«Вы еще должны научиться, как и когда следует давать клятву», — говорил он им, то есть, клятва и бесповоротная решимость пока еще были привилегией и обязанностью руководителя. В конце концов, этот конфликт был улажен не без некоторых уступок со стороны Ганди, чтобы сохранить престиж каждого из участников конфликта, но с действительным принятием решения, изначально предложенного Ганди.
Я не призываю понять весь комплекс побуждений и причудливый ход мыслей Ганди, в чем-то противоречащих западной строгости в принципиальных вопросах и, полагаю, в чем-то странных и для индийских наблюдателей. Я могу также усмотреть в действиях Ганди отеческую заботу, которая, возможно, сейчас уже «устарела». Но его величественная простота и безоглядное участие в этом «эксперименте» заставили и рабочих, и хозяев почитать его. И сам он с забавным благоговением говорил: «Прежде мне не доводилось вступать в такую схватку», ибо обе стороны бесспорно обрели зрелость, подняв трудовые отношения в Ахмедабаде на новый и надежный уровень. Позвольте мне привести лишь тот факт, что в 1950 г. число членов Ахмедабадской трудовой организации текстильщиков составляло одну двадцатую от общего числа членов профсоюзов Индии, но именно на нее приходилось 80 проц. общих расходов на благотворительность.
Таким образом, это исключительное историческое событие выявляет нечто существенное в духовной основе человека вообще, в традиционной индийской духовной основе и вместе с тем в силе личного преображения самого Ганди. Как мне кажется, чудо ахмедабадского эксперимента имело не только настоящий успех и обрело крепость во время дней разгула насилия, которое после великого раздела разрушило так много мостов солидарности, но, помимо всего прочего, породило дух, который направлен за пределы этого события.
Напоследок я скажу несколько слов о том, что является и еще долго будет являться зловещим пределом мира, в котором мы все учимся и работаем, — о международной ситуации. Тут мы не можем позволить себе долгое время жить, разделяя личную, профессиональную и политическую этику, — разделение, подвергающее опасности ту самую жизнь, которую наши профессии обязаны сохранять в целости, — и, тем самым, разрубая саму ткань нашего личного бытия. Только в наше время и именно в нашем поколении мы с жестокой внезапностью приблизились к осознанию того, что было самоочевидно уже давно, а именно — к тому, что во всей предыдущей истории Правило в любом виде спокойно сосуществовало с войной. Вооруженный до зубов воин, настроенный обойтись с другим так, как, по его мнению, другой готов обойтись с ним, не замечал этического противоречия между Правилом и своей воинской идеологией. В сущности, он не отказывал своему противнику в уважении, которое, в свою очередь, надеялся получить в ответ. Это непрочное сосуществование этики и войны, видимо, изживает себя в наше время. Даже воинственно настроенный ум, возможно, немало испугается за свою историческую идентичность, когда неограниченное кровопролитие придет на смену обдуманным военным действиям. Каков же истинный смысл Золотого правила ядерного века, как кажется, говорящего даже «сражающемуся человеку»: «Не задевай других, пока ты не уверен, что сможешь так же наверняка уничтожить их, как они могут уничтожить тебя»?
Можно, однако, теряться в догадках, что поможет выйти из тупика, в котором оказались нравственные правила международных отношений, — отважный протест, острое разоблачение или пророческое предупреждение — предупреждение о катастрофе столь глобальной, что большинство людей не заметят ее, как не замечают свою смерть и научились не замечать приевшиеся предсказания ада. Очевидно, что лишь ориентация на этические законы, направленность к энергичному сотрудничеству могут избавить нас от необходимости заботиться о своей защите с помощью оружия. Мы живем в то время, когда (при том, что стало возможным уничтожение всего человечества) мы можем впервые задуматься о всечеловеческой идентичности, о действительно универсальной этике, подобной той, которую подготовили мировые религии, гуманизм и некоторые философы. Однако этику нельзя создать искусственно. Она может возникнуть лишь из основанного на знании и вдохновении поиска всеобщей человеческой идентичности, которая, ввиду новых технологий и нового образа мира, становится не только возможной, но и обязательной. И опять-таки, все, что я могу здесь вам предложить, является вариацией нашей основной темы.
Все, что было сказано об отношениях родителя и ребенка, мужчины и женщины, приложимо к взаимоотношениям наций друг с другом. Сегодня нации характеризуются разными стадиями своего политического, технологического и экономического преобразования. При этих условиях, сверхразвитым нациям совсем легко поверить, что нации должны применять по отношению друг к другу благородный образовательный или врачебный подход.
