Именно в это время содержавшимся в предварительном заключении и немногим другим, находившимся на воле, — общим числом 193 (из них трое затем умерли до окончания суда!) и были вручены обвинительные заключения.
Перовская и после этого находилась на свободе, приходя на заседания суда из города, пока не присоединилась к протесту большинства подсудимых и не стала бойкотировать заседания — но и при этом к ней не применили никаких репрессивных мер.
Зато Желябов, который, как мы помним, обратился к этому времени в ярого патриота, активно действовал в пользу действующей армии и вполне мог окончательно стать вполне обычным либералом, был в июле 1877 снова арестован в Одессе по прежним обвинениям 1874 года и отправлен этапным порядком в Петербург; до оправдания по суду в январе 1878 ему предстояло провести полгода за решеткой — ему, уже преуспевающему легальному деятелю, респектабельному семьянину и отцу маленького сына!
Неплохая организация революционного воспитания со стороны контрреволюционных властей?! Что же удивительного после этого в том, что с весны 1878 Желябов снова стал деятельным революционным пропагандистом — и эволюционировал затем к крайнему экстремизму!
Сам Трепов в это время совершил еще более экстравагантную выходку.
О событиях 13 июля 1877 года в Доме предварительного заключения рассказывает уже цитировавшийся В.В. Филадельфов: «Нас водили гулять в клетки, построенные на дворе: по одному в каждую. Клетки до того малы, что негде поразмять костей. Мы стали перескакивать за барьер и гулять по двору гурьбою по 9 человек: и весело и вольготно. Начальство, разумеется, стало ворчать: как, мол, смеете безобразничать. Мы все заявили, что буде нам не позволят гулять по всему двору, мы отказываемся от всяческих прогулок… Начальство маялось-маялось, уступило: не морить же их в самом деле. Народ все молодой. Без движений нельзя. И так много ихнего брата перемерло, к тому же и теперь между ними кандидатов на казенный гроб не мало… Ладно… Гуляем этаким манером день, два, неделю… В июле (77 г.) на двор к нам явился самый что ни на есть главный опричник, царский прихвостень: градоначальник генерал-лейтенант Трепов. Увидав политических арест[антов] гулявшими по двору толпою (скопом, значит), спрашивает управляющего, почему-де вы допускаете у себя такие вольности. Тот замялся. Один из гулявших, некто Боголюбов (осужденный по делу демонстрации на Казанской площади 6 декабря 76 г.), подходит и начинает объяснять, что гуляют-де люди, сидящие по разным делам, следовательно, от совместных прогулок интересы правосудия пострадать не могут. «Вас не спрашивают», рычит генерал. Боголюбов повернулся и пошел. Его превосходительство кричит Боголюбову: «долой шапку», и замахнулся на него, хотел сшибить фуражку. Боголюбов не токмо что не обнажил головы своей, но еще предерзостно отвел его руку. Не стерпел генерал такого поругания, приказывает посадить дерзкого в карцер. Гулявшие, а равно и видевшие эту историю из окон стали кричать Трепову: «Как вы смеете обходиться с нами так дерзко!». Другие, более горячие, гикнули: «Вон его со двора!». «Опричник, мерзавец!» — послышалось из окон… Ну, как тут стерпеть старику-генералу, и вот он, забыв закон, велит дать Боголюбову 25 горячих: Боголюбову в поучение, а нам на устрашение… Весть, что Боголюбова велено высечь, мигом облетела всю тюрьму… Водворилась зловещая тишина… Вдруг до нашего слуха донеслись крики страдания: ай, ай, ай… Сомнениям не оставалось места… и… вся тюрьма, как по мановению волшебного жезла, застонала… Крик, шум, стук, биение стекол, ломка дверей, форток, столов… Я, грешный, тоже не вытерпел: кричал, звонил, ругался и в довершение всего вынес фортку из двери вон… Среди этого, поистине адского шума изредка слышались возгласы: «Управляющего!», «Трепова!»… Никто не идет… Немного спустя в тюрьму нагрянула свора полицейских. Начинают поочередно отпирать бунтовщиков, чтобы вести их в карцер. Дорогой, как вели, нас били, как только может бить дрессированный держи-морда; а чтобы не видно было того, кто бьет, на голову несчастного бунтаря набрасывали [не разобрано одно слово].
Вот как гуманно обходятся с нами… Все сие творилось, не забудьте, в Питере, в наше время, когда общество покровителей животных тащит мужика в часть за слишком усердное биение лошади… Что же значит притча сия? Общество покровителей животных действует, а об обществе защиты людей не слыхать…»[616]
Как должны были реагировать на воле, заслышав о таком? Естественно, возмутились все — не только сочувствующие революционерам и не только борцы за гуманное отношение к животным!
