Когда она увидела постаревших и осунувшихся родителей и поняла, кого они приехали хоронить, то забилась в тяжелом приступе. Врачи едва привели ее в чувство.
Кто мог так «подшутить» над беременной женщиной, надругаться над ее родителями? Почему, во имя чего?
Прокуратура установила, что телеграмму дала не «Галя», а Зинаида Карагина, подписавшаяся чужим именем. Познакомившись с заключением графической экспертизы, она не стала отпираться. Да, это она послала ложную телеграмму. Да, она знала, что родители, конечно, приедут из Казахстана на Урал на «похороны» дочери. Знала, что причинит им горе. И говорит об этом хладнокровно. В прищуренных, глазах — злоба.
— Что я вам сделала плохого? — спросила ее Раиса Ивановна.
— Ничего, — отрывисто отвечает Карагина. — Но вы не волнуйтесь! За ваши билеты я как-нибудь рассчитаюсь, если суд присудит. Однако учтите, что платить я не обязана, так как в телеграмме нет слова «Приезжайте». Ну, а если вы будете настаивать, чтобы меня судили в уголовном порядке, то и пяти рублей не получите! Понятно?
Деньги? Да разве в них дело? Деньги можно вернуть, а кто излечит травму, причиненную безжалостным, бездушным человеком?
— И все-таки почему вы так поступили? — спросил прокурор.
— Я просто разозлилась и решила отомстить. Я такая по натуре, что всем мщу! — с вызовом заявила Карагина.
— За что же вы мне мстите? — вырвалось у Жени.
— Подумай и вспомни! Тебе что, трудно было привезти костюм для моей дочери? Или боялась, что я тебе денег не отдам?
— Но я же не обещала… Да и денег свободных у меня не было.
— Обещала — не обещала… Какое это имеет теперь значение? В следующий раз будешь обещать, — процедила сквозь зубы Зинаида.
Непостижимо, что столь ничтожная причина могла породить такую дикую злобу. И тогда сослуживцы Карагиной вспомнили: замкнутой была Зинаида, никогда общей радости не радовалась, чужой беде не сочувствовала. Всегда завидовала успеху других.
Коллектив цеха, где работала подсудимая, направил в суд общественного обвинителя.
— Нельзя прощать подлости, — сказал он, обращаясь к судьям. — Человек, посягнувший на наши нравственные устои, должен нести строгое наказание.
…Подсудимая отказалась от последнего слова. Что она могла сказать? Подлости нет оправдания.
ДИМКИНА БЕДА
За окном шумел ветер. На соседнем балконе стучали о перила привязанные к санкам лыжные палки.
Ноет плечо, болят суставы ног. Лечь спать? Может, как в прошлую ночь, приснится Димка. Не тот, что стоял бритый перед судьями. А давнишний Димка, что, прибежав из школы, швырял портфель, хватал лыжи и до вечера уходил с мальчишками в лес. Возвращался румяный, весь в снегу, и еще с порога кричал:
— Батя! Есть давай! Мы сейчас с Витькой в кино пойдем.
— А уроки?
— Чего ты опять с уроками? Я в классе все запоминаю.
— А стихи?
— Перед сном выучу.
Вернувшись из кинотеатра, он дважды вслух прочел стихотворение и вытащил из-под подушки толстую потрепанную книгу.
— Думаешь, дам до утра читать?
— Да я только часик один почитаю, честное пионерское!
— Знаю я твой часик с гаком!
Иван Васильевич задергивает шторку на окне и гасит свет, ловя себя на том, что разговаривает сам с собой.
…И нет сейчас с ним Димки. Только ветер шумит за окном, да стучат проклятые палки. Сколько раз просил Витькиного отца убрать их с балкона. Да этому пьянице хоть говори, хоть не говори. И сынок-дылда весь в отца.
Права была жена-покойница, когда даже на порог Витьку не пускала. А умерла, отбился Дима от рук. Особенно, когда в доме появилась мачеха.
— Уроки? Ты их сам учи с молодой женой, а мне они осточертели! Работать на завод с Витькой пойду, чтобы твой хлеб не есть!
— Тебя кто хлебом-то попрекает?
Не выдержал отец, схватился за ремень, а сын за дверь, да так ею хлопнул, что штукатурка полетела. Больше домой не появлялся.
А вскоре Димку и Витьку судили. Первого за убийство в драке, второго за изготовление финского ножа. Спрашивали на суде Ивана Васильевича, как сын дошел до такой жизни. Развел он руками: мол, ума не приложу.
