Интересно, что только к 19 мая (полтора месяца после покушения) царь сумел оторваться от совершенно неотложных текущих внутриполитических дел.
Сын покорился, отношения с Мещерской были честно и окончательно разорваны, и 29 мая цесаревич выехал в Данию — просить руки бывшей невесты брата: через два дня после начала австро-прусской войны!
Политика есть политика, и 11 июня помолвка была официально объявлена, а 1 июля цесаревич вернулся в Петербург.
Пикантность ситуации заключалась в том, что его отец сам в это же время был влюблен в другую фрейлину — княжну Екатерину Михайловну Долгорукову, которой в 1866 году исполнилось девятнадцать лет (самому Александру II — сорок восемь). После целого года домогательств княжна уступила ему как раз 1 июля 1866 года.
Похоже однако, что юная Екатерина Михайловна была незаурядным дипломатом (в русском языке отсутствует соответствующий термин женского рода!). Обычный флирт, какие, как мы знаем, постоянно позволял себе царь, развивался тут не по стандартному сюжету: Долгорукова вскоре уехала за границу, а осчастливленный влюбленный утратил объект своей страсти!
Ему пришлось заново покорять строптивую особу, и вновь они соединились только в Париже в мае 1867 года, куда царь совершал официальный визит.
Парижские приключения также были приправлены террористическими страстями: 25 мая / 6 июня 1867 года в Париже состоялась новая попытка покушения на Александра II — в него стрелял участник польского восстания 1863 года Антон Березовский.
Ныне считается — и это очень похоже на истину! — что то была инсценировка, организованная прусской разведкой — с целью ухудшить отношения между Россией и Францией в преддверии предстоящего столкновения Пруссии с Францией.
Вероятно, крайнее напряжение чувств, вызванное и этим покушением, способствовало укреплению связи между царем и Долгоруковой. С этого времени образовалась фактически новая семья: царь прекратил супружеские отношения с законной женой.
Со стороны это выглядело обычной для тех времен житейской комбинацией, какая имела место и у двух братьев царя, почти открыто живших с молодыми подругами, — великих князей Константина Николаевича и Николая Николаевича Старшего. Но здесь получилось все-таки не совсем так.
Александр II постарался сохранить свое новое положение в тайне и соблюдал видимость прежнего брака. Царь и царица, насколько позволяло ее пошатнувшееся здоровье (что тут было следствием, а что причиной семейной пертурбации — трудно понять), неукоснительно выполняли свои протокольные обязанности. Но, тем не менее, в новой семье царь проводил почти все свое редкое свободное дневное время и чуть ни целиком — ночное (хотя, как мы знаем, он не соблюдал верности и молодой партнерше), и заботливо следил за воспитанием детей: напоминаем, что подруга родила ему двоих сыновей (один из них умер в младенчестве) и двух дочерей!
Вскоре сведения о личной жизни царя стали достоянием и цесаревича, и тогда же, в 1867–1868 годах, произошли его столкновения с отцом, причем сын поначалу не понял причин неожиданного для него конфликта.
Присутствуя с сентября 1866 года на заседаниях Государственного Совета (который возглавлял великий князь Константин Николаевич), цесаревич постепенно обнаружил, что концессии на строительство железных дорог отдаются не тем претендентам, которые предлагают наиболее выгодные для казны условия, а совсем иным лицам — под этим скрывалась совершенно ясная взяточная система, причем за счет государственного кармана! Попытка вмешаться в это дело была резко пресечена царем.
Причина стала вполне очевидной уже после его смерти: выяснилось, что его вдова (морганатический брак был оформлен после смерти царицы в 1880 году) обладает многомиллионным состоянием, какое никак не могло бы накопиться из подачек, уделяемых царем тайной семье за счет собственных средств.
Что ж, и это понятная житейская ситуация: сколько случалось растратчиков государственного имущества, делавших это ради молодой жены или любовницы! Не оказался исключением из этого ряда и Александр II.
Все это, разумеется, никак не способствовало улучшению отношений царя с наследником престола, который казнокрадством никогда не занимался, не имея в том ни малейшей потребности.
Итог создавшейся коллизии подвел современный апологет деятельности Александра III А.Н. Боханов: «Нет никаких указаний на то, что хоть одно сколько-нибудь важное государственное решение было принято царем под воздействием престолонаследника. /…/ Цесаревич все больше и больше замыкался и к концу правления Александра II уже не питал иллюзий насчет своих возможностей «открыть глаза государю».»[503]
Вернемся теперь в 1866 год.
14 сентября невеста цесаревича должна была прибыть в Россию, что и состоялось. Именно этот предлог был использован для внезапного прекращения следствия, осуждения и казни Каракозова до ее прибытия — дабы не омрачать торжественное праздничное событие.
Следствие по каракозовскому делу было свернуто по прямому указанию царя. На финише Каракозова пытались представить убийцей-одиночкой, но этот честный идиот не согласился взять назад свои прежние показания против Кобылина.
