s, celebrons notre reine!»
— Нет, — зарычал Сантерр, — не надо исполнять его!
— Нет, — подхватил Симон громовым голосом, — мы не хотим слушать дурацкую песню!
— Дела идут превосходно! — заметил Марат, прищелкивая от удовольствия языком. — Я держу своих людей как на веревочке и заставляю их жестикулировать и прыгать наподобие марионеток в кукольном театре.
Неистовый шум и гам продолжались. Роялисты не хотели прекратить свои рукоплескания и требования хора: «Chantons, celebrons notre reine!» Враги королевы не переставали шикать и кричать: «Мы не хотим знать королеву, не хотим слушать дурацкую песню!»
— О боже мой, зачем я приехала сюда? — пробормотала сквозь слезы королева, опустившись в кресло и прижимая к глазам платок.
Может быть, ее движение было замечено настоящими роялистами, и они из жалости к ней захотели прекратить разыгравшийся скандал; может быть, также Марат подал знак мнимым роялистам, что на этот раз они достаточно покричали и побесновались. Так или иначе, но приветственные крики в честь королевы и требования хора внезапно смолкли, аплодисменты замерли, и противной партии за отсутствием противодействия не оставалось ничего иного, как уняться в свою очередь.
— Первая стычка миновала, — проговорил Марат, откидывая свою взъерошенную голову на бархатную спинку стула. — Теперь мы послушаем немного музыку и полюбуемся красивыми артистками.
В самом деле, опера началась. Воспользовавшись моментом наступившего затишья, дирижер оркестра подал знак музыкантам и певцам на сцене не мешкая и не колеблясь приступить к действию, после чего все участвующие бодро последовали его указанию.
Публика, которой, пожалуй, надоели крик и рев, сидела молчаливо, по-видимому посвящая все свое внимание сцене и великолепной музыке.
Мария-Антуанетта с облегчением перевела дух; ее бледные щеки опять порозовели, глаза прояснились. С невыразимой отрадой, отдыхая от тяжелой борьбы и резких диссонансов своего мучительного существования, слушала она дивные мелодии, возвышенную музыку учителя своих юношеских лет, великого маэстро Глюка. Откинувшись на спинку кресла, королева упивалась этими звуками, которые воскрешали в ней воспоминания далекого прошлого. Она видела себя в воображении то ребенком, то юной принцессой. Вот она в Шенбрунне, в голубом музыкальном зале, где ожидает прихода Глюка вместе со своими сестрами. Во время урока к ним присоединяется императрица, великая Мария-Терезия. Она пожелала дать маэстро Глюку доказательство своего высокого уважения и пришла сообщить ему лично, что принцесса Мария-Антуанетта помолвлена с дофином Франции и в скором времени распростится со своим учителем, чтобы вступить на новую, блестящую стезю.
Ропот недовольства в публике заставил королеву очнуться от ее грез, она выпрямилась в кресле и нагнулась вперед, чтобы видеть, что случилось. Ее взор, обратившийся сначала к сцене, увидел певца Клерваля, который только что начал своим дивным, мягким и в то же время сильным голосом свою большую арию. В ней преданный друг утешает удрученную горем, плачущую царицу Альцесту и старается ободрить ее уверениями в любви верных ей приближенных.
Певец Клерваль дошел теперь в своей арии до того знаменитого пассажа, при исполнении которого полгода назад Мария-Антуанетта одержала последний блестящий триумф. В этом месте говорилось:
Несчастная царица, слез не лейИ сердца утоли страданье: Еще немало у тебя друзей!
Но едва Клерваль запел первую строфу, как раздался громовой голос Сантерра:
— Не надо, не хотим слышать эту арию!
— Пойте, пойте! — закричали сотни голосов со всех мест театра.
— Нет, нет, — ревели другие, — мы не хотим слушать эту арию!
И вдруг, заглушая вой и рев спорящих, грянул громкий, пронзительный голос:
— Я запрещаю певцу Клервалю когда-либо петь эту арию! Я запрещаю ему это от имени народа!
Эти слова прокричал Марат. Стоя на кресле княгини Ламбаль, с угрозой протягивая длинные руки к сцене, он обратил теперь свое злое, дышавшее яростью лицо к королеве. Мария-Антуанетта, с ужасом повернувшая голову в ту сторону, откуда раздался крик, встретилась своими испытующими взорами с глазами Марата, смотревшего на нее с насмешкою и злобой.
Она вздрогнула и в смертельном испуге схватилась рукой за сердце.
— О боже мой, — прошептала она, — это не человек, это демон злобы, взгромоздившийся на стул моей кроткой Ламбаль! Ах, добрый гений скрылся, а демон занял его место, демон, который погубит нас всех!
— Да здравствует Марат! — заревел Сантерр со своими сообщниками. — Да здравствует Марат, великий друг народа, истинный патриот!
Марат кивнул на все стороны, спрыгнул с кресла и развалился в нем с небрежным видом.
Клерваль замолк посреди арии и, бледный, смущенный, дрожа в смертельном испуге, отступил назад, после чего дирижер шепотом отдал приказание оркестру и подал певице знак начинать следующий номер.
