Поэтому я буду говорить здесь о Надежде, Воле, Целеустремленности и Умении, как о рудиментах добродетели, развившейся в детстве; о Верности, как о юношеской добродетели и о Любви, Заботе и Мудрости, как центральных добродетелях зрелого возраста.
При всей их кажущейся бессвязности эти качества зависят друг от друга. Воля не может выработаться, пока не обеспечена надежда, и любовь не может стать взаимной, пока не получит своего подтверждения верность. Кроме того, каждая добродетель и ее место в перечне добродетелей тесно взаимосвязаны с другими областями развития человека, такими, как фазы психосексуального развития, которые так глубоко исследуются в психоаналитической литературе и психосоциальные кризисы и фазы познавательного развития. Эти перечни я должен принять без доказательств, так как я ограничиваюсь параллельным графиком развивающихся добродетелей.
Если мы припишем здоровому ребенку зачатки Надежды, то, конечно, будет трудно указать критерии для этого состояния и еще труднее измерить его. И все же, тот, кто видел не надеющегося ребенка, видел то, чего на самом деле нет. Надежда — это и самая ранняя и самая необходимая добродетель, неотделимая от состояния жизни. Некоторые называют это глубочайшее свойство доверием, и я считаю веру самым положительным психосоциальным отношением, но для поддержания жизни должна оставаться надежда, даже когда иссякает доверие, угасает вера. Клиницистам известно, что взрослый человек, потерявший всякую надежду, регрессирует до такого безжизненного состояния, которое еще может выдержать организм. Но в сущности даже развитой надежды есть что-то такое, что делает ее самым детским из всех качеств эго, а ее подтверждение в наибольшей мере зависит от милости судьбы, поэтому религиозное чувство побуждает взрослых к восстановлению надежды в периодической просительной и, в известной мере, ребяческой молитве, обращенной к невидимым всемогущим силам.
Ничто в человеческой жизни, однако, не гарантируется изначально, если это не проходит проверку при встрече товарищей в благоприятном социальном окружении. Улыбка ребенка вызывает надежду у взрослого и, вызвав у него улыбку, заставляет его передать надежду, но это, конечно, лишь физиогномическая деталь, указывающая на то, что ребенок своим доверчивым поиском опыта и уверенности пробуждает в дающем силу, которую он, в свою очередь, готов и испытывает потребность пробудить и укрепить опытом взаимности.
Надежда изначально основывается на первых встречах новорожденного с заслуживающими доверия материнскими лицами, которые реагируют на его потребность в поглощении и контакте с теплыми и успокаивающими пеленками и дают пищу, которую приятно принимать и легко усваивать, и которые не дают ему испытывать чувства неудовлетворения из-за получения слишком мало и слишком поздно. Это далеко не просто инстинктивное или инстинктуальное дело. Биологическому материнству требуется, по меньшей мере, три связующих звена с социальным опытом: прошлый опыт матери, когда за ней самой ухаживала ее мать, понятие материнства, которое разделяется с заслуживающими доверия окружающими людьми, и всеохватывающий образ мира, связующий прошлое, настоящее и будущее в убедительную систему провидения. Только тогда мать может что-то дать ребенку.
Надежда проверяется комбинацией опытов в «доисторической» эпохе индивида, времени до освоения речи и вербальной памяти. И психоанализ, и генетическая психология считают центральной в этот период роста безопасную «апперцепцию объекта». Психологи подразумевают под этим способность воспринимать постоянное качество мира вещей, тогда как психоаналитики свободно говорят о первом объекте любви, т. е. об опыте заботящегося человека, как связного существа, отвечающего на физические и эмоциональные потребности ожидаемым образом, и поэтому заслуживает доверия и лицо, которое узнают в ответ на узнавание. Эти два вида объекта являются первым знанием, первой проверкой и, таким образом, основой надежды.
Надежда, установленная когда-то как основное качество опыта, остается независимой от подтверждаемости «надежд», потому что в природе развития человека заложено то, что конкретные надежды, когда ожидаемое событие будет проходить, будут заменяться рядом более отдаленных надежд. Постепенное расширение кругозора активного опыта ребенка обеспечивает на каждом этапе такие стоящие подтверждения, что они инспирируют новые надежды. В то же время ребенок развивает большую способность к самоотречению одновременно со способностью переносить несбывшиеся надежды на лучшие виды на будущее, он учится мечтать о вообразимом и ожидать того, что обещает оказаться возможным. Таким образом, развивающаяся надежда не только сохраняется перед лицом изменившихся фактов, она, оказывается, способна изменять факты, как говорят о вере, что она может двигать горы.
С эволюционной точки зрения представляется, что надежда должна помогать человеку приблизиться к той степени укорененности, которой обладает животный мир, когда набор инстинктов и окружающая среда, начиная с материнской реакции, подтверждают друг друга, если только индивида или вид не постигает катастрофа. Для человеческого дитя его мать является природой. Она должна быть тем исходным подтверждением, которое позже будет приходить от других и более широких фрагментов действительности. Все самоподтверждения поэтому начинаются в том внутреннем свете мира матери и ребенка, который в образе Мадонны передан таким необыкновенным и спокойным, и, конечно, такой свет должен сиять сквозь хаос многих кризисов, кризисов развития и случайных кризисов.
Во изменение некоторых первых формулировок. Надежда — это постоянная вера в достижимость пламенных желаний, несмотря на темные побуждения и страсти, отмечающие начало существования. Надежда — это онтогенетическая основа веры, и она питается верой взрослых, которая охватывает различные виды заботы.
Исключительное состояние надежды, переведенное в различные воображаемые миры, было бы раем в природе, утопией в общественной действительности и небом в загробной жизни. У индивида, здесь и сейчас, это означало бы адаптивный оптимум, ибо истинная надежда неумолимо ведет к конфликтам между быстро развивающейся собственной волей и волей других, из которых должны возникнуть зачатки воли. По мере того, как ощущения и мышцы ребенка ухватываются за возможность более активного опыта, перед ним встает двойная потребность в самоконтроле и приеме контроля от других. Проявлять волю означает не быть своевольным, а постепенно приобретать все возрастающую силу рассудка и принятия решений в применении побуждений. Человек должен научиться желать того, что может быть, отвергать как не заслуживающее желания то, чего быть не может, и верить, что то, чего он пожелал — неизбежно.
В этом, вне всякого сомнения, источник происхождения трудного вопроса о свободной воле, который человек, как всегда, пытается решать логически и теологически. Фактом является то, что ни один человек не может жить, эго оставаться целым без надежды и воли. Даже человек философского склада, чувствующий потребность пересмотреть основы, на которых он стоит, и подвергающий сомнению и надежду, и волю, как нечто иллюзорное, ощущает несколько более реальным акт волеизъявления при самой постановке вопроса, а когда человек предпочитает уступать свое чувство желания неизбежного богам и вождям, он пылко наделяет их тем, в чем отказывает себе.
Рудименты воли требуются по аналогии со всеми основными качествами, когда эго объединяет опыт из областей, как будто бы удаленных друг от друга: осознание и внимание, манипуляция, вербализация и передвижение. Тренировка взаимоисключающих сфинктеров (кольцевидных мышц), может стать центром борьбы за внутренний и внешний контроль, которая идет во всей мышечной системе, в его двойном исполнении: индивидуальной координации и общественном руководстве. Чувство поражения (из-за недостаточной или избыточной тренировки) может привести к глубокому стыду и навязчивому сомнению: действительно ли желалось то, что сделано, или сделано то, что желалось.
Однако если воля надежно встроена в раннее развитие эго, она сохраняет признаки ограниченной возможности, так как взрослеющий индивид постепенно приобретает знание того, что можно ожидать ему и что могут ожидать от него. Часто терпящий поражение, он, тем не менее, учится принимать экзистенциальный парадокс принятия решений, которые, как ему известно, «где-то в глубине» будут предопределяться событиями, поскольку принятие решений — это часть определяющего качества, неотделимого от жизни. Сила эго зависит, кроме всего прочего, от чувства принятого деятельного участия в цепи неизбежных событий.
С маленькими желаниями (если можно так выразиться) дело обстоит так же, как с меньшими надеждами. Они и в самом деле не кажутся заслуживающими сокрушения, когда наступает момент проверки, если только есть достаточно времени для роста и развития нового, и если ожидаемая реальность оказывается лучше и интереснее фантазии.
Поэтому Воля — это нерушимая решимость осуществить свободный выбор, а также самоотречение, несмотря на неизбежный опыт стыда и сомнения в детстве. Воля — это основа для восприятия закона и необходимости, корни ее лежат в рассудительности родителей, направляемых духом закона.
Социальная проблема воли заключена в словах «добрая воля». Добрая воля других зависит, очевидно, от взаимного ограничения желаний. Именно на втором-третьем году ребенок должен уступать новичкам. Задача рассудительных родителей теперь, уважая привилегии сильных, защищать права слабых. Они постепенно прививают меру самоконтроля ребенку, который учится управлять своеволием, проявляет необходимую готовность и обменивается доброй волей. Но, в конце концов, представление ребенка о самом себе окажется расколотым подобно тому, как остается оно расколотым у человека на всю оставшуюся жизнь.
Так же, как идеальный (мы бы сказали, «предпротиворечивый») образ любящей матери принес представление ребенка о самом себе, как отражение признания ребенка своим и хорошим, противоречиво любимый образ контролирующего родителя соответствует противоречиво любимому «я» или, скорее, «множеству я». Отныне способные и бессильные, любящие и сердящиеся, цельные и противоречащие себе «я» будут частью оснащения человека: поистине психическое впадение в немилость. По причине этого внутреннего раскола только рассудительные родители, ощущающие себя часть