В первую карету сели король, королева, их дети, принцесса Елизавета, княгиня Ламбаль, де Турзель и ее дочь, а сверх того Петион, парижский мэр, генерал-прокурор и один муниципальный чиновник. Во втором экипаже поместилась прислуга короля с двумя муниципальными чиновниками. Национальные гвардейцы сопровождали эти кареты, по обеим сторонам которых теснилась чернь, осыпавшая королевскую семью беспрерывными оскорблениями и ругательствами.
На Вандомской площади поезд остановился, и здесь наглая толпа с насмешками указала королю на ниспровергнутую народным гневом конную статую Людовика XIV. Сверженная с своего постамента, она разбилась вдребезги, и ее осколки валялись на мостовой.
В восемь часов вечера поезд прибыл к мрачному зданию, которому предстояло теперь сделаться жилищем короля и королевы Франции.
— Да здравствует нация! — заревела толпа, наполнявшая внутренний двор, когда Мария-Антуанетта и ее супруг выходили из экипажа. — Да здравствует нация! Долой тиранов!
Королева не обратила на это внимания. Она смотрела на свой черный шелковый башмак, который протерся до того, что из носка торчали ее пальцы, обтянутые белым шелковым чулком.
— Взгляните на мою ногу! — сказала Мария-Антуанетта княгине Ламбаль. — Ведь никто не поверит, что у королевы Франции нет крепких башмаков.
XX. До двадцать первого января
— Надо смотреть прямо в глаза несчастью и найти в себе мужество переносить его с достоинством, — говорила Мария-Антуанетта. — Мы узники и еще долго останемся в неволе. Постараемся же устроиться уютно, по-домашнему, в своей тюрьме. Установим план нашего ежедневного обихода.
— Ты права, Мария, — ответил король, — устроим хорошенько свою жизнь. Так как я уже не король, то сделаюсь домашним учителем своего сына и постараюсь воспитать из него хорошего короля.
— Так вы полагаете, что во Франции еще будут со временем короли? — пожимая плечами, спросила Мария-Антуанетта.
— Ну, в таком случае, — продолжал король, — попробуем дать нашему сыну такое воспитание, чтобы он мог со временем с честью занимать всякое положение, назначенное ему судьбой.
— А я буду заниматься с ним и с нашей дочерью музыкой и рисованием, — сказала королева.
— А мне позвольте научить мою племянницу вышивать алтарные пелены, — вмешалась принцесса Елизавета.
— По вечерам, — продолжала Мария-Антуанетта, ласково кивая княгине Ламбаль, — мы будем читать вслух с распределением ролей комедии, чтобы дети переняли у нашей Ламбаль искусство декламации. Постараемся забыть прошедшее и устроиться в настоящем по возможности приятно. Вы видите, что эти четыре дня, проведенные нами в Тампле, подействовали на меня благотворно, придали мне терпения и… Однако что это значит? — внезапно прервала королева свою собственную речь, насторожив слух. — Слышите… шаги за дверью? Должно быть, происходит что-нибудь особенное, так как теперь еще рано для прихода муниципальных чиновников. Где дети?
И в тревоге материнской любви королева поспешно поднялась сама по внутренней лестнице во второй этаж Тампля, где была расположена комната дофина рядом с общей гостиной. Людовик-Карл вприпрыжку подбежал к матери, спрашивая, не пойдет ли она, как обещала, с ним в сад.
Вместо всякого ответа королева заключила его в объятия и подозвала к себе кивком головы также свою дочь Терезу.
— О мои дети, милые дети, я только хотела вас видеть, я…
Дверь отворилась, и вошел король в сопровождении своей сестры, княгини Ламбаль и де Турзель.
— Что случилось? — воскликнула Мария-Антуанетта. — Какое-нибудь несчастье, не так ли?
Она замолчала, заметив теперь двух муниципальных чиновников. Тут был Манюэль, назначенный с десятого августа генерал-прокурором, враг королевы, главный надзиратель над тампльскими узниками, и Мария-Антуанетта не хотела выказать перед ним свою слабость.
— Вы желаете сказать нам что-нибудь? — спросила она, стараясь придать твердость своему голосу.
Королева не ошиблась. Манюэль должен был прочесть королю декрет, которым Национальное собрание повелевало, чтобы все прибывшие в Тампль с «Людовиком Капетом и его женой» под видом друзей или слуг, немедленно покинули его.
Королева не издала ни единой жалобы, но ее гордость была сломлена, и она не могла скрыть от Манюэля свои слезы. Раскрыв объятия, она подозвала к себе любимую, верную подругу, княгиню Ламбаль, чтобы проститься с нею, а потом поцеловала де Турзель и ее дочь.
В тот вечер в пустынных комнатах Тампля было еще тише и грустнее прежнего. У царственных узников отняли их последних слуг, оставив королю только его камердинера Клэри.
Однако на другое утро явился Манюэль и сказал королеве, что община дозволяет ей потребовать для услуг двух женщин, которых она может выбрать из числа приведенных к ней им самим.
Но Мария-Антуанетта с гордым спокойствием отклонила это предложение:
— У нас отняли тех людей, которые оставались нам верными из любви и служили из привязанности; мы не желаем заменять их наемниками наших врагов.