Таким образом, опера продолжалась, и публика некоторое время могла спокойно наслаждаться музыкой и пением. Но это длилось недолго. Певица Дюгазон, пылкая роялистка, вздумала устроить маленький триумф королеве; она хотела показать ей, что хотя Клерваль должен был умолкнуть, но любовь и обожание Дюгазон еще живы в ней, и она готова проявить их.
Исполняя партию служанки Альцесты, Дюгазон должна была пропеть; «Ах, как я люблю царицу, как люблю мою госпожу!»
Артистка подошла к самой рампе и, обратив взоры к королевской ложе, пропела с низким, почтительным поклоном: «Как я люблю царицу, как люблю мою госпожу!» То было как будто сигналом к новому взрыву страстей: в театре поднялись оглушительный крик, неистовое беснование. Сначала громкий рев, шиканье и аплодисменты слились в один беспорядочный гам, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме отдельных возгласов, выделявшихся порою в этом невообразимом хаосе.
— Не надо нам никакой королевы! — вопили одни.
— Не надо нам никакой госпожи! — орали другие, и тут же слышались воодушевленные клики:
— Да здравствует королева, да здравствует наша повелительница!
— Эй, — радостно воскликнул Марат, сопровождая свой возглас отвратительным кривляньем своей маленькой, костлявой фигуры, — это ли не адское ликование? Сам Сатана должен заплясать от радости, заслышав такой содом!
Все ожесточеннее и неистовее становился крик враждующих в партере. Багровые от ярости лица противников уже обращались одно к другому, там и сям замелькали поднятые кулаки с явным намерением принудить к молчанию соседа из противного лагеря.
Королева, дрожа всем телом, в полубеспамятстве опустила голову на грудь, чтобы никто не видел ее слез, катившихся по мертвенно-бледным щекам.
— О боже мой, боже мой, — прошептала она, — мы погибли, безвозвратно погибли, потому что нас толкают в пропасть не только враги, но еще более наши друзья! Зачем этой певице вздумалось обернуться ко мне, обратить ко мне свои слова! Она хотела доставить мне триумф, а между тем только навлекла на меня позор и унижение.
Мария-Антуанетта внезапно вздрогнула и подняла голову. Она снова услыхала резкий, насмешливый голос, еще раньше поразивший ее сердце, как удар острого меча, — голос злобного демона, который занимал теперь место доброго гения в кресле княгини Ламбаль.
Этот голос воскликнул:
— Парижский народ прав! Не надо нам королевы, а главное, не надо госпожи! Только рабы признают над собою господ. Если Дюгазон еще раз осмелится запеть: «Я люблю мою царицу, мою госпожу», — то ее накажут, как принято наказывать рабов, то есть выпорют кнутом.
— Браво, Марат, браво! — заревел Сантерр со своей необузданной шайкой.
— Браво, Марат, браво! — подхватили его друзья, сидевшие в ложах. — Да, ее следует выпороть кнутом!
Марат кивнул на все стороны, и теперь его горевшие насмешливой злобой взоры снова обратились на королевскую ложу.
— Но не одну певицу выпорют кнутом, — воскликнул он, еще сильнее повышая свой резкий, пронзительный голос и грозя кулаками, — нет, не одна певица будет наказана; еще более строгого наказания заслужили те, которые подстрекают людей к подобного рода выходкам. Если австриячка еще раз вздумает показаться здесь, чтобы сбивать с толку жалостливых глупцов своим мученическим видом, если ей придет фантазия подкупить нас своими слезами, то мы угостим ее, как она того заслуживает.
Королева вскочила с кресла, как разъяренная львица, и подошла к самому барьеру ложи. Гордо выпрямившись, с гневно сверкавшими глазами, с разгоревшимся лицом, стояла она, истинная дочь цезарей, мужественная дочь Марии-Терезии, и уже раскрыла уста, чтобы заговорить, чтобы покарать своим гневом наглеца, как раздался другой голос, в ответ Марату, воскликнувший:
— Замолчи, Марат, замолчи! Кто осмеливается унизить и оскорбить женщину, будь она королева или нищая, тот бесчестит самого себя, бесчестит свою мать, свою жену, свою дочь. Взываю ко всем вам, взываю ко всей публике, чтобы она заступилась за беззащитную женщину, которую посмел смертельно оскорбить Марат! У всех вас есть матери, жены или невесты, а со временем будут и дочери. Защитите честь женщины, не допускайте, чтобы ее позорили в вашем присутствии! Марат оскорбил женщину, мы обязаны дать ей нравственное удовлетворение. Присоединитесь же ко мне, и воскликнем в один голос: «Да здравствует королева! Да здравствует Мария-Антуанетта!»
И публика, увлеченная воодушевлением этого молодого, красивого мужчины, который поднялся с места в одной из лож, разразилась дружными, восторженными кликами:
— Да здравствует королева! Да здравствует Мария-Антуанетта!
Дрожа от ярости, с позеленевшим лицом, Марат опустился в свое кресло.
— Я давно догадывался, что Барнав — изменник, — пробормотал он. — Я припомню этот момент, и Барнав со временем поплатится мне за него своей головой.
— Барнав, это Барнав, — прошептала про себя королева. — Он снова спас меня от страшной опасности, потому что в пылу гнева я была готова ответить этому чудовищу, как он того заслуживал.