Наконец сам король, воодушевленный мужеством и энергией своей супруги, еще раз нашел в себе силу воспротивиться постановлениям Законодательного собрания. Оно издало два новых закона: первый — о высылке всего духовенства из пределов Франции, второй — о мобилизации двадцатитысячной армии, которая должна была расположиться лагерем на рейнской границе, и о принуждении к изгнанию всех эмигрантов, о смертном приговоре всем тем, которые пребывали за границей, собираясь выступить с оружием в руках против собственного отечества.
Оба эти закона Людовик отказался утвердить и наложил на них свое запрещение двадцатого июня 1792 года.
Народ, расположившийся несметными толпами против дверей Национального собрания и подстрекаемый эмиссарами революции, принял известие о королевском вето[8] с неописуемой яростью и разразился неистовыми криками. Буревестники революции полетели по улицам, возглашая у окон каждого дома:
— Отечество в опасности! Король вступил в союз с чужеземцами! Австриячка хочет призвать австрийские войска против Франции, и потому король был принужден наложить вето на декрет, осуждающий изменников отечества. Проклятие австриячке! Проклятие господину Вето! Долой госпожу Вето! Пусть отныне это будет паролем для революционеров!
Новый пароль раскатился громом по всем улицам, отозвался во всех жилищах, и, в то время как благомыслящие люди хвалили короля в тиши своих запертых комнат за то, что он имел мужество защитить духовенство и эмигрантов, бунтовщики открыто изрыгали громкие проклятия и ругательства, призывая чернь к мести «господину и госпоже Вето».
Никто не препятствовал уличным беспорядкам. Национальное собрание не принимало против них никаких мер, спокойно выжидая, к чему приведет «праведный гнев народа».
Несметные толпы парижской черни с ревом и криком хлынули под вечер двадцатого июня к Тюильри, где не было предпринято ничего для защиты королевского дворца, где даже главные ворота не охранялись в тот день национальными гвардейцами. Поэтому король приказал отворить их настежь для беспрепятственного пропуска народа.
Через четверть часа все лестницы, коридоры, все комнаты были запружены галдевшим, воющим простонародьем; одна спальня короля была заперта, и в ней, окруженная несколькими верными людьми, приютилась королевская семья — король, кроткий и спокойный, как всегда, королева, бледная, решительная, без малейшей жалобы, принцесса Елизавета, молившаяся, сложив руки, королевские дети, крепко прижавшиеся друг к другу с тихим плачем. Они подавляли свои рыдания, потому что королева ласково приказала им сидеть смирно.
Небольшое число верных слуг собрались в глубине комнаты и затаив дыхание прислушивались к ударам топора, которым разъяренная толпа взламывала дверь, и к приближавшемуся реву разнузданной черни.
Наконец во дворец прибыл отряд национальной гвардии, слишком поздно для того, чтобы выгнать оттуда чернь, но, может быть, еще достаточно своевременно, чтобы защитить королевскую семью.
Двери королевской комнаты были отперты, когда в них постучался помощник командира национальной гвардии Аклок. Он вбежал в комнату, кинулся на колени перед королем и заклинал его со слезами на глазах показаться народу, успокоить своим присутствием разъяренных безумцев.
При этой потрясающей сцене дети не могли более преодолеть свою тревогу и ужас. Дофин громко расплакался, уцепившись в смертельном испуге за платье матери, он жалобно молил увести его прочь к нему в детскую.
Мария-Антуанетта опустилась перед ним на колени, прижала к сердцу испуганного сына и тихо плакавшую дочь и успокаивала их, нашептывая им слова утешения.
Пока мать уговаривала детей, Людовик, уступив мольбам Аклока, вышел из комнаты, чтобы показаться народу. Принцесса Елизавета, его сестра, последовала за ним по коридору к большому залу, с трудом пробираясь в густой толпе, запрудившей смежный аванзал. Теснившийся здесь народ вскоре оттер ее от короля, проследовавшего дальше.
Принцессу толкали, дергали со всех сторон; она невольно отстала от брата и очутилась наконец в самой давке, сопровождаемая только своим шталмейстером Сен-Парду. Ее тотчас окружили вооруженные мятежники с яростным криком и угрозами:
— Вот она, австриячка!
С этим кровожадным возгласом все пики и ружья направились на принцессу Елизавету.
— Опомнитесь, — закричал Сен-Парду, — что вы затеваете? Ведь это не королева!
— Зачем вы выводите их из заблуждения? — сказала принцесса. — Их ошибка могла бы спасти королеву! — И, отведя один из штыков, направленных ей в грудь, она промолвила кротким голосом: — Будьте осторожнее! Вы рискуете нечаянно ранить кого-нибудь, а я уверена, что это огорчило бы вас.
С этими словами принцесса двинулась дальше, сквозь ряды почтительно расступившихся теперь перед нею мятежников, спеша присоединиться к королю. Он стоял посредине зала, окруженный толпой, которая угрожала ему с неистовыми проклятиями. Один из этих бешеных людей протеснился к нему, пока другие кричали, что надо умертвить всю королевскую семью; у этого наглеца были в руках бутылка и стакан. Наполнив последний до краев, он подал его королю и приказал ему выпить за здоровье нации.
