Тоска по родному селу не покидала его. И вот теперь, отбыв наказание, решил, что имеет право туда вернуться.
Купил билет в Курск, пересел здесь на попутную машину и доехал до своего села, которое не сразу узнал. Красивые двухэтажные жилые дома, клуб, магазин, большое здание школы. А вот и родное жилище. Открыл калитку, уверенно зашел во двор, затем в дом. В переднем углу телевизор, рядом радиоприемник, на подоконниках, украшенных красивыми занавесками, цветы. Провел по широкому листу фикуса — ни пылинки. «Аккуратная, как мать-покойница», — подумал о дочери.
Выйдя во двор, напоил скотину, бросил корове охапку сена.
Но где же хозяева — дочь и ее муж? А впрочем, почему именно они хозяева? Ведь в приговоре военного трибунала не говорилось о конфискации имущества. Значит, он, Епифанов, как был, так и остается законным хозяином дома.
Но дом, который Епифанов считал своим, не принадлежал ни ему, ни дочери. Его приобрел у Анны специалист сельского хозяйства, приехавший работать в село. Он и сообщил Епифанову, что Нюра, теперь уже Анна Васильевна, вместе с мужем и двумя детьми живут в кооперативной квартире в Курске, что ее дочь учится там в институте.
— Адрес Анны Васильевны у вас есть? — спросил Епифанов.
— Да. Когда я и жена бываем в городе, иногда у нее останавливаемся.
— Явился! — только и сказал Матвей, увидев тестя. — Тебя никто не звал.
— Знаю. Но не за куском хлеба пришел. Свой капитал имею, хотя чужие дома и не продавал.
— Пойди у Гитлера спроси, где твой дом. Но места тебе здесь нет и не будет. С фашистом под одной крышей жить не хочу.
— Перестань, Матвей, — прикрикнула вошедшая женщина, похожая скорее не на Нюру, а на ее покойную мать. — Пусть в ванне помоется с дороги, чаю попьет. Человек ведь он, а не волк.
— Да ты волка не погань! Этот зверь не погубит столько людей, сколько погубил твой отец. Тебе он нужен, так забирай его и уходи из дома.
И Епифанов стал собираться в Челябинск. Пожалев отца, решила поехать туда и Анна. Подумала: грех бросать старика. А Матвей, если не хочет жить с ним, пусть остается в Курске. Пенсию получает, жилье имеет, а дети уже взрослые, обойдутся без нее.
В Челябинске Анна поступила на завод. Купили кооперативную квартиру, обзавелись мебелью. Вечера коротали у телевизора.
В один из таких вечеров в дверь постучали. На пороге стоял Матвей.
— Принимай, если хочешь, — сказал он Анне. — Не примешь — не обижусь.
Несмотря на возражения отца, поселился Матвей в квартире. Начал работать. Все бы ничего, только вот никак не налаживаются отношения между стариком и тестем.
— Ты что все время меня фашистом называешь? Я отсидел за свою вину. И медаль не от Гитлера получил, а за службу в Красной Армии.
— Наверное, украл, а не заслужил. Поди с мертвого снял, когда свою полицейскую шкуру спасал.
— Может, и тебе жизнь не спас?
— А ты с моей рукой поживи, узнаешь, каково мне.
— Будет вам, — вмешивалась Анна. — Уж много времени прошло после войны, а между вами все мира нет.
— И не будет, — отвечал Матвей.
— С таким ублюдком, как ты, и говорить не хочу. Не забывай, кто тогда за тебя заступился!
Однажды одна из перепалок закончилась дракой. Тесть ранил зятя ножом. Врачи приложили все силы, чтобы спасти Матвея, и вскоре он стал на ноги.
Когда Епифанова судили за нанесение тяжких телесных повреждений, зять признал, что ссору затеял он. Это смягчило вину, и Епифанова приговорили к четырем годам лишения свободы, а вскоре после опубликования Указа Президиума Верховного Совета СССР об амнистии его освободили от наказания.
Но покоя в семье так и не наступило. Теперь уже Матвей стал утверждать, что он спас тестя, приняв в суде вину на себя. Иначе, мол, пришлось бы непременно отправиться старику в отдаленные места.
Отношения между тестем и зятем все больше обострялись. А однажды Епифанов набросился на Матвея. Повалив его на кровать, начал с остервенением колоть и резать, нанеся множество смертельных ран.
…Суд, на этот раз уже областной, определил убийце меру наказания.
На свидание к осужденному дочь не пришла.
ПЕРВАЯ ЗАРПЛАТА
Парню семнадцать лет. Он получил первую зарплату. За неделю заработал двадцать шесть рублей шестьдесят три копейки. Радостный, спешил домой. Приостановился, пересчитал: не потерял ли? Нет, все на месте.
Вообразил, как подойдет к отцу, читающему в кресле газету, и скажет:
— На, папа, мою первую получку и давай мириться! Сколько можно не разговаривать? Заработаю и рассчитаюсь за твою меховую безрукавку. Ведь понимаю, что по глупости изрезал ее на варежки для рыбалки.
И Толик представил, как небрежно положит на стол перед отцом расчетную книжку и двадцать рублевок. Отец молча отложит газету, стряхнет со лба свои черные кудри и крикнет:
— Мать, прибери-ка деньги, да не жалуйся, что мало зарабатываем с сыном!
Потом для порядка прочитает нотацию, мол, интересно, понял или нет ты, сын, что рабочему человеку, каменщику, зимой без меховой безрукавки никак не обойтись. Стоит на высоте, кладет стену, а ветер насквозь пронизывает. Да и как можно такую вещь изрезать на варежки? За всю зиму две маленькие рыбешки поймал для кошки, а родитель бронхитом два месяца болел. Ну, ладно, зачем старое ворошить…
Махнет отец рукой и сядут всей семьей ужинать. Слева родители, справа три сестры.
А если все хорошо пойдет, то, может, даже папка его со временем в свою бригаду возьмет, подручным каменщика.
Хорошо бы, если все так получилось. Но ведь еще за плечами грех — похищенный приемник. Зачем он ему был нужен? Не успел продать, как нагрянула в дом милиция. Приемник вернули хозяину, а его, Анатолия, до суда устроили на завод сборщиком тары. Хотели на стройку к отцу, да тот пригрозил: «Если его примите, я уйду!»
Николай Петрович был кадровым рабочим, с ним считались. Работа в его руках кипела, и камень он чувствовал, как живое существо. Но вот, что сын — его плоть и кровь, забыл. Помнил только обиды. Любил говорить: «До гроба не забуду пакости! Опозорил отца родного!»
…На радостные слова Анатолия о первой зарплате даже не повернулся в его сторону, а расчетную книжку и деньги смахнул со стола.
Вначале парень опешил. Потом едва совладел с собой, чтобы не ударить родителя. «Не зареви! Не зареви», — стучало в голове. Ох, как тяжело сдержать слезы, когда все сдавило в груди и хочется закричать от горя… Но Толя сдержался. Молча собрал деньги, молча положил на комод расчетную книжку и пошел на улицу искать компанию.
— Уж пить, так пить! — повторял он, выставляя перед ребятами батарею бутылок красного вина. — Пей, братва! Пропивай мою первую зарплату! Пей, да не жалуйся, что Толька скряга. А отца своего я в белых тапочках видел! Подумаешь — каменщик нашелся! Пейте, ребята!
И пошла карусель! Две ночи перед судом парень не ночевал дома. А когда мать пришла на завод узнать, что случилось, он сквозь зубы буркнул:
— Отвали! Без вас проживу.
…Потом был суд. Анатолия судили за хищение приемника из автомашины. Могли оставить на свободе, наказав условно. Могли и отсрочить исполнение приговора. Он несовершеннолетний, преступление совершил впервые. Ущерб полностью возмещен, и на заводе работает парень.
Но лишить сына свободы просила… мать. Все вспомнила она, чего никто не знал и не мог знать: когда-то стекло разбил камнем, сестренку избил, у отца меховую безрукавку изрезал, теперь еще и пить начал. Раз нет с ним сладу — лишайте свободы!
Присутствовавшие в зале люди расценили просьбу женщины как предательство самого близкого человека. Лишь подсудимый, прикусив губу, смотрел в одну точку, как будто ничего не слышал.
Даже народный судья не выдержал:
— Хватит, мы вас поняли. Садитесь!
По залу прошел шепот:
— Она же его губит. Своего сына своими руками в тюрьму толкает…
— Не нужен мне такой сын, — спокойно возразила мать. — Исправится, милости просим домой, а нет — на порог не пущу!
…После приговора, когда за осужденным пришел конвой, мать быстро сняла с ног шерстяные носки и протянула их Анатолию.
— Нет! Не надо! Ничего больше от вас не надо! И вы мне не нужны! — процедил сквозь зубы парень, и злой огонек блеснул в его прищуренных глазах.
Эти слова произвели на всех большое впечатление. Одни осуждали мать, другие сына, а третьи вообще не могли понять отношений в семье.
А я подумала о том, что просчеты родителей начались давно. И все же, пожалуй, такого грустного конца могло и не быть, если бы глава семьи Николай Петрович простил, пусть даже виноватого сына, нашел бы теплое слово, когда тот принес ему первую зарплату. Может, пошел бы с Анатолием в магазин, купил ему теплые варежки — пусть ходит на рыбалку в выходные дни.
Зло и жестокость никогда не дают добрых всходов.
БЕЗ БЕЛЫХ РОЗ
Он знал, что такое слава, любил ее и когда-то ему было приятно видеть свое имя в газетах и на театральных афишах.
Не раз в ресторане, осушая очередной бокал, Владимир Туманов рассказывал случайному соседу о белых розах, которые преподносили ему благодарные зрители вначале в Московском Малом театре, а затем в областном.
Низким, охрипшим голосом, блаженно прикрыв глаза и артистически откинув руку, пел:
«Были когда-то и мы
рысаками…»
Потом, остановившись, задумчиво произносил:
— Я знал славу. Какие женщины преклонялись передо мною!
И вдруг совсем трезвым голосом:
— Вы не верите мне? Знаю, не верите. Думаете: обычный пьянчужка. А ведь меня знали другим. Взгляните на картины, что висят в вестибюле гостиницы. Написал их я. На них моя подпись…
У него, действительно, был талант. Перед ним открывались широкие перспективы. От него требовалось только одно: честно и добросовестно трудиться. Но трудиться Туманов не любил. Уже оставив театр, сменил много мест работы. Однако, где бы он ни трудился, всюду нарушал дисциплину, пренебрегал интересами коллектива. Первое время с ним нянчились. Помогали, уговаривали, обсуждали на собраниях, объявляли выговоры, брали шефство. Но он по-прежнему приходил на работу пьяным. Когда ему предлагали лечиться, упрямо отказывался. Наконец терпение товарищей кончалось и Туманова увольняли. Так случалось не менее трех раз в год. В его трудовой книжке разными почерками пестрела одна и та же формулировка: «Уволен по собственному желанию». Иногда в пьяном угаре Туманов даже гордился, что уходит только по собств