Вот протискалась к столу ватага разъяренных женщин. Грозя королеве кулаками, они осыпали ее неистовыми проклятиями.
— Видите, как спесиво и презрительно посматривает на нас эта австриячка! — крикнула одна молоденькая женщина, стоявшая в первом ряду. — Она готова разразить нас своими глазами, потому что мы ей ненавистны!
Мария-Антуанетта ласково обратилась к ней:
— С какой стати мне ненавидеть вас? Это вы ненавидите меня! Разве я когда-нибудь причинила вам зло?
— Мне, конечно, нет, — ответила молодая женщина, — но французской нации.
— Бедное дитя, — мягко возразила королева, — вам внушили это, а вы и поверили! Какая могла быть мне польза в том, чтобы вредить французской нации? Вы называете меня австриячкой. Но ведь я жена короля Франции, мать дофина; я француженка всеми своими чувствами, как супруга и мать. Страны, где я родилась, мне никогда больше не увидеть, и от одной Франции зависят мое счастье и горе.
Мария-Антуанетта произнесла эти слова мягким, задушевным тоном, со слезами на глазах, и во время ее речи шум внезапно затих, а ярые революционерки превратились вдруг в добрых, сострадательных женщин.
Молодая женщина, так злобно нападавшая на королеву, заплакала.
— Простите, — сказала она, — я не знала вас, я теперь вижу, что вы совсем незлая.
— Нет, она незлая, — крикнул Сантерр, стукнув обоими кулаками по столу, — но ее сбили с толку злые люди.
И он в азарте вторично стукнул по столу.
Мария-Антуанетта слегка вздрогнула, поспешно сняла дофина со стола и поставила его с собою рядом.
— Пожалуйста, не бойтесь! — с улыбкой воскликнул Сантерр. — Вам не сделают ничего дурного. Но подумайте о том, что вами злоупотребляют и что опасно обманывать народ. Говорю вам это от имени народа. Впрочем, вам нечего бояться.
— Да я и не боюсь, — спокойно ответила Мария-Антуанетта. — Зачем бояться, когда окружен храбрыми людьми! — И она грациозным жестом протянула руки национальным гвардейцам, стоявшим возле стола.
Громкое ликование, дружный приветственный клик послужили ответом на эти слова королевы. Национальные гвардейцы схватили ее руки и покрыли их поцелуями. Даже необузданные женщины были тронуты и взволнованны.
— Какая храбрая эта австриячка! — воскликнула одна из них.
— А какой красавчик — принц! — подхватила другая.
И все теснились ближе к столу, чтобы посмотреть на дофина, поймать его улыбку или взор.
Сантерр между тем не спускал взора своих больших глаз с королевы. Опершись обеими руками о стол, он подался к ней так далеко, что его губы приблизились к ее уху, и прошептал:
— У вас крайне неловкие друзья. Я знаю людей, которые служили бы вам гораздо лучше, которые…
Но, как будто раскаявшись в этом порыве участия, пивовар замолк, спрыгнул со стола и скомандовал громовым голосом всем присутствующим отступить и очистить дворец.
Они беспрекословно повиновались его приказу, проворно построились в ряды и, подражая солдатской выправке, зашагали в ногу мимо стола, служившего прикрытием для королевы с ее детьми и верными приближенными.
Странное то было шествие, странная армия! Ее составляли мужчины, вооруженные пиками, кирками и лопатами, женщины с ножами и ножницами, которыми они размахивали над головой. И все эти свирепые, смеющиеся, насмешливые или дышавшие участием лица были обращены к королеве, которая со спокойными глазами и кротким взором отвечала на поклоны проходивших мимо нее людей, приветливо кивая им на прощанье.
Наконец подоспела долго мешкавшая помощь и к королю. Национальные гвардейцы угомонили бушевавший народ и заняли большой приемный зал, где находился Людовик. Парижский мэр Петион явился наконец сам и, приветствуемый громкими кликами народной массы, занимавшей все пространство зала за цепью национальных гвардейцев, приблизился к королю.
— Ваше величество, — сказал он, — мне только сейчас стало известно, что здесь происходит.
— Странно! — возразил король с укоризненным взором. — Парижскому мэру следовало бы раньше узнать об этом буйстве, продолжающемся здесь уже три часа!
— Но теперь оно прекратилось, ваше величество, потому что я тут, — с гордой миной воскликнул Петион. — Вам нечего теперь бояться, государь.
— Бояться? — подхватил Людовик, презрительно пожимая плечами. — У кого чистая совесть, тот никого не боится. Вот посмотрите, — продолжал он, взяв руку стоявшего с ним рядом гренадера и приложив ее к своему сердцу, — и скажите этому человеку, ускоренно ли бьется мое сердце.
Тут Петион обратился к народу, увещевая его удалиться.
— Граждане и гражданки, — сказал он, — вы начали сегодняшний день поутру с достоинством и мудростью; вы доказали, что вы свободны. Закончите же его, как начали. Разойдитесь мирно по домам, последуйте моему примеру, вернитесь каждый восвояси и лягте спать.
Простонародье, польщенное похвалами Петиона, стало удаляться, а национальные гвардейцы проводили короля в большой кабинет совета, где его ожидала депутация от Национального собрания, явившаяся для приветствия.
— Где королева и дети? — воскликнул Людовик, опустившись на стул в сильнейшем изнеможении и не помня себя от смертельной усталости.
