об этом думаете?
— Государь, я уже позволил себе сказать сегодня вашему величеству, что слов и уверений теперь уже недостаточно для успокоения разъяренных масс и для того, чтобы они перестали опасаться наказания.
— А если я переселюсь в Париж, то народ поймет, что я ничего не предприму против моей собственной резиденции? Вы это хотите сказать, генерал?
— Да, ваше величество.
Людовик отошел от окна; министры с расстроенными, бледными лицами окружили его.
— Господа! — сказал король. — Вы — мои советники. Скажите мне, что, по вашему мнению, должен я теперь сделать, чтобы восстановить спокойствие?
Никто не ответил. Все смущенно смотрели в землю, только Неккер нашел в себе мужество, после довольно долгого молчания, ответить на вопрос.
— Государь, — сказал он, — это очень важный вопрос, от решения которого зависит, может быть, судьба монархии. Но так как вы, ваше величество, желаете знать мнения своих министров, то позволю себе сказать, что самым целесообразным было бы исполнить желание народа и отправиться в Париж.
— Я так и думал, — прошептал король, опуская голову.
— В Париж?! — вскрикнула королева. — Но это невозможно! Не может быть, чтобы вы серьезно хотели добровольно броситься в пропасть!
— В Париж, в Париж! — доносилось с площади. — Король и королева должны вернуться в Париж!
— Чтобы уже никогда не выехать оттуда! — воскликнула королева, заливаясь слезами.
— Лафайетт, что вы думаете? Говорите! — сказал король.
— Государь, я думаю, что единственное средство восстановить мир и порядок — это сегодня же ехать в Париж.
— Это и мое мнение, — спокойно сказал король. — Подите и скажите народу, что король, королева, дофин и мадам сегодня же переедут в Париж.
Простые, спокойные слова короля произвели на присутствовавших в кабинете весьма разнообразное впечатление. Одни побледнели от ужаса, другие выказали явную радость. Одни безнадежно вздыхали, другие обменивались радостными восклицаниями. Каждый чувствовал, что в эту минуту решилась судьба короля и его семейства, но одни видели впереди гибель, другие — новую надежду.
Лицо королевы приняло строгое, решительное выражение; в ее глазах мелькнула вспышка благородной гордости, и она почти с радостью взглянула на короля, который теперь, по крайней мере, принял определенное решение.
— Король высказал свое решение, — сказала она среди гробовой тишины, наступившей после слов короля, — нам подобает подчиниться ему. Госпожа Кампан, распорядитесь, чтобы все было приготовлено к моему отъезду, и имейте в виду, что пребывание в Париже будет довольно продолжительно.
— Ну, Лафайетт, — обратился король к генералу, который все еще нерешительно стоял возле него, — что же вы не торопитесь объявить народу мою волю?
— Государь, — торжественно ответил Лафайетт, — бывают моменты, когда только глас Божий или голос монарха может дать народу успокоение.
— Вы полагаете, что теперь именно такой момент и что я сам должен оповестить народ о своем решении?
Лафайетт поклонился и указал рукой на окно, через которое не прекращаясь доносились в кабинет все те же крики:
— В Париж, в Париж! Мы хотим видеть короля! Мы хотим, чтобы король ехал в Париж!
С минуту король в задумчивом молчании прислушивался к адскому гулу, и величественному и ужасному, а потом решительно поднял голову и произнес:
— Я последую вашему совету, генерал: я объявлю народу о своем решении. Дайте мне руку, ваше величество, выйдем на балкон! А вы, господа, следуйте за нами!
Королева без единого слова возражения взяла протянутую ей руку супруга; другой рукой она крепко держала руку маленького дофина. Мадам Тереза спокойно и беспечно шла рядом с матерью.
XIV. В Париж!
Королевская чета в сопровождении министров и придворных поспешно прошла, не говоря ни слова, две смежные комнаты и вступила в зал с балконом, расположенный в средине главного здания, откуда открывался обширный вид на внутренний двор Версальского двора и на площадь перед ним.
По знаку короля камердинер Гюэ поспешил распахнуть высокие двустворчатые двери, и король, послав улыбку Марии-Антуанетте, вышел на балкон.
В одну минуту, словно по мановению Господней руки, укротившей это бушующее человеческое море, шум и волнение прекратились. Когда же собравшиеся узнали короля, грянуло восторженное ликование, прокатилось, все разрастаясь, по площади и проникло в смежные улицы:
— Король! Да здравствует король!
Людовик, бледный от волнения, со слезами на глазах, подошел к самым перилам балкона и, водворяя тишину, поднял обе руки в знак того, что хочет говорить. Его поняли и повиновались громким голосам, раздававшимся там и сям в шумевшей толпе и требовавшим тишины и внимания. Тогда над головами тысяч народа, который, затаив дыхание, устремил взор кверху, раздался громкий, сильный голос короля:
— Я хочу дать своему возлюбленному народу доказательство того, что моему отеческому сердцу не доверяют без причины. Я перееду сегодня с королевой и своими детьми в Париж, который будет отныне моей резиденцией. Итак, дети мои, вернитесь в столицу, а я последую за вами через несколько часов.