— Тогда вам придется обойтись без посторонних услуг! — грубо воскликнул Манюэль.
— Да, — кротко ответила королева, — мы будем служить друг другу, и это доставит нам удовольствие.
Члены королевской семьи действительно с нежной заботливостью с того дня помогали друг другу; каждый из них угадывал желания другого и помогал остальным с предупредительной готовностью. К счастью, у короля остался камердинер, который одевал его и которому были известны его скромные, неизменные привычки; он устраивал и приготовлял все для короля в маленьком кабинете Тампля, как делал это в большом королевском кабинете в Версале. Дамы обходились без посторонних услуг, а Мария-Антуанетта непременно хотела сама одевать и раздевать дофина.
Этот мальчик походил на солнечный луч, освещавший еще иногда мрачные комнаты Тампля. С счастливой беспечностью детства он забыл прошедшее, не думал о будущем, жил только настоящим, старался быть счастливым и находил счастье в том, чтобы вызвать на бледных, гордых губах королевы улыбку или получить от короля, дававшего ему теперь уроки, похвалу за свое прилежание и внимательность.
Так проходили дни — однообразно, печально и мрачно для королевской семьи. Никакой привет любви, ни один луч надежды не проникал к ним извне, чтобы согреть толстые стены старинного здания. Никто не приносил узникам вести о том, что делалось на свете. Их слишком зорко стерегли для того, чтобы кто-нибудь из друзей мог дать им знать о себе. И это было величайшим мучением для царственных пленников. Ни одного момента ни днем ни ночью, когда взоры суровой стражи не были бы устремлены на них, — они вечно под надзором, вечно окружены шпионами! Двери в прихожие постоянно отворены, и там неизменно по три муниципальных чиновника с острым зрением, с мрачными лицами, которые наблюдают за каждым движением находящихся в комнате. Даже по ночам эта пытка не прекращалась, и королева Франции должна была мириться с тем, что ее спальня оставалась открытой всю ночь напролет, чтобы муниципальные чиновники, ночевавшие в креслах в прихожей, где они пили, играли в карты и курили, могли всегда видеть ее кровать и убеждаться в ее присутствии.
Даже когда она раздевалась, двери спальни нельзя было запереть; в ногах кровати стояли только низенькие ширмы, и принцессе Елизавете позволялось их немного раздвинуть на то время, когда королева раздевалась за ними и укладывалась в постель.
Эти ежедневно возобновлявшиеся пытки и унижения, этот ежеминутный надзор были нестерпимее всего для тампльских узников, и гордое сердце Марии-Антуанетты постоянно возмущалось такими жестокими притеснениями. Хотя она старалась быть терпеливой, подавлять в себе гнев и скорбь, но они вырывались у нее в потоках слез, в угрозах, которые были теперь совершенно бессильны.
Так прошел август и начался сентябрь, печальный, мрачный, безотрадный. Утром третьего сентября к царственным пленникам явился Манюэль с известием, что Париж в сильном волнении и потому узники не должны сегодня гулять в саду и выходить из своих комнат.
— Как поживает моя приятельница, княгиня Ламбаль? — спросила Мария-Антуанетта.
Манюэль смутился, даже покраснел и потупился, говоря, что сегодня поутру княгиню заключили в тюрьму Ла-Форс. Потом, чтобы замять этот разговор, вновь назначенный генерал-прокурор сообщил королевской чете известие, полученное несколько дней назад в Париже и приведшее город в сильнейшее смятение и ярость.
— Иностранные державы заключили между собою союз против Франции. Король Пруссии приближается с несметным войском и уже стоит под Шалоном, лицом к лицу с французской армией, тогда как император германский идет на Эльзас.
Значительность и важность этих новостей заставили Марию-Антуанетту забыть смущение и замешательство, обнаруженные раньше Манюэлем. Она снова надеялась воспрянуть духом и верила в возможность спасения.
Что за беда, если под ее окнами раздавались яростные крики, если сбежавшаяся чернь ревела и вопила: «Голову австриячки! Подайте нам голову австриячки»! Мария-Антуанетта так часто слышала эти возгласы, что сделалась равнодушной к ним. Ее не тревожило также и то, что на улицах, подобно глухим раскатам грома, раздавался грохот барабанов, то приближаясь, то замирая вдали, что там гремели трубы, трещал ружейный огонь, а из дальних частей города доносился громкий победный рев. Ей было не до того! В ее ушах все еще отдавались слова Манюэля: «Чужестранные государи вступили в союз против Франции. Прусский король стоит под Шалоном. Император германский идет на Эльзас».
«Сжалься над нами, Боже! Даруй победу нашим друзьям над нашими врагами! — молилась королева. — Избавь нас от здешнего мучения, чтобы хоть наши дети нашли счастье, навеки погребенное для нас под нашими воспоминаниями!»
Однако Мария-Антуанетта не могла поделиться ни с кем своими надеждами и опасениями и была принуждена даже молить Бога в глубине души. Ведь муниципальные чиновники были тут, как и двое навязанных узникам слуг: Тизон и его жена, приставленные к ним наемные шпионы их врагов!