Это, очевидно, также предвиделось Катковым, решившим сделать ставку только на одного из них.
Лорис же продолжил свою политику сидения на двух стульях.
4.6. Осенний кризис 1880 года
С террористами у Лориса продолжали складываться тоже особые отношения.
То, как легко и жестоко было раздавлено террористическое движение сразу после 1 марта 1881 года, наглядно убеждает, что подобный же разгром можно было бы организовать и весной 1880, но стремления к этому просто не возникло. И дело тут было не только в том, что у Лорис-Меликова в это время были дела поважнее, но и в том, что такое уничтожение вооруженной оппозиции должно было противоречить и его собственным тайным планам: совсем не вредно было иметь под рукой людей, всегда готовых соорудить нечто, о чем Марк Твен писал в «Янки при дворе короля Артура»: гнусная попытка нигилистов взорвать динамитом театральную кассу!
Это дало шанс террористам выжить и перевести дух.
С 6 по 14 мая в Петербурге проходил процесс над деятелями «Земли и Воли» во главе с Ольгой Натансон, арестованными в прежние годы. Двое главных обвиняемых — Андриан Михайлов и Сабуров-Оболешев были приговорены к смертной казни; утверждается, что в отношении последнего Лорис-Меликов уверился, что именно он и был убийцей Мезенцова. Морально сломленный Михайлов просил о помиловании, которое было охотно дано и ему, и Оболешеву. Вообще приговоры не были особенно жестоки, что не помешало, как упоминалось, сгноить до смерти Ольгу Натансон в ближайшие месяцы.
В июле происходил процесс в Киеве — и снова никто не был казнен. При этом Попов приводит интереснейший рассказ о высказываниях все того же Судейкина: «Провожая нас до Мценска по пути нашем на Кару, он рассказывал нам об обостренных отношениях между Лорис-Меликовым /…/ и генерал-губернаторами и особенно киевским генерал-губернатором Чертковым /…/. Характеризуя нам /…/ Черткова, он не жалел красок, говоря о его жестокости».[938] Не случайно в ближайшие дни и последовало лишение генерал-губернаторов их чрезвычайных полномочий.
На террористов же Лорис-Меликов смотрел как на чрезвычайно удобное средство для нагнетения угроз, от которых он умело предохранял и царя, и наследника.
Очень интересна история с арестом нескольких человек в столице 24 июля. Одним из них был Иван Окладский, взятый под именем Захарченко, другим — Андрей Пресняков, третим — некий Сидоренко. О них Лорис писал в письме к цесаревичу 31 июля: «Захарченко сознался уже, что работал в подкопе, сделанном прошлой осенью в Александровске Екатеринославской губернии, и пояснил, что взрыв не последовал благодаря только случайности, вследствие дурного действия проволок, обнаружившемся во время сомкнутия электрического тока. Арестованный в том же доме на Литейной Сидоренко отказывается еще от всяких показаний; при нем захвачены письменные доказательства принадлежности его к революционному сообществу.
/…/ задержан /…/ Пресняков, разыскивавшийся с 1878 года. Будучи арестован два года тому назад, Пресняков бежал из Адмиралтейской части, вслед за Кропоткиным и на вороной лошади. /…/ Ныне, при задержании Преснякова /…/, он ранил смертельно швейцара и легко в руку дворника. Виселица, конечно, не минует этого негодяя; но, к сожалению, он не хочет еще говорить».[939]
Последствием этого ареста стала обстановка в царском поезде, выехавшем в Крым, как упоминалось, 17 августа. О ней рассказывает ехавший в нем же Милютин: «Новая супруга царя, княгиня Юрьевская, с двумя детьми, ни разу не выходила из своего вагона и во все продолжение пути мы не видели ее ни разу.
Путешествие княгини Юрьевской в царском поезде было решено только накануне отъезда, несмотря на попытку гр[афа] Лорис-Меликова отклонить такое решение. По словам его, поводом к такому внезапному решению были бесчисленные предостережения, полученные с разных сторон о приготовлениях, будто бы, новых покушений на жизнь государя во время пути. Женщина, конечно, не упустит такого случая, чтобы высказать свое самоотвержение и приверженность: как ей оставить хоть на один день любимого человека, когда ему угрожает опасность! и вот удобный случай, чтобы вступить во все права законной супруги и занять те самые отделения царского поезда, в которых с небольшим за год пред тем езжала покойная императрица.
Москву проехали мы не останавливаясь; также и все другие большие города проезжали ночью. На всем пути были приняты чрезвычайные меры охранения. Многие тысячи солдат и крестьян были поставлены на ноги непрерывною цепью вдоль всего пути. Незадолго пред сим была найдена, близ Александровска, в полотне железной дороги, мина, заложенная еще в прошлогоднюю осень при проезде государя; об этой мине узнали из показаний одного из злоумышленников, участвовавших в покушениях на жизнь императора; мина не удалась и только теперь ее отыскали. Открытие это, вместе с разными телеграммами, полученными от тайных агентов и заграничных друзей, усиливало опасение нового подобного покушения. На царский поезд привыкли уже смотреть как на какой-то форт, который ежеминутно может быть взорван миной»[940] — почти бегство Александра I в Таганрог!