Народ разразился шумными кликами радости, махая руками, шляпами, платками, а Людовик не спеша вернулся с балкона в зал.
В тот же момент поднялось внизу новое волнение, раздался новый крик:
— Пусть покажется королева! Мы хотим видеть королеву! Королеву! Королеву! Королеву!
И все настойчивее, громче и яростнее гремел этот повторяемый тысячеголосым хором повелительный зов, врываясь в отворенные двери балкона. Королева взяла за руки обоих своих детей и сделала несколько шагов вперед. Но король удержал ее.
— Не ходите, Мария, — промолвил он дрожащим голосом, с испуганным видом. — Нет, не ходите! Слишком ужасно видеть это яростное волнение у своих ног; голова идет кругом. Не ходите, Мария!
Между тем шум внизу превратился в ураган, от которого дрожали стены замка.
— Слышите, ваше величество? — промолвила Мария-Антуанетта. — В данном случае так же опасно показаться, как и прятаться. Итак, предоставьте мне сделать то же самое, что сделали вы. Пойдемте, дети!
И королева решительными шагами, с высоко поднятой головой вышла на балкон со своими обоими детьми в сопровождении короля, который встал позади нее, как страж, готовый защищать безопасность и жизнь своих близких. Однако появление всей королевской семьи не произвело действия, на которое, пожалуй, рассчитывал Людовик. Народ не разразился изъявлениями радости, дружным ликованием. Он кричал и шумел, ревел и выл:
— Одну королеву! Не надо детей! Мы хотим одну королеву! Прочь детей!
Напрасно Людовик приблизился снова к перилам балкона, напрасно простирал он руки, стараясь водворить тишину, и наконец возвысил голос, требуя молчания. Его слова были заглушены страшным гамом беснующейся черни, которая показывала на балкон поднятыми кулаками, пиками, ружьями, и своим ревом привела маленького дофина в такой ужас, что он громко расплакался.
Королевская семья удалилась и вошла обратно в зал, где была встречена бледными, дрожащими, безмолвно плакавшими придворными. Однако чернь внизу не унималась. Она как будто хотела доказать самой себе, что ее воля может быть законом даже для короля и королевы, может требовать от них повиновения.
— Королеву! Мы хотим видеть королеву! — не унимались яростные крики. — Пусть нам покажется королева!..
— Хорошо! — со смелой решительностью воскликнула Мария-Антуанетта и проложила себе дорогу среди придворных, которые хотели удержать ее, преграждая ей путь, отстранила нетерпеливым движением короля, умолявшего ее не ходить, и вышла на балкон одна, без всякой свиты, без охраны, как укротительница льва, которая кидается в клетку зверя, смиряя его только своим взором и повелительным видом и заставляя покорно склониться к ее ногам.
И лев был укрощен: его страшное рыканье смолкло; охваченные удивлением, восторгом, тысячи людей с взволнованными лицами смотрели вверх на королеву, на эту дочь цезарей, которая стояла, скрестив руки на груди, спокойно, с гордой осанкой и смотрела бестрепетным взором в бурлившую, взбаламученную бездну.
Восхищенный, покоренный этой смелостью, этим царственным спокойствием, народ разразился громкими кликами одобрения, тысячеголосым «браво», и под этот оглушительный рев и крик королева с гордой улыбкой на устах удалилась с балкона обратно в зал.
Дофин кинулся к ней с распростертыми объятиями и, охватив ее колени, воскликнул:
— Мама-королева, моя милая мама-королева!.. Останься со мною, не выходи к этим ужасным людям! Я боюсь их, о, я боюсь!
Мария-Антуанетта схватила мальчика на руки и запечатлела поцелуй на его лбу своими бледными, холодными губами. Один миг казалось, что она изнемогла под гнетом только что пережитого ею страшного момента и готова разразиться слезами. Однако ей удалось преодолеть женскую слабость; она чувствовала, что в этот час должна быть только королевой.
С дофином на руках, крепко прижимая его к сердцу, Мария-Антуанетта пошла к королю, который, чтобы скрыть от жены хлынувшие у него слезы, удалился в соседнюю комнату и стоял там, прислонившись к дверному косяку.
— Ваше величество, — входя туда и поднося к королю дофина, сказала Мария-Антуанетта, — заклинаю вас в эту ужасную, мучительную минуту дать мне одно обещание.
— В чем оно заключается, Мария? — пробормотал король. — Чего вы желаете?
— Ваше величество, всем, что дорого вам и мне, благополучием и спасением Франции и вашим собственным благополучием и спасением этого возлюбленного ребенка, вашего преемника, заклинаю вас обещать мне, что если бы нам предстояло еще когда-нибудь пережить подобную ужасную сцену, то вы сделаете все от вас зависящее, чтобы избежать ее.
Вид благородного, разгоревшегося лица королевы, которое дышало энергией, и звук ее мужественного голоса глубоко потрясли короля и заставили его отвернуться. Он хотел заговорить и не мог; слезы стояли у него в горле, и, как будто стыдясь своей слабости, он слегка отстранил от себя супругу и дофина, поспешно прошел через комнату и скрылся за дверьми с противоположной стороны.