Тем не менее, суть того, что я собираюсь сказать, не в том, чтобы подчеркнуть неравенство, а в том, чтобы относиться с уважением к уникальности различий исторического развития. Таким образом, настолько, насколько нация осознает себя как коллективную личность, она, возможно, научится видеть свою задачу в сохранении взаимной зависимости в международных отношениях.
Дополнение к третьей части. Женственность и внутреннее пространство[36]
Существует множество экономических и практических оснований для более глубокого изучения положения женщины в современном мире. Но существует также и ряд связанных с этим более тонких и не явно выраженных причин. Всеобщая ядерная угроза, прорыв в открытый космос и постоянно прогрессирующая система глобальной коммуникации — все это указывает на тотальные изменения в сфере географического пространства и исторического времени, и, таким образом, эти факторы настоятельно требуют изменения очертаний половой идентичности в рамках нового образа человека.
Я не собираюсь здесь пускаться в подробное описание связей и противоречий между двумя полами в прежде принятых понятиях войны и мира между ними. Это тема отдельного исторического исследования, которое еще предстоит написать и, более того, обнаружить сначала сам предмет. Но ясно, что опасность сотворенного мужчинами яда, невидимо, по капле, проникающего из внешнего пространства в само существо младенцев в утробах женщин, неожиданно привело одно из главных занятий мужчин, а именно, «решимость» постоянно вступать в конфликт посредством периодических, с каждым разом все более крупных и разрушительных войн, к его естественным пределам.
Доминанта мужской идентичности базируется на основе того, «что действует» и что мужчина может сделать, неважно, способствует это созиданию или разрушению. По этой причине явная необходимость пожертвовать некоторыми возможными достижениями технологического прогресса и политической гегемонии ради простого сохранения человечества отнюдь не является попыткой усугубить мужское чувство идентичности. Возможно, если женщины смогут обрести решимость публично выразить то, что они всегда стояли и стоят за частное в эволюции и истории (реализм в ведении домашнего хозяйства, ответственность за воспитание детей, умение сохранять мир и призвание к целительству), они смогут должным образом присоединить к этому и силу этического сдерживания политики в самом широком смысле этого слова, силу поистине вненациональную.
На это, я думаю, многие мужчины и женщины надеются открыто и, еще больше, тайно. Но их надежда наталкивается на доминирующие тенденции нашей технологической цивилизации, а также, в равной степени, на глубокое внутреннее противодействие. Мужчина, создавший сам себя, «даруя» женщине возможность относительной эмансипации, способен, в качестве модели, на которую следует равняться, руководствоваться исключительно своим собственным образом человека, сотворившего себя, и максимум свободы, которую, с этой точки зрения, может получить женщина, заключается, кажется в том, чтобы стремиться к некоторому успеху в карьере, к стандартизированному потреблению и к энергичной деятельности по созданию и поддержанию домашнего хозяйства, состоящего из одной-единственной семьи.
Таким образом, женщина различными способами обретает свое место в рамках типологий и космологии, на культивирование и обожествление которых имеют право исключительно одни мужчины. Другими словами, даже тогда, когда равноправие почти достигается, оно отнюдь, не ведет к равенству, и равные права нисколько не способствуют обеспечению равной представленности, в смысле того, как глубочайшие устремления женщин находят выражение в их общественном влиянии или в их действительной роли в политическом действе.
Перед лицом гигантской односторонности, грозящей превратить человека в раба своей триумфальной технологии, нынешние споры, которые ведут как женщины, так и мужчины, споры о том, может ли женщина, а если может, то как, стать «в полном смысле человеком», на самом деле предстают какой-то космической пародией и являются чем-то вроде ностальгии по прошлым богам, на которых нельзя не взирать без чувства юмора. Сам вопрос о том, что женщине надлежит стать «в полном смысле человеком», и о том, что кто-то обладает правом даровать ей это качество, убедительно демонстрирует, что дискуссия о мужских и женских элементах, заложенных в потенциале человеческой природы, должна основываться на более фундаментальных принципах.
Однако, приближаясь к ним, невозможно не принимать в расчет определенные эмоциональные реакции или противодействия, скрытые за фасадом описанных споров. Мы все наблюдали тот факт, что кажется почти невозможным обсуждать вопрос о женской природе или женском воспитании без того, чтобы не встать «за» или «против» лозунгов все той же эмансипации. Моралистический пыл обладает способностью переживать изменившиеся условия, а феминистская подозрительность недоброжелательно относится к любой мужской попытке помочь определить, в чем состоит уникальность женственности, так что, подчеркивая уникальность женщины, мужчина сразу попадает под подозрение, что на самом деле его слова намекают на врожденное неравенство женщин.