Морализаторство рано или поздно устаревает. Нравственность не устаревает никогда. Это, кажется, хорошо заметно в потребности идентичности и верности, возрождающейся в каждом новом поколении. При помощи новейших средств исследования можно показать, что моральность в моралистическом чувстве определена предрассудками и иррациональными внутренними механизмами, которые сильно засоряют нравственные легкие всех поколений. Моральность может приносить пользу только там, где над ней преобладает нравственность. Именно эту мудрость всегда пытались донести до людей многочисленные слова о нравственности в разных языках мира. И действительно, человек всегда крепко цепляется за эти слова, даже если не совсем хорошо понял их смысл и до неузнаваемости извратил их своими поступками.
Тем не менее, в древней мудрости есть много такого, что могло бы вполне стать сегодня знанием. Если в ближайшем будущем люди будут объединяться в то, что должно стать идентичностью всего человечества, они смогут легко обнаружить, что первым исходным общим языком может быть лишь язык науки и технологии. Это, в свою очередь, поможет им понять предрассудки своей традиционной морали и даже побудить побыстрее пройти исторический период, во время которого они должны будут вместо своей больной исторической идентичности использовать пустую суперидентичность неонационализма.
Но люди должны также отказаться и от большинства идеологий современного, «хорошо устроенного» мира, понять, что это всего лишь церемониальные маски, служащие для запугивания или привлечения внимания. Целью должно стать не создание новой идеологии, а универсальная этика, независимая от универсальной технологической цивилизации. На это способны лишь такие мужчины и женщины, которые не являются ни помешанными на идеологии юношами, ни зацикленными на морализаторстве стариками, и которые знают, что из поколения в поколение проверкой того, что ты делаешь, является та любовь, с которой ты это делаешь. Если у человечества вообще есть какой-либо шанс, то он, видимо, в том, чтобы люди стали более отзывчивыми, более способными к реальному делу и более благоговейно трепетными, чем все мифы, обращены ли они в прошлое или в будущее. Иначе говоря, шанс состоит в исторической реальности, которую, наконец, будет создавать исключительно нравственность.
Часть 2. Жизнь перед лицом смерти(из лекции «Человеческая сила и цикл поколений»)[22]
У психоаналитика есть все основания проявлять сдержанность в разговоре о человеческой добродетели, ибо, если он будет говорить об этом легкомысленно, могут возникнуть подозрения в пренебрежении очевидной обязанностью ежедневных наблюдений, знакомящих его с «возделанной почвой, из которой гордо произрастают наши добродетели». Его можно упрекнуть в пренебрежении указанием Фрейда, согласно которому, ценности сознания могут получить надежную переоценку только в том случае, если твердо признана ценность бессознательных и иррациональных сил.
И все же само развитие психоаналитической мысли, ее сегодняшняя озабоченность «силой эго» предполагают пересмотр человеческой силы не в смысле благородства и честности, как это культивируется этикой, но в смысле «врожденной силы». Я уверен, что у психоаналитиков, выслушивающих жизнеописания в течение более полувека, сложился «неофициальный» образ сил, присущих индивидуальному жизненному циклу и последовательности поколений. Я подразумеваю при этом те приятные случаи, когда мы можем согласиться, что пациенту действительно стало лучше — не так, как предлагается в анкетах «заметно лучше» или «несколько лучше», а существенным образом.
Исчезновение симптомов упоминается здесь лишь мимоходом, а решающим критерием является увеличение силы и продолжительности концентрации пациента на делах, любовь ли это, работа, быт, дружба или общественная деятельность. И в самом деле, мы уходим от систематического рассмотрения человеческой силы. Например, мы признаем внутреннюю связь между самыми ранними и глубокими умственными расстройствами и полной потерей основного вида надежды, или между отношением импульсивных и компульсивных, принудительных симптомов и основным слабоволием. И все же мы не задаемся вопросом о том, каковы же генетические и динамические детерминанты состояния надежды или состояния контролируемой силы воли.
По существу, мы вымученно пытаемся выразить то, что мы ценим, используя двойное отрицание: человек, о котором мы бы сказали, что он здоров, относительно устойчив к регрессии, или несколько более свободен от регрессии, или менее подвержен противоречиям, чем можно ожидать. И все же мы знаем, что в здоровом состоянии или состоянии умственной и эмоциональной ясности вступает в действие процесс упорядочивания, который не укладывается в самый полный список отрицаний. Часть этого процесса мы называем «синтезом эго» и под этим обозначением мы постепенно накапливаем новые наблюдения.
Но мы знаем также, что иногда у некоторых людей он наделен в полной мере качеством, которое мы могли бы назвать как «оживленное» или «одухотворенное». Конечно, я не буду пытаться это классифицировать. Но я утверждаю, что, не признав его существования, мы не сможем сделать правильного описания ни наилучших моментов душевного равновесия человека, ни его глубочайшей трагедии.
