Императорская партия, думаете вы остановить /…/ революцию, думаете запугать революционную партию, или до сих пор вы не поняли, что все эти ссылки, аресты, расстреливания, засечения насмерть мужиков ведут к собственному же вашему вреду, усиливают ненависть к вам и заставляют теснее и теснее смыкаться революционную партию; что за всякого члена, выхваченного вами из ее среды, ответите вы своими головами?!
Больше же ссылок, больше казней! Раздражайте, усиливайте негодование общественного мнения, заставляйте революционную партию опасаться каждую минуту за свою жизнь; но только помните, что всем этим ускорите революцию, и что чем сильнее гнет теперь, тем беспощаднее будет месть. /…/
Мы будем последовательнее великих террористов 1792 г. Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах. /…/ мы издадим один крик: к топору! И тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Помни, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против — наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами.
Да здравствует социальная и демократическая республика русская!»[394]
«Молодая Россия» сыграла для революционеров крайне негативную роль: ее распространение (к которому Заичневский не мог, разумеется, иметь непосредственного практического отношения) в мае 1862 в Петербурге совпало с началом грандиозных пожаров, охвативших в то необычайно сухое лето большую часть европейской территории России. Подобные бедствия периодически случаются почти по всему миру, и Россия и раньше, и теперь не относится к числу исключений по этой части. К чести россиян, изредка впадавших по разным поводам в массовый политический психоз, почти никогда такое стихийное бедствие не приписывалось чьим-то злонамеренным умыслам. Почти, но не всегда: как раз в 1862 году и приключилось такое исключение: уж очень здорово кровавые призывы Заичневского совпали с дружным размахом пожаров в столице — сгорело даже здание Министерства внутренних дел!
Зловещее пророчество — из искры возгорится пламя![395] — начинало, казалось бы, сбываться, причем самым буквальным образом!
Общественность ужаснулась, наглядно представив себе реализацию революционных лозунгов, и отвернулась от Чернышевского и его последователей, которые как раз тогда и намеревались перейти к активным действиям, наметив собственное решительное наступление на предстоявшее в августе 1862 года празднование Тысячелетия России. Ничего из этого не вышло: при полном сочувствии общества самые заметные подстрекатели, включая Чернышевского, летом были арестованы.
Народ же и вовсе хватал на улицах молодых людей в студенческой форме, жестоко избивал и сдавал властям. Полиция и суды низжих инстанций тоже были рады стараться. Но почти все судебные приговоры мнимым поджигателям не были приведены в исполнение: высшие царские администраторы, включая столичного генерал-губернатора князя А.А. Суворова, сохранили хладнокровие и здравый смысл. На этом «революционная ситуация» в России исчерпалась — только Польшу и Литву в течение последующих почти двух лет терзала настоящая гражданская война.
Личная судьба Чернышевского сложилась затем почти так же трагически, как у Бейдемана. Сначала почти два года в том же Алексеевском равелине Петропавловской крепости, хотя и не в столь зверских условиях: там Чернышевский смог даже написать свой знаменитый роман «Что делать?», немедленно легально опубликованный. Но потом — почти двадцать лет в Сибири. Роковую роль в его судьбе сыграл арестованный, как упоминалось, в сентябре 1861 В.Д. Костомаров.
После продолжительного следствия (Костомаров долго торговался, кого он выдаст и на каких условиях) последний был сослан солдатом на Кавказ. По дороге в Москве весной 1863 года он написал и передал в III Отделение заявление о том, что берется разоблачить Чернышевского. Мотивом Костомарова было как будто бы то, что на одной из очных ставок Чернышевский его оскорбил. Но гораздо интереснее время и место подачи кляузы: то ли на Костомарова повлиял долгий путь в несладкое будущее, то ли для успеха этого дела было необходимо выбраться из-под власти петербургского генерал-губернатора — только покинув подведомственную последнему территорию Костомаров смог перешагнуть через головы подчиненных Суворову следователей. Костомарова немедленно вернули в столицу, и теперь он получил возможность написать подробное толкование всех текстов Чернышевского.
Впечатления от творчества Костомарова передает один из следователей — жандармский подполковник А.К. Зарубин: «Читаешь Чернышевского, кажется, статья как статья, ничего в ней особенного нет, написано просто, умно, а начнешь читать комментарии Костомарова, то волос дыбом поднимается. Не знаешь только, чему удивляться, уму ли Чернышевского, одурачившего цензуру, или простоте последней, недоглядевшей, что следует. Я полагаю, однако, что сама цензура, пропуская, знала, что делала».[396]
Опус Костомарова читал сам Александр II и распорядился: «Судить Чернышевского по всей строгости законов». Получив столь категорическое указвние, судьи, естественно, начисто отставили какие-либо заботы о законности.