Понятно, что такой ажиотаж невероятно поднимал престиж Лорис-Меликова, в столь «боевых» условиях успешно обеспечившего охрану высших лиц империи. Такая же обстановка создавалась и при возвращении царя в столицу осенью, и почти такая же при путешествиях туда же и назад цесаревича с семьей.
Зная же, что никакие террористы реально в это время поездам не угрожали, мы понимаем, что это была со стороны Лорис-Меликова вариация на тему «Потемкинских деревень». Вспоминая же Желябова и его друзей, готовивших взрыв под Каменным мостом, понимаешь, что и они во всем этом соучаствовали с самыми благородными намерениями — только не хватало согласованности всех действующих лиц!
Но это, как оказалось, было дело наживное!
Между тем письмо Лорис-Меликова от 31 июля содержит ряд интереснейших подробностей.
Как следует из мнений, циркулировавших при дворе (их передает Милютин), только из показаний арестованных 24 июля якобы стало известно о подробностях несостоявшегося взрыва под Александровском. О самом факте подготовки взрыва было известно давно — из показаний Гольденберга, но он не мог знать ни подробностей происшедшего, ни точного места закладки мины. Это знали Пресняков и Окладский, непосредственно участвовавшие в покушении. Но Пресняков вообще не сотрудничал со следствием, что подтвердил и Лорис, а Окладский, так же как и Пресняков, мужественно держался на суде над ними в октябре, а затем согласился на сотрудничество только 22 января 1881 года — но и это представляется блефом со стороны следователей (о чем ниже).
Похоже на то, что подробности, относящиеся к Александровску, были известны Лорису из других источников, а арест Преснякова и Окладского и понадобился ему для легализации этих сведений. К тому же не известны и поводы к аресту этих людей. Здесь явно наличествуют следы провокатора, возможно того же, что выдал и харьковскую организацию в ноябре минувшего года, имевшую прямое отношение и к покушению под Александровском.
Еще интереснее упоминание об арестованном Сидоренко. Из революционных источников ничего не известно об аресте какого-нибудь Сидоренко в эти дни (настоящее это имя или нет). Зато в это примерно время из Крыма только что приехал некий восемнадцатилетний Евгений Матвеевич Сидоренко, только что закончивший Симферопольскую гимназию, а затем осенью поступивший в Петербургский университет.[941] Об его аресте летом ничего не сообщается. Осенью же он вступил и в группу наблюдателей, следивших за выездами царя перед покушением 1 марта, и единственным из этой группы не был арестован. Нами впервые установлено, что затем он был явным провокатором — обеспечил, в частности, арест Перовской — нам это предстоит ниже обосновать.
Если Сидоренко, упоминаемый Лорисом, и Сидоренко, приехавший из Симферополя — одно лицо, то, очевидно, с этого ареста, оставшегося неизвестным революционерам, и началась его служба в полиции. Из этого следует и чрезвычайно интересный вывод: что подготовка к покушению 1 марта с самого начала велась под наблюдением Лорис-Меликова. Из этого, однако, не следует, что последний был заранее в курсе осуществленного плана цареубийства.
К этой пародоксальной ситуации нам еще предстоит возвращаться.
В Ливадии развернулись события, еще круче закрутившие семейные конфликты в царском семействе. К началу октября 1880 легализация положения новой жены царя достигла такой степени, что она и ее дети стали играть совершенно прямым и открытым образом роли вполне официальных ближайших членов семьи императора.
Милютин, в частности, писал в дневнике 4 октября: «Сегодня день полкового праздника гвардейских казаков и собственного е[го] в[еличества] конвоя; по обыкновению был в Ливадии молебен, церковный парад конвою и затем обед казакам под навесами у оранжерей. При этом случае в первый раз государь показался в публике и пред частью войск со своею новою супругою и детьми. Из детей мальчик был даже одет в казачью форму собственного конвоя. Официальное появление «княгини Юрьевской» произвело на всех нас тяжелое впечатление. Позже, возвращаясь по почтовой дороге в Симеиз, я встретил коляску, в которой государь катался со своею новою семьей, под охраной многочисленного конвоя. Грустно и жаль его».[942]
В эти же дни в Ливадию прибыли и цесаревич с супругой — и обстановка стала еще хуже. Милютин писал 11 октября: «В Ливадии наслушался я рассказов о том, что делается в царской семье и в тесном придворном кружке. Говорят о холодных и натянутых отношениях цесаревны с негласною супругой императора, о неловком положении последней при появлении ее в публике и удивляются тому, что государь видимо желает дать своей новой семье официальное положение. От этого жизнь в Ливадии сделалась невыносимою