И Мирабо, триумфатор революции, достиг своей цели: он получит аудиенцию у Марии-Антуанетты — умирающего борца за монархию. Третьего июля 1790 года состоялась в парке Сен-Клу встреча королевы с Мирабо. Тайна и молчание окружали ее, и с величайшей осторожностью были приняты все меры, чтобы никто, кроме немногих доверенных лиц, не мог догадываться о том, что произошло в Сен-Клу, на уединенной лужайке, обсаженной высоким кустарником.
На краю этой прогалины стояла белая мраморная скамья, осененная высокими олеандрами и тисами. Она служила троном, на котором Марии-Антуанетте предстояло принять присягу верности своего нового рыцаря.
Мирабо еще за день перед тем прибыл из Парижа в поместье своей племянницы, маркизы д’Араган. Там он переночевал и оттуда пришел на следующее утро пешком в парк Сен-Клу в сопровождении своего племянника де Сальяна. У задних ворот парка, отворенных для таинственного посетителя, Мирабо распрощался со своим спутником и сказал:
— Я не понимаю, какое страшное предчувствие внезапно овладело мною и какой странный голос жалобно нашептывает мне: «Вернись, Мирабо, вернись назад! Не вступай в эти ворота, потому что за ними зияет твоя могила!»
Когда он говорил это, его голос, заставлявший обыкновенно звенеть стекла в зале заседания, был мягок и дрожал.
— Послушайтесь этого предостерегающего голоса, дядюшка, пока еще не поздно, — стал просить де Сальян. — Со мною происходит то же самое. Мне также почему-то страшно и жутко.
— Неужели мне поставлена здесь западня? — пробормотал про себя Мирабо. — Ведь эти Бурбоны способны на все. Как знать, пожалуй, они заманили меня сюда, чтобы захватить в плен и запереть как опаснейшего врага в одну из своих подземных темниц, где я буду погребен заживо? Друг мой, — поспешно продолжал он, — подожди меня здесь, и если я не вернусь через два-три часа, то поспеши в Париж, отправляйся в Национальное собрание и заяви о том, что Мирабо, тронутый тревожным призывом королевы, отправился в Сен-Клу и там был схвачен.
— Я сделаю это, дядя, — ответил маркиз, — но не допускаю такого отчаянного поступка и подобного вероломства со стороны королевы или ее супруга. Им обоим хорошо известно, что без Мирабо они погибнут и что только он один, может быть, еще в состоянии спасти их. Меня пугает нечто совсем иное.
— Чего же ты боишься?
— Я боюсь ваших врагов в Национальном собрании, — тихо и почти со страхом ответил Сальян. — Я боюсь этих бешеных республиканцев, которые не доверяют вам с тех пор, как вы недавно заступились на трибуне за королевство и монархию, с тех пор, как вы осмелились даже лично защищать королеву против яростных и пошлых нападков, которые позволил себе Марат в своем журнале «Друг народа».
— Это правда, — улыбаясь, согласился Мирабо, — наши бешеные республиканцы не доверяют мне с тех пор, и мне говорили, что Петион, этот республиканец из железа и стали, обратился в конце моей речи к сидевшему с ним рядом Дантону и сказал: «Мирабо представляет опасность для свободы, потому что в жилах народного трибуна течет еще слишком много графской крови». — «В таком случае, — со смехом ответил ему Дантон, — нужно выпустить графскую кровь из народного трибуна, чтобы он излечился от своей реакционной болезни или умер от нее».
— Когда же Марату сказали, дядюшка, что вы говорили с негодованием и презрением о его нападках на королеву, то он погрозил кулаком и крикнул: «Мирабо — изменник, он готов продать нашу юную свободу монархии. Но с ним будет то же, что с Иудой, продавшим Спасителя. Он поплатится за это своей жизнью, потому что, если мы изобличим его в измене, то поступим с ним так, как Иуда поступил сам с собою. Пусть этот иуда Мирабо остерегается».
— Неужели ты думаешь, что эта противная жаба, Марат, повесит меня? — с презрительной усмешкой спросил Мирабо.
— Я думаю, что они шпионят за вами, — шепнул ему Сальян. — Вчера вечером вблизи нашей виллы я встретил двух переодетых людей и готов поклясться, что то были Марат и Петион, а сегодня по дороге сюда, оборачиваясь назад, я дважды увидел те же самые две фигуры, которые следили за нами.
— Пусть себе! — сказал Мирабо, гордо выпрямившись и озираясь вокруг. — Лев не боится противного насекомого, которое летает вокруг него; он тотчас стряхивает его своей могучей гривой или давит лапой. Так и я, Мирабо, не боюсь насекомых вроде Марата и Петиона, пусть они лучше сами остерегаются меня. Я растопчу их, вот и все. А теперь, дорогой племянник, прощай и жди меня здесь.
Он ласково кивнул маркизу головой и вступил в парк, с ворот которого народный гнев уже давно удалил надпись: «De par la reine» («Именем королевы») и который только по воле нации остался за королем.
Взволнованный Мирабо шел легкими шагами по аллее, и ему снова показалось, будто таинственные, робкие голоса предостерегали его: «Вернись, Мирабо, вернись, потому что с каждым шагом вперед ты все ниже опускаешься в могилу!» Мирабо остановился и отер батистовым платком холодный пот, выступивший крупными каплями у него на лбу, но затем сказал:
— Это глупость, сущая глупость! Право, я сделался чувствительным, как молодая девушка, идущая на первое любовное свидание. Стыдись, Мирабо, и будь мужчиной!