На основании показаний Костомарова Чернышевского признали виновным в авторстве «К барским крестьянам», хотя доказано это не было, а главное — уличили в злостной коммунистической и атеистической агитации, ведшейся годами. Таким образом, его все-таки осудили на основании содержания его произведений, допущенных цензурой — явный правовой абсурд!
Но и царь, и назначенный им суд были уверены, что судят вожака враждебной партии (и не ошибались в этом!), а потому считали, что все средства хороши — таковым уж было их представление о законе и законности!
И 19 мая 1864 года состоялась торжественная публичная гражданская казнь Чернышевского, а затем отправка в сибирскую каторгу.[397]
Поскольку Чернышевский продолжал оставаться знаменем для революционеров последующих времен, то было предпринято множество неудачных попыток освободить его; историками установлено восемь таких попыток. Почти каждая из них выливалась в последующее ужесточение условий его содержания.
Наконец, в 1871 году его загнали в Вилюйск, где он прозябал в жутком северном климате, безлюдье, при полном отсутствии сколь-нибудь цивилизованных собеседников и практически без вестей из внешнего мира. Чернышевский же в гораздо большей степени был деятелем, чем мыслителем — и такое существование совершенно опустошило его личность.
Только в 1883 году — не без настойчивого воздействия революционеров, вступивших на этот раз (при одновременной попытке провернуть совершенно экзотическую политическую интригу) на более результативный путь переговоров с правительством и апелляции к международной общественности — ему смягчили условия ссылки и возвратили в Европейскую Россию, но лишь в захудалый Астрахань. В 1889 году ему разрешили переехать на его родину — в Саратов, где он и умер в том же году.
В последние шесть лет жизни Чернышевского стремление молодежи контактировать с ним не встречало у него ни малейшего отклика. С этим пришлось столкнуться и юному Володе Ульянову, которого Чернышевский, по позднейшему признанию Ленина, прямо-таки перепахал своими прежними революционными призывами.
Неудачными попытками пропаганды 1861–1862 годов роль Заичневского в истории русской революции не исчерпалась. Сам он продолжал сидеть тогда под замком (сугубо фигурально, как мы знаем), а его роль как автора зловещей прокламации не была вскрыта властями. По суду уже в 1863 году он был приговорен к двум годам и восьми месяцам каторжных работ. По конфирмации срок был сокращен до года, который и был отбыт им на солеваренном заводе в Иркутской губернии.
Хуже получилось с Аргиропуло, который, возможно, сидел не в столь комфортабельных условиях: в декабре 1862 он умер в тюрьме до приговора суда. Заичневский тоже последующие годы провел не на курортах, принудительным образом сменив ряд мест пребывания — от Витима до Пензы.
Наконец, по ходатайству его отца, Заичневский вернулся в 1873 году в родной Орел, где и оставался вплоть до 1877 года под надзором полиции. Хотя и в дальнейшем Заичневский пребывал под бдительным наблюдением и претерпел немало невзгод от властей, но повсюду — в Орле, Костроме, Курске, Смоленске, Иркутске, куда его принудительно перемещали, а также и в Петербурге и Москве, куда он старался вырываться наездами (вопреки наложенным запретам), он собирал вокруг себя кружки молодежи — в основном из гимназисток. Своих сторонников и более многочисленных сторонниц сам Заичневский представлял себе могущественнейшей партией «русских якобинцев-бланкистов»,[398] так фактически и не вышедшей за рамки его воображения.
Вот как описывает знакомство с Заичневским в Москве в феврале уже 1889 года один из несостоявшихся его сподвижников, тогда студент С.И. Мицкевич: «Заичневский произвел на меня сильное впечатление. Подумать только: перед нами был революционер начала 60-х годов, современник Чернышевского, бывший вместе с ним на каторге. Он имел очень импозантный вид — высокий, с красивой седеющей шевелюрой. /…/. Он был «в ударе», много и с подъемом говорил. Рассказывал о своей деятельности в 1861–1862 годах, сказал, что он автор прокламации «Молодая Россия», и прочитал ее наизусть. Заявил, что и теперь держится тех же взглядов: надо создать крепкую, строго централизованную революционную организацию из передовой интеллигенции и военных. Эта организация должна поставить себе целью при подходящих условиях захват государственной власти и создание временного революционного правительства, которое немедленно должно провести революционные меры: передать землю крестьянским общинам, а фабрики, заводы и торговые предприятия — государству, и только после этого можно созвать Учредительное собрание, в которое отнюдь не следует допускать приверженцев старого порядка. /…/ Действовать при перевороте надо решительно и беспощадно по отношению к врагам; образцом при этом надо взять террор якобинцев 1793 года, но еще в более усиленной мере. /…/