Король спокойно взял стакан и произнес твердым голосом:
— Пусть французская нация знает, что я люблю ее, так как я принес ей много жертв. От всего сердца пью за ее здоровье!
И, несмотря на тревожные предостережения верных приближенных, Людовик поднес стакан к губам и опорожнил его.
Толпа громко заревела от восторга, и этот рев был подхвачен кровожадной чернью, толпившейся под окнами.
Тем временем королеве удалось успокоить плакавшего дофина. Она поднялась с колен и, увидав, что король вышел, бросилась к выходу. Преданные люди преградили ей путь, напоминая ей, что она не только королева, но и мать; они со слезами заклинали ее внять советам благоразумия и не подвергать себя напрасно жестокой опасности, увеличивая тем еще более опасность, грозившую королю.
— Пусть никто не мешает мне исполнить мой долг! — воскликнула королева. — Отойдите прочь от дверей!
Однако верные слуги упорствовали, не отступив даже перед гневом королевы. В этот момент через другую дверь в комнату вошли несколько национальных гвардейцев. Они старались успокоить Марию-Антуанетту, уверяя, что жизнь ее супруга в безопасности.
Тем временем шум и гам все приближались: угрозы смертью и яростный рев доносились уже из караульного зала, запертые двери подались под напором извне, и в комнату хлынули несметные толпы народа, словно морские волны, гонимые бурей. Национальные гвардейцы загородили тогда королеву с детьми массивным столом и стали сами по обеим сторонам для их защиты.
Только эта ничтожная преграда отделяла Марию-Антуанетту от врагов, которые направили на нее свое оружие. Но к королеве вернулось уже все ее самообладание, и она приняла свою гордую осанку. Эта женщина стояла, выпрямив стан; с правой стороны к ней прижималась испуганная дочь, слева — дофин, с удивлением смотревший во все глаза на врывающийся народ. Позади королевы стояли княгини Ламбаль и Тарант, а также де Турзель.
Королева не потупляла взора; он был твердо устремлен на кричавших и ревущих бунтовщиков, но, когда к ней приблизился человек с окровавленным сердцем на острие пики, тогда ее ресницы дрогнули, а щеки покрылись смертельной бледностью, потому что она узнала в нем сапожника Симона. Ужасное предчувствие подсказывало королеве, что этот злодей, вечно появлявшийся перед нею, как демон ненависти, когда ее жизни грозила опасность, готовит ей беду и горе также в будущем.
В это время издали послышались все приближавшиеся крики:
— Да здравствует Сантерр! Да здравствует Сент-Антуанское предместье! Да здравствуют санкюлоты[9].
Затем во главе толпы полуобнаженных молодцов в комнату ворвался пивовар Сантерр в фантастическом одеянии абруццского разбойника, с кинжалом и пистолетами за поясом, в широкополой шляпе с красными перьями, надетой набекрень на его темно-русых волосах, которые развевались наподобие львиной гривы по обеим сторонам свирепого лица.
Мария-Антуанетта подняла дофина, посадила его перед собою на стол и шепнула ему, чтобы он не плакал, не пугался. И доверчивый ребенок с улыбкой стал целовать руки матери.
Тут подскочила к столу пьяная женщина. Швырнув на него красный колпак, она, под угрозой смерти, приказала королеве надеть его на себя. Мария-Антуанетта обвила обеими руками дофина и спокойно обратилась к стоявшему возле нее генералу фон Виттенгофену:
— Наденьте на меня колпак!
Женщины радостно заревели, когда генерал, бледный от бешенства, трепетавший от горя, исполнил приказание королевы и надел красный колпак на ее волосы, поседевшие от скорби в одну ночь.
Однако минуту спустя Виттенгофен снял этот головной убор с королевы и положил его на стол. Со всех сторон тотчас раздался повелительный крик:
— Красный колпак дофину! Трехцветную ленту маленькому Вето!
Женщины поспешили сорвать ленты со своих колпаков и швырнули их на стол.
— Если ты любишь французскую нацию, — закричали они королеве, — то надень своему сыну красный колпак!
Королева кивнула де Турзель, и та нарядила дофина в красный колпак и повязала ему на шейку и на руку трехцветные ленты. Ребенок недоумевал, шутка это или оскорбление, и посматривал на окружающих со смущенной улыбкой.
Облокотившись на стол, Сантерр со смехом разглядывал удивительную группу. Но когда он увидал вблизи гордое и вместе с тем кроткое лицо королевы, когда заметил капли пота, струившиеся из-под шерстяного колпака по лбу дофина, то даже в его душе шевельнулась жалость. И, выпрямившись, может быть, для того, чтобы избежать взгляда Марии-Антуанетты, пивовар крикнул грубым голосом:
— Да снимите вы колпак с ребенка! Разве не видите, что он вспотел?
Королева поблагодарила его кротким взором и сняла сама колпак с головы бедного мальчика.