На свидании наказывал строго-настрого:
— Работай получше! Зубоскаль поменьше! Чего ты на всех обозлился? Дома мачеха тебе мешала. Радуйся теперь! Ушла. Один как бобыль живу. Заболею — некому стакана воды подать.
— Сижу-то я за Витьку. Это он убил, а я лишь драку разнимал да его нож из раны вынул.
— Почему на суде об этом не сказал?
— Витьку пожалел. Он говорил: «Ты шкет. Тебе больше десятки не дадут, а меня могут в расход пустить!»
— Значит, пожалел?
— А ты бы нет?
— Нет!
— Рассказывай байки, батя! Знаю я тебя. Ты, наверное, о жёнушке молодой плачешь больше, чем о маме?
— О них не грех и поплакать. Обе они женщины хорошие были. Но об убийце плакать, да еще сидеть за него только дурак станет.
— Мы с ним на пересылке в одну камеру попали. Он меня отблагодарил, что я его от смерти спас: спер мои шерстяные носки, которые еще мама вязала. Я его, подонка, пожалел: передачей поделился и свитер с себя снял..
— Какой спрос с подлеца?! Друзья-то твои школьные, кто в институте учится, кто в армии служит, а двое в моем цеху работают — Петька-рыжий и Серега. Все о тебе спрашивают. Писали они письмо прокурору. Это, говорят, Витькина работа. Дима не мог убить.
— Неужели писали? А я на руке две пословицы латинские наколол: «Верный друг — редкая птица» и «Человек человеку — волк».
…Два месяца не писал отец сыну. Решил сам ходатайствовать за него. Несколько раз переписывал жалобу. Все казалось не так. Мучило, что не все сказал и не все знал по делу. Даже пожалел, что в свое время бросил учебу. Теперь бы вот как пригодилось. Тридцать лет кочегарил. У печи меньше потел, чем над жалобой. И все равно вроде бестолково получилось. Придя с работы, заглядывал в почтовый ящик. Не пришел ли ответ… Наконец увидел долгожданный конверт. От волнения не сразу достал из кармана очки. Не сразу одел их — тряслись руки. Не сразу понял, что в жалобе отказали.
На следующий день отправился Иван Васильевич к адвокату. Понес приговор, адрес сына и адрес колонии, в которой отбывал наказание за второе преступление Витька. Очень просил:
— Поезжайте в Москву сами. Скажите там, что по глупости наговорил на себя сын. Лет-то ему всего шестнадцать было. Какой ум? Да и товарища решил спасти горе-герой… Тот нанес удар, сын лишь нож вынул.
Уходя, Иван Васильевич натянул на лоб шапку-ушанку, помялся немного и попросил:
— Если не затруднит, узнайте в Москве, пожалуйста, как можно свести с рук наколки.
…Прошло еще два месяца. Адвокат явно не торопился с поездкой. Изучал дело. Съездил к Димке. Разговаривал с начальником отряда колонии. Ждал-ждал отец — да не выдержал. Даже слова, которые скажет в коллегии адвокатов, придумал:
— Не пойму я вас, товарищ защитник! Если не хотите дело вести, скажите прямо. Я тогда сам поеду или к другому адвокату обращусь.
Но, придя в коллегию, не застал адвоката на месте. Сказали, что в суде выступает. Пришел второй раз — говорят, в прокуратуре. Ну, а когда в третий раз пришел и, наконец, застал его, все обидные слова забыл, тем более тот показал Димкино письмо, в котором подробно описывалось, как было дело, как возникла драка, как он разнимал дерущихся, как выдернул из раны потерпевшего нож, не предполагая, что это может вызвать большую кровопотерю.
— Вот хорошо, что он прислал вам это письмо! — сказал Иван Васильевич, пряча очки в карман. — Мне на работе отпуск за два года дали. Ехать некуда. Может, вместе в Москву поедем, а? Либо поездом, либо самолетом.
— Хорошо! У меня билет в кармане. Покупайте для себя на утренний рейс. И завтра же успеем с вами в Верховный суд на прием!
Купив билет, отец собрал все письма сына. Может, пригодятся для дела. Особенно последнее, в котором обычно скупой на слова Дмитрий писал:
«Ты прав, батя, что злоба может завести человека далеко. Но уж очень сильно меня обидел Витька, ведь я за него не только свободы лишился, я готов был даже на смерть идти. Так я ему верил. Меня здесь допытывал адвокат, почему я взял вину на себя. Почему да почему? И сказал я ему то, в чем и себе признаться боялся. Рассказал, как лютой ненавистью ненавидел мