Медитативное монашество в своем высшем проявлении, признавало все мироздание; его забота об уже существующем выражалась в благотворном труде, в ответственности за пути преодоления обыденности и в возложенных на себя обязательствах не производить того, о чем невозможно или нежелательно заботиться.
Сравнивая с этой нравственной позицией позицию наших литературных торговцев частичным обращением из одной веры в другую и занятиями мистицизмом в свободное время, я нахожу их скорее одержимыми своей персоной, нежели свободными от нее. Ведь тот, кто действительно сознает «ту сторону человека, которая всегда должна быть защищена», очевидно, обязан принять на себя ответственность перед теми, с кем он разделяет и в ком он приумножает человеческое существование, а не отрекаться, сознательно или по ошибке, от этой стороны. Так не следует ли предоставить им возможность достигнуть их «конечной цели», не искаженной невротической утратой корней?
В заключении позвольте мне обратиться к используемой нами «растительной» терминологии в том, что касается «корней» человека, а именно в образе человека как существа, врастающего в какую-либо землю, поддерживаемого корнями и получающего органическое питание от экологически ограниченного мира.
Можно ли говорить об утрате корней по отношению к любой исторической эпохе? Другим временам известны великие и бедственные переселения; и как человек позднего Средневековья чувствовал, что его мир неузнаваемо изменился с появлением печатного станка и пороха, бубонной чумы и завоевания семи морей, так и мы видим, что наш гораздо более обширный мир расширяется и, тем не менее, стремительно сжимается посредством радиосвязи и ядерного оружия, психического напряжения и покорения космоса.
Не является ли ностальгическое подчеркивание роли корней реакцией на своеобразное и созидательное изменение жизни, первоначально связанной с землей и «местечком», происшедшее в начале современной эпохи? До тех пор, пока человек включает свой жизненный цикл в естественные циклы той части природы, которую он привык эксплуатировать, он способен сохранять чувство причастности (паразитической или симбиотической?) к корням, которые он возделывает. Сложившийся в результате этого образ укорененности и роста содействовал (как всякий интегрированный образ) некоторому простому чувству собственного достоинства и красоты, но он также поощрял особые формы жестокости и испорченности, которые впоследствии были игнорированы романтически настроенными поборниками «возвращения к корням».
Суммируем те внутренние отстранения, которые присущи онтогенезу человека как личности, — настолько присущи, что возникшее в зрелом возрасте состояние утраты корней, покинутости или изолированности оказывается лишь эхом того, что ему давно знакомо. Можно предположить, что такой отзвук личностного прошлого в суровые времена способен побудить человека принять несправедливые страдания и считать гонения частью «человеческого бытия». Но это также означает, что мы не вычеркнем из памяти несправедливость и гонения до тех пор, пока не поймем внутреннюю склонность человека преследовать самого себя и, таким образом, идентифицировать себя с преследователем.
Подытоживая, скажем, что человек способен чувствовать себя лишенным внутренних корней на любой ступени своего развития как отдельной личности. Это начинается в раннем возрасте, ибо едва человек научится узнавать знакомое лицо (исходный пункт закладываемого в личности доверия), как он в страхе понимает, что есть незнакомое, чужое лицо — не отвечающее, обращенное в сторону, затененное и хмурое лицо. Именно здесь, как считают психоаналитики, берет начало необъяснимая склонность человека считать, что он причина того, что лицо, которое могло обернуться к нему, теперь повернуто прочь.
Некоторые другие биологические виды также переживают моменты напряженного признания (например, «обряды» и танцы некоторых птиц), которые устанавливают или подтверждают близость видов или биологического происхождения. Но у людей все это является частью отличающегося высокой степенью индивидуализированности столкновения взглядов, выражений лиц или умов. Поэтому, характеризуя начальную стадию всей индивидуальности, это остается, вместе с тем и конечной целью желаний человека: «ведь тогда я буду знать точно так же, как знают меня».
Однако на этом тернистом пути не раз случается, что человек понимает, что ни он не знает, ни его не знают, что он не имеет лица и не узнает его. Это случается в периоды утраты корней, вновь переживаемой и в эмиграции, и в состоянии психоза.
Другая утрата корней — это осознание своего разоблаченного «я», из-за которого человек становится аутсайдером в отношении самого себя. С этого момента он уже никогда не является всецело самим собой и никогда полностью не уподобляется «им». Временами, он будет пытаться целиком стать самим собой, отождествляя себя со своими бунтарскими импульсами; или попробует полностью отождествить себя с другими, подчиняясь их законам; или же — и то, и другое, в результате чего он уже не будет доверять ни себе, ни другим.
Развитие сознания может дать ощущение определенности и ясности и направить инициативу в проверенных и плодотворных направлениях. Но оно может привести и к «плохому сознанию», «das schlechte Gewissen», — термин, оставляющий на удивление неясным, имеется в виду осознание негодности или же негодное осознание. Во всяком случае, это часть формирования того «супер-эго», которое превращает человека в его собственное внутреннее «я» и, хуже того, нередко — в своего бессознательного судью. Возникающие в результате этого запреты и подавление можно обозначить термином «отчуждение», ибо они делают наиболее сокровенные желания и воспоминания человека чуждыми ему.
Многое из того, что мы приписываем патологическому состоянию тревоги и экзистенциальному ужасу, в действительности есть всего лишь характерная для человека форма страха. Подобно тому, как животное для того, чтобы выжить, чутко исследует все вокруг себя с помощью органов чувств, приспособленных к соответствующей окружающей среде, человек должен внимательно изучать свою внутреннюю и внешнюю среду для определения границ допустимой активности и перспектив идентичности.
Чувствует ли человек себя «как дома» в одних обстоятельствах больше, чем в других? Романтическое томление и развлекательное путешествие заставляют нас переоценивать внутреннюю уверенность, так же как и внешнюю безопасность прошедших лет или нездешней обстановки. Но это выглядит, как если бы человек всегда был оторван от природы и от своего внутреннего мира и всегда пытался, и время от времени успешно, сделать свое невыносимое положение пригодным для жизни и благоприятным. Нет причины настаивать на том, что технологический мир как таковой ослабляет внутренние ресурсы адаптации, которые фактически могут быть пополнены благодаря желанию и изобретательности человеческого рода.
Был ли отчужден человек-охотник? В Северной Калифорнии мне довелось видеть, как индейцы племени юрок заклинали лосося. Со слезами они уверяли свою жертву, что они не хотят причинить зло его духу, что они съедают только его тело, которого он может лишиться без вреда для себя, что они позволят его чешуе вернуться вниз по реке в океан, откуда он пришел, так что из нее смогут вырасти новые лососи и вновь попасть в сети. Это, конечно, настоящая магия, отражающая глубокую тайну природы, а именно — размножение лосося. Но интонация и содержание заклинаний не оставляют сомнений в том, что в такой ситуации человек комбинирует образы онтогенетического отчуждения от «предка-кормильца» и страх племени, что, погрузившись в одни молитвы, они упустят приходящую извне пищу.
Возьмем земледельца. Дикие суеверия крестьян убеждают нас, что природа в их воображении представлена не только как доброжелательная мать и привычное жилище, но также как коварный враг, которого можно усмирить невыносимо тяжелым трудом или ублажить искусными обрядами.
Внутренние страхи коммерческого мира уже знакомы нам. Тот, кто покупает и продает, ссужает деньги и получает их в уплату долга, вскоре начинает видеть конкурентов, товар и рабов во всем — в самом себе, в своих женщинах, в своих детях. До такой степени он становится бесчеловечным и теряет всякую способность сочувствия.
Наконец, в промышленном мире человек превращает и других, и самого себя в винтики и механизмы, подобные тем, что он видит в машинах, которые возят его. Очевидно, что здесь человек оказывается в тупике существования его как биологического вида, ибо он совершенствует механизм самоуничтожения и слепо гордится этим.
Итак, где-то посередине между эксплуатацией природы и эксплуатацией самого себя торгующим и механизированным человеком занимает место грандиозная трансформация, которая изначально стала объектом пристрастного внимания Маркса: создание посредника между человеком и природой. И нам представляется, что сегодняшний технологический мир близок к тому, чтобы создать такие виды отчуждения, которые невозможно вообразить. Однако все это не должно затушевывать универсальность проблемы технического отчуждения, которое началось с созданием орудий труда и эволюцией обладающего самосознанием мозга на заре человечества.
Не следует упускать из виду тот факт, что работники умственного труда, которые отделяют знания и образованность от того, что они называют отчужденной слепотой механизированных масс, временами почти впадают в самообман. Умственному труду присуще свое техническое отчуждение, использующее на свой лад методы, которые должны вызвать чувство вины даже там, где преследования кажутся не представляющими опасности для жизни и безобидными. Это — методика аналитического разложения бытия на словесные фрагменты, абстрагирования бытия в идеи, экспериментального изучения действительности тем, кто естественным образом получил власть над существующей технологией. Неудивительно, что работник умственного труда чувствует отчуждение вокруг себя. Вопрос лишь в том, насколько он сумеет достичь равновесия с теми силами, которые он изучает, эксплуатирует и порицает.