Его кавалеры отправились за королевской семьей, и вскоре в кабинет пришла королева с детьми. Мария-Антуанетта порывисто бросилась к мужу, и они долго не выпускали друг друга из объятий.
— Папа-король, — воскликнул дофин, — поцелуй и меня! Я заслужил это, потому что был храбр и не плакал, когда сердитые люди надели на меня красный колпак.
Король наклонился к ребенку и поцеловал его золотистые волосы, после чего прижал к сердцу дочь, нежно прижимавшуюся к нему.
Депутаты с любопытством обступили королевскую семью, которой не было дозволено даже после таких потрясающих сцен и только что пережитой смертельной опасности обняться без свидетелей и возблагодарить Бога за свое спасение.
— Сознайтесь, государыня, что вы были напуганы не на шутку! — сказал один из депутатов, развязно обращаясь к Марии-Антуанетте.
— Нет, — возразила королева, — я не напугалась, но жестоко страдала, потому что была разлучена с королем в тот момент, когда его жизни угрожала опасность. Но при мне были, по крайней мере, мои дети, что дало мне возможность исполнять хоть одну из моих обязанностей.
— Я не стану оправдывать все происшедшее сегодня, — продолжал депутат, — но сознайтесь, по крайней мере, государыня, что народ вел себя очень хорошо.
— Король и я неизменно убеждены в природной доброте народа; он поступает дурно, когда его сбивают с толку.
Несколько других депутатов приблизились к дофину. Они обращались к нему с различными вопросами, желая убедиться в его прославленной понятливости и раннем умственном развитии. Один из них, говоря об истекшем дне, сравнил его с Варфоломеевской ночью.
— Неподходящее сравнение, — с неудовольствием возразил другой, — здесь нет Карла Девятого!
— А также и Екатерины Медичи, — проворно подхватил дофин, поднося к губам руку королевы.
— Каков маленький ученый! — воскликнули присутствующие. — Посмотрим, так же ли силен он в географии, как в истории.
И все обступили дофина, задавая ему вопросы относительно положения и границ Франции, современного разделения французской территории на департаменты и округа.
Принц быстро и верно отвечал на все вопросы. После каждого из своих ответов он вопросительно посматривал на королеву, и, когда видел по ее лицу, что не дал промаха, его глаза сияли ярче, а щеки разгорались от радости.
Депутаты удалились, довольные и растроганные.
С того дня жизнь королевской семьи протекала в беспрерывном волнении, в томительном, лихорадочном ожидании грядущей беды. Король переносил свое положение с молчаливой покорностью, от него никогда не слышали ни жалобы, ни укора. Но вместе с тем ему как будто никогда не приходило в голову, что спасение еще возможно при помощи энергии, мужественного сопротивления или хотя бы бегства. Он покорился судьбе, был готов терпеть, как христианин, вместо того, чтобы восстать, как подобало королю, который согласится скорее пасть в доблестном бою, чем погибнуть позорной смертью.
Мария-Антуанетта не старалась более побуждать своего супруга к энергичным действиям. Она убедилась, что все это напрасно, и предалась своей судьбе. Не имея возможности жить, как подобает королеве, она хотела, по крайней мере, умереть, как королева, и готовилась к этому с твердостью и спокойной решимостью.
— Меня убьют, я знаю это, — говорила она своим служанкам. — Теперь мне остается только приготовиться к смерти.
Но Мария-Антуанетта готовилась к ней не с плаксивым унынием, но с чувствительным умилением. Как непоколебимый страж, стояла она возле разрушенного трона и зорко смотрела по сторонам, чтобы наблюдать за врагом и приготовиться к его приближению.
Королева по-прежнему заставляла докладывать себе обо всем, что происходило в Париже, что решили в Национальном собрании, о чем вели переговоры в клубах; даже памфлеты и пасквили, в которых ее поносили и преследовали, не оставались для нее тайной.
Мария-Антуанетта лучше короля, часто сидевшего целыми часами, целыми днями в молчаливой задумчивости, лучше министров знала состояние столицы и настроение народа. Она каждое утро принимала донесения эмиссаров; ей было известно и о заговоре союзных держав, и о тайных собраниях, созываемых Маратом, и о соединениях клубов. Она знала о созвании сорока восьми отделов парижской общины на общее собрание. Для нее не было тайной, что мэр города Парижа Петион, Дантон и Манюэль, ярые республиканцы, господствовали в общинном совете, а эмиссарам было поручено подстрекать к мятежу парижские предместья. Королева знала также, что грозные пришельцы из Марселя, бунтовавшие народ двадцатого июня, хвастались, что они устроят лучшее повторение этого дня. От нее не укрылось и то, что более половины депутатов в Национальном собрании были якобинцы, ожидавшие только удобного случая, чтобы восстать против королевской власти. Как часто, собравшись глухой ночью под окнами королевы, они не давали ей спать, горланя хором Марсельезу или «Са ira, ca ira!» — революционную песню парижан. Тогда испуганная Мария-Антуанетта, уже никогда не раздевавшаяся на ночь, вскакивала с постели и спешила к кроваткам детей, чтобы убедиться, что они пока целы и невредимы, или звала своих служанок и приказывала им зажечь огни, чтобы, по крайней мере, видеть приближавшийся ужас.