Он тряхнул головой, точно желая отогнать недобрые предчувствия, и быстрее пошел вперед навстречу графу де Ламарку, показавшемуся на повороте аллеи.
— Королева уже здесь и ожидает вас, Мирабо, — с легким упреком в голосе сказал граф.
Мирабо только пожал плечами вместо всякого ответа и ускорил шаг. Вскоре перед ним открылась маленькая поляна, окруженная высоким кустарником. Здесь на мраморной скамье сидела дама в белом платье, без всяких украшений, с соломенной шляпой, висевшей на руке, в черной кружевной косынке на волосах; это была королева Мария-Антуанетта.
Мирабо остановился, и его большие, пламенные глаза были долго устремлены на нее издали; наконец он обратил к своему другу бледное, взволнованное лицо и пробормотал:
— Друг мой, я не знаю, что творится со мною. Я не плакал с того дня, когда отец выгнал меня из дома наших предков и я услыхал за собою его громовое проклятие, но при взгляде на эту женщину мне хочется заплакать, и невыразимая жалость овладевает моей душой.
Королева увидала его и в свою очередь также побледнела; она с невольной дрожью повернулась к королю, притаившемуся позади нее в кустарнике, и с трепетом произнесла:
— Вот этот страшный человек! Боже мой, дрожь ужаса пробегает у меня по жилам, и при одном взгляде на это чудовище я предчувствую, что заболею от отвращения.
— Мужайся, дорогая Мария, мужайся! — прошептал король. — Вспомни, что благо нашей будущности, благо наших детей, может быть, зависит от этого свидания. Смотри, вот он приближается. Постарайся принять его ласково! Я удалюсь, чтобы тебе одной принадлежала честь этого дня; ведь монархия имеет в тебе прекраснейшую представительницу!
— Но оставайтесь по крайней мере поблизости, ваше величество, чтобы вы могли услышать меня, если я позову на помощь, — пробормотала Мария-Антуанетта.
Король улыбнулся:
— Не бойся ничего, Мария! Верь только, что самому Мирабо угрожает большая опасность, чем тебе. Не нас, но его назовут изменником, если сделается известным, что Мирабо приходил к нам сюда. Я удалюсь, потому что он сейчас будет здесь.
И король отступил в чащу, тогда как Мирабо остановился с низким поклоном перед королевой.
Мария-Антуанетта поднялась с мраморной скамьи. В данный момент она была не королевой, дающей аудиенцию, но оробевшей женщиной, которая идет навстречу опасности и старается задобрить ее учтивостью и улыбками.
— Подойдите ближе, граф, — сказала она, по-прежнему оставаясь на ногах.
Но, пока он подходил, королева медленно опустилась опять на скамью и почти робко подняла взор на Мирабо, который вовсе не казался ей теперь чудовищем, потому что его лицо было взволнованно, а глаза выражали кротость и почтительность.
— Граф, — заговорила Мария-Антуанетта слегка дрожащим голосом, — если бы я видела теперь перед собою заурядного врага — человека, стремящегося погубить монархию, не сознавая того, насколько она полезна великому народу, — то я сделала в данный момент весьма неуместный и бесполезный шаг. Но когда беседуешь с Мирабо, то стоишь вне обычных расчетов мудрости и вместе с восхищением к нему питаешь надежду и на его помощь.
— Государыня! — воскликнул взволнованный Мирабо. — Я пришел сюда не как ваш враг, но как ваш преданный слуга, который с радостью готов пожертвовать своей жизнью, если может принести этим пользу монархии и своему отечеству!
— Значит, вы также полагаете, что теперь предстоит решить вопрос жизни или, если хотите, вопрос смерти между французским народом и монархией? — печально спросила королева.
— Да, я убежден в этом, — ответил Мирабо. — Но я надеюсь еще, что мы можем разрешить этот вопрос в пользу монархии, разумеется, если своевременно употребить надлежащие средства.
— А в чем заключаются, по вашему мнению, эти надлежащие средства, граф?
Мирабо улыбнулся и с удивлением взглянул на благородное лицо королевы, которая с такой спокойной непринужденностью соединила в коротком вопросе все, что уже несколько лет ставило в тупик величайших мыслителей и политиков.
— Простите, ваше величество, если, прежде чем ответить, я испрошу милостивого разрешения в свою очередь задать вопрос моей августейшей королеве.
— Спрашивайте, граф! — ответила Мария-Антуанетта с грациозным наклонением головы.
— Я желал бы знать, государыня, намерены ли вы, ваше величество, восстановить прежний режим и считаете ли вы возможным двинуть назад колесницу мировой истории и политики?
— В вашем вопросе заключается и ответ на него, — с печальным вздохом ответила Мария-Антуанетта. — Невозможно восстановить разрушенное здание из его обломков. Нужно довольствоваться тем, если из храма удастся построить дом, в котором можно сносно жить.
— Ах, ваше величество, — с воодушевлением воскликнул Мирабо, — этот ответ подобен первому солнечному лучу, пробившемуся сквозь густые грозовые тучи! Чуешь наступление нового дня и приветствуешь его с восторгом. Получив этот великолепный ответ вашего величества, я чувствую себя утешенным, и грозовые тучи не пугают меня больше, так как я знаю, что они должны рассеяться. Я хочу сказать: если употребить надлежащие средства.