С другой стороны, до последнего момента нагнетались страсти: еще до начала суда по распоряжению царя сооружалось одиннадцать виселиц — по числу первоначально выбранных обвиняемых.
На основной процесс вывели, однако, только двоих, и ограничились, по существу, лишь рассмотрением их взаимно противоречивых показаний.
Каракозова осудили и тут же повесили — 3 сентября 1866 года, а Кобылина оправдали.
Председательствовавший в суде князь П.П. Гагарин особо подчеркнул, что это оправдание — знак особой милости (?!).
Накануне казни Каракозова скоропостижно скончался Муравьев-Вешатель: согласно молве в высших кругах, от переживаний по поводу того, что не получил ожидаемой им награды за блестяще проведенное следствие — назначения генерал-адъютантом. Темная история, хотя всем людям свойственно рано или поздно умирать…
Любопытно, что это сразу стало предметом народных пересудов. Вот, например, какую легенду, услышанную в 1879 году от заурядного провинциального мещанина, пересказывает землеволец М.Р. Попов: «Помнишь, вот этот наш, — ведь он из нашей губернии, — который тоже стрелял в государя, Каракозов… Я слышал — пришел к нему в тюрьму Муравьев и говорит ему: ты должен мне сказать все, — знаешь, ведь я русский медведь! А тот ему в ответ: я тоже, говорит, белый медведь, и сказал ему что-то. Что сказал, — не знаю и врать не буду, а только слыхал я, что когда Муравьев передал эти слова государю, то государь на это вот что сказал Муравьеву: эту тайну ты должен унести с собой в могилу, и тут же показал ему шелковый шнурок, т. е. понимай, мол! Вот оно и выходит, — дело-то не так просто, братец ты мой!»[504] — тут же приплетен и турецкий обычай принуждать подданных к самоубийству!
Но рациональное зерно в этой сказке было: все понимали, что расследование остановилось на полпути.
Остальных обвиняемых — 34 человека, главным образом — членов московского «Ада», судили отдельно. К покушению Каракозова почти никто из них отношения не имел, да и судили их по совокупности всех их революционных действий и намерений (в частности, за содействие побегу Я. Домбровского).
Всего по делу Каракозова было привлечено 197 человек; в их числе — многие соратники Чернышевского и участники первой «Земли и Воли», помимо Путяты — П.Л. Лавров, естественно — Елисеев и другие литераторы: В.С. Курочкин, Г.Е. Благосветлов, Д.И. Писарев, В.А. Зайцев; М.А. Антонович в это время находился за границей, откуда вернулся в 1868 году, благополучно избежав преследований.
Если бы следствие продолжалось дольше, то без особого труда выявили бы и в десять, и в сто раз больше людей, близко знакомых с уже привлеченными к дознанию, совершивших те или иные противоправительственные действия или имевших намерения таковые совершить; именно так и производились следственные мероприятия семьдесят лет спустя, только с применением более крутых мер…
Между тем, твердая позиция, занятая Кобылиным и Худяковым, не позволила обнаружить никого, кто был бы действительно причастен к попытке цареубийства. Но ведь на них и не нажимали так, как на Каракозова в первые дни следствия!..
Никто из подсудимых не был казнен, но некоторых, включая Худякова, отправили на каторгу.
Ишутин вынужден был сыграть публичную роль, едва ли уступавшую роли Каракозова: Ишутина приговорили-таки к повешению (непонятно, за что), вновь соорудили виселицу, собрали к ней 4 октября 1866 года (ровно через полгода после покушения) толпу народа и, надев петлю на шею осужденного, в последний момент объявили о царском милосердии. Как уже сообщалось, Ишутин сошел с ума и умер на каторге в 1879 году.
Помимо подсудимых еще десятки людей подверглись административной высылке, в их числе — Лавров.
Елисеев и другие литераторы после нескольких месяцев допросов были освобождены безо всяких неприятных для них последствий. Один из них, В.А. Зайцев, выйдя из крепости, поделился в письме к родным накопившимися мыслями и чувствами: «ничего не может быть лучше повальной смерти. Я давно перестал мечтать о социальных реформах и политических переворотах: я того мнения, что люди — все равно, что вши, которым природа предназначила жить на грязных головах и нигде более. Но если о чем мечтать с удовольствием можно, то это о какой-нибудь хорошей чуме или холере, не о такой, какая бывает у нас, а о такой, какой награждал господь людей в средние века».[505] Возможно, во исполнение этой мечты Зайцев немедленно и окончательно эмигрировал, вступил в «Интернационал» и сделался затем соратником Бакунина.
Вовсе в стороне от репрессий остались некоторые лица, явно занятые в данное время той или иной противозаконной деятельностью, например — близкий знакомый Худякова Г.А. Лопатин: именно он вывез потом Лаврова в 1869 году из вологодской