Заметим притом, что тут шла речь не только об оскорблении человеческого достоинства, и не только о поругании революционной чести, но и об элементарном нарушении закона: Боголюбов был уже осужденным и находился под юрисдикцией исключительно министерства юстиции. Он ни в малейшей степени не подчинялся петербургскому градоначальнику, и поэтому последний не имел права оскорблять его ни словом, ни действием (равно, конечно, как и Боголюбов Трепова, но в его поведении один только Трепов ухитрился узреть оскорбление). Трепов же мало того, что поступил чисто в духе прежних времен крепостничества, но нарушил очень четкое писанное и неписанное правило тех же крепостников: расправился как бы с чужим крепостным!.. Да кто же из крепостников мог бы стерпеть подобное оскорбление?.. Здесь же оскорбленным оказалось целое Министерство юстиции — сверху и донизу.
Но никаких возможностей привлечь Трепова к ответу по закону не имелось — не потому, что законы подкачали, а потому что это был сам Трепов, которого Александр II ни за что не позволил бы наказать даже самым законным образом — и все это прекрасно знали и понимали!..
Это была оборотная сторона самодержавия, которую приходилось терпеть всей России. Но в данном случае расплатиться за это предстояло Трепову — и расплатиться очень жестоко!
Последующая же судьба Боголюбова, и арестованного, и осужденного, и выпоротого ни за что, сложилась в полном соответствии со всем стилем жизни этого классического неудачника: «Боголюбов, осужденный за демонстрацию [6 декабря 1876 года] на 15 лет каторги, был подвергнут, по распоряжению Трепова, телесному наказанию. Разумеется, все заключенные по этому поводу «бунтовали». Многие были жестоко избиты. После этой истории все осужденные были разосланы по местам, куда их приговорил суд. В августе 1877 г. я был водворен в правую одиночку Ново-Белгородской центральной каторжной тюрьмы в Харьковской губернии. Режим этой тюрьмы известен. Из всех политкаторжан, содержавшихся в харьковских централках с 75-го до 80-го года, погибло до 30 % (сошли с ума или умерли). Мои два сопроцессника — Боголюбов и Бочаров — сошли с ума. Появились и у меня признаки начинавшегося помешательства»[617] — рассказывал его товарищ М.М. Чернавский — в будущем, на старости своих лет, эсер-террорист.
Боголюбов-Емельянов умер в Казанской психиатрической больнице уже в восьмидесятые годы.
С августа по октябрь 1877 при трех неудачных штурмах Плевны русские потеряли 32 тысячи человек, а союзные России румыны — еще 3 тысячи.
«/…/ следовавшие одни за другими неудачи в Болгарии и Армении подняли по всей России целую бурю негодования. /…/
Вначале сильней всего было чувство общего недоумения. Не могли и не хотели верить, что после двадцатилетнего перерыва царское правительство обнаружит перед всем светом те же недостатки и пороки, которыми грешило оно во время крымской кампании.
Вскоре, однако, это недоумение сменилось жестоким и суровым гневом, который проявлялся сильней всего в националистических кругах Москвы. Со всех сторон заявляли о слабости и бездарности правительства, возмущались нерадением и взяточничеством в среде администрации, невежеством и неспособностью генералов. Изощрялись в саркастических нападках и обидных насмешках по адресу великих князей Николая, Михаила, Александра и Владимира, поставленных во главе командования лишь по личной милости царя и совершенно не способных справиться с этой ответственной задачей. Осмеливались нападать даже на императора. /…/
Во многих салонах Москвы открыто заявляли о необходимости изменить образ правления, который явился виновником стольких зол. А пылкий поборник ортодоксального панславизма, главный вдохновитель войны, Иван Сергеевич Аксаков имел мужество требовать немедленного созыва Национального собрания».[618]
И внешнеполитическая, и внутриполитическая ситуации складывались для царя и его правительства явно непростыми. Требовались военные победы (они действительно скоро пришли и разрядили напряжение, но это уже трудно было предвидеть, наблюдая ситуацию из российского тыла), но необходимы были и какие-то шаги к примирению правительства и общественного мнения.
И вот вместо таких шагов 18 октября 1877 года начался судебный процесс над 193 пропагандистами. Он сразу превратился в фарс.
«Заключенных свели в подземный ход, соединявший Дом пр[едварительного] закл[ючения] на Шпалерной ул[ице] с зданием окружного суда на Литейной, выстроили гуськом вперемежку с солдатами с ружьями, скомандовали зарядить ружья и стрелять при попытке бежать, и шествие тронулось на суд. Судило особое присутствие правит[ельствующего] сената под председательством Петерса.
По правую руку от суда помещались женщины, по левую — те товарищи, против которых прокурором Желиховским были выдвинуты наиболее тяжелые обвинения. Там были: Муравский, Мышкин, Ковалик, Войнаральский и другие. Место это прозвали «Голгофой»; перед ними сидели защитники; остальная масса подсудимых заполняла зал. Скоро все это перемешалось; после долгой разлуки встретились друзья и товарищи; хотелось обменяться мыслями; поднялся невообразимый гул; чтения обвинительного приговора никто не слушал; суд, испугавшись этой массы людей, не чувствующих к нему никакого уважения, совершил подлог: составил задним числом постановление о разделении подсудимых на группы и о слушании дела по группам. /…/