В последующем я собираюсь исследовать источники, а затем эволюционные причины основных человеческих качеств, которые назову добродетелями. Выбор такого названия объясняется отчасти тем, что форма множественного числа «strengths» (силы) кажется мне некрасивой, но в основном из-за того, что слово «добродетель» (virtue) подходит лучше всего. В латинском языке добродетель означала мужественность, это предполагает сочетание по меньшей мере силы, сдержанности и храбрости, хотя мы, конечно, сомневаемся, следует ли относить мужественность к безусловным добродетелям мира, прежде всего потому, что на женственность может быть возложена большая доля в спасении гуманности от climactis (критический период) и разрушительных стремлений мужчины.
Но в древнеанглийском языке слово «virtue» было наделено особым значением, которое здесь как раз уместно. Оно означало неотъемлемую силу или действенность и использовалось, например, для указания на неуменьшившуюся крепость хорошо сохранившихся лекарств и вин. Сила и дух значили когда-то одно и то же, и не только в смысле силы, присущей спиртным налиткам (Англ. spirit «дух» и spiritus «алкоголь». — Примеч. перев). Тогда вопрос можно сформулировать так: «Какая добродетель „выходит“ из человека, когда он теряет силу, которая у него в сознании, и благодаря какой силе человек приобретает одушевленность и одухотворенность, без которых его основы морали становятся просто морализаторством, а этика теряет свои качества?»
«Добродетелью» я буду называть определенные человеческие качества силы, и я буду соотносить их с тем процессом, в котором может поэтапно развиваться сила эго и передаваться от поколения к поколению.
Кажущимся парадоксом человеческой жизни является коллективная способность человека создавать свою собственную среду, хотя каждый индивид рождается в обнаженной уязвимости, которая переходит в длительный период инфантильной зависимости. Однако слабость новорожденного относительна. Пока новорожденный еще не достиг какой-либо степени овладения физическим миром, он наделен наружностью и реакциями, требующими заботливой нежности взрослых, заставляющими их внимательно относиться к его потребностям, вызывающим участие у тех, с кем связано его благополучие, и способствующими активной заботе взрослых. Я повторяю слова «заботливый», «участие», «забота» не с целью создания поэтического эффекта, но для того, чтобы подчеркнуть тот основополагающий факт, что в жизни вообще и в человеческой жизни, в частности, уязвимость новорожденного и мягкость невинной потребности в заботе сами по себе обладают силой. Как бы ни были беззащитны младенцы, в их распоряжении есть матери, для защиты матерей существуют семьи, общества поддерживают институт семьи, а традиции обеспечивают культурную преемственность системам ухода и воспитания. И все это необходимо ребенку для человеческого развития, так как его окружение должно обеспечить ту внешнюю целостность и преемственность, которые, подобно второй утробе, позволяют ребенку поэтапно развить свои отдельные способности и объединить их в серии психосоциальных кризисов.
В последние годы предметом внимания психиатрии стало взаимоотношение «мать — ребенок» и на него возлагалось все бремя ответственности за умственное здоровье и развитие человека. Такое сосредоточение на самых ранних стадиях развития, похоже, нашло поддержку в молодой науке этологии, анализирующей врожденный механизм, при помощи которого у животных мать и детеныш вырабатывают друг у друга поведение, необходимое для выживания детеныша и, таким образом, вида. Однако настоящее этологическое сравнение должно сопоставлять первый период жизни животного (например, период развития в гнезде у некоторых птиц) со всем периодом развития человека, включая юность. Дело в том, что психосоциальное выживание человека гарантируется только жизненными добродетелями, развивающимися во взаимодействии последовательных и совпадающих во времени поколений, живущих вместе в организованных сообществах.
Жизнь вместе значит здесь больше, чем случайная близость. Она означает «взаимное проникновение» этапов жизни отдельных людей, взаимодействие с этапами жизни других, которые двигают его по мере того, как он двигает их. Поэтому в последние годы я пытался описать весь жизненный цикл как интегрированный психосоциальный феномен вместо того, чтобы использовать подход, который (по аналогии с телеологией) можно было бы назвать «оригинологаческим», то есть попытку выводить значение развития прежде всего из реконструкции жизни ребенка.
Когда дело доходит до перечисления основных добродетелей, с которыми люди идут и ведут по жизни других, то сначала возникает соблазн образовать новые слова от латинских корней. Латынь всегда предполагает знание и ясность, тогда как у повседневных слов есть бесчисленное множество смысловых оттенков. Описанные ими добродетели для оптимистов звучат как радостные и легкие достоинства, а для пессимистов как идеалистические претензии. И все же, когда мы подходим к явлениям, более близким к эго, повседневные слова живого языка, отшлифованные от употребления многими поколениями, более пригодны в качестве основы для рассуждений.