло какое-то праздничное сияние. Солнце, показываясь из-за облаков, заливало все вокруг прозрачными потоками света, которые словно уходили в воду, заставляя ее искриться.
Клементьев не мог не признаться себе, что он очень волнуется. Здесь, наверху, было прохладнее. Капитан с нетерпением осматривал море, часто прикладывал к глазам бинокль. Но видел он лишь бесчисленные, так похожие друг на друга волны. Изредка скользнет над ними чайка или чуть больше других вздыбится какая-нибудь волна, заставив дрогнуть, сильнее забиться сердце Георгия Георгиевича. И снова однообразный гул моря, скучный, утомительный для глаз бег волн.
Ингвалл поднялся на палубу, энергичным быстрым шагом подошел к гарпунной пушке и начал готовить ее к стрельбе, Фрол Севастьянович помогал. Пушка немногим отличалась от той, что была на шхуне «Мария», — короткоствольная, на крепком лафете.
Едва с пушки был снят чехол, как Ингвалл забыл обо всем — и о своем страхе, и о предупреждении Лиги гарпунеров, и о том, что море готово всегда защитить его, спрятать. Он, как в лучшие дни, хлопотал у пушки — закладывал в ствол заряд порода, забивая его каучуковым пыжом, вставлял гарпун, проверял, надежно ли он принайтовлен к пеньковому линю, как линь уложен в трюме, в носовой камере… Исчезла обычная сумрачность гарпунера. Глаза стали веселыми, жизнерадостными. Он говорил с Ходовым на странной смеси слов из различных языков. Два китобоя отлично понимали друг друга, помогая себе в объяснениях жестами.
«Норвежец-то оттаял, — думал Ходов, затем сам себе пояснил: — Без дела и сердце замерзнет, коркой ледяной обрастет».
Он достал кисет и протянул его Ингваллу:
— Набей трубку. Табакко вери гуд[43].
— Сэнк ю![44] — поблагодарил гарпунер и опустил свою огромную трубку в кисет.
Наслаждаясь дымом, старые моряки вглядывались в море. Китов пока не было видно, но это не тревожило ни Ингвалла, ни Ходова. Они привыкли к долгим часам терпения.
Абезгауз с мостика следил за гарпунером. «Проклятый норвежец, кажется, будет бить китов, — думал он. — Неужели не испугался записки?» Штурвальный задумался над тем, как помешать охоте, если киты будут обнаружены, и решил: «Когда Ингвалл будет стрелять, я чуть изменю курс судна».
Около полудня Клементьев крикнул из бочки взволнованно и даже как-то по-юношески задорно:
— Фонтаны китов! Лево руля!
Абезгауз переложил штурвал. «Геннадий Невельской» пошел прямо на восток, но Клементьев отдал новую команду:
— Чуть лево! Так, так держать!
На палубе стало тихо. Все устремили взгляды на море, искали фонтаны. Люди тихо переговаривались, точно боялись испугать китов. Ингвалл выбил трубку о леер и сунул ее в карман. Сердце его забилось чаще. Он, чуть сощурив глаза, скользил взглядом по волнам. Но киты, видимо, были далеко, и с палубы их еще нельзя было увидеть. «Киты, киты», — думал Ингвалл, и его руки легли на ручку пушки, готовые в любую секунду нажать на спусковой крючок.
Ходов с тревогой взглянул на фок-мачту: «Не ошибся ли капитан?» Клементьев не отрывал бинокля от глаз. Он рассматривал китовое стадо. «Геннадий Невельской» шел быстро, и теперь уже хорошо были видны не только широкие и пушистые фонтаны, которые взлетали над морем на сажень и даже выше, но и черно-бурые продолговатые тела с многочисленными светлыми пятнами.
Заметили фонтаны и с палубы. Оттуда до Клементьева донеслись голоса:
— Вот киты! Фонтаны!.. Семь!.. Нет, восемь!.. Клементьев спустился с фок-мачты и подошел к Ингваллу.
— Начнем охоту? — Голос у него был торжественный.
— Да, капитан, — кивнул норвежец.
— Я стану за штурвал, — сказал Клементьев.
— Следите за моими сигналами. — Ингвалл уже не смотрел на капитана. Его глаза были устремлены на приближающееся стадо китов. И когда китов можно было хорошо рассмотреть, у Ингвалла на лице промелькнуло разочарование: «Серые киты». Эти непугливые животные были мелкой добычей и не доставляли охотнику обычного наслаждения. Они были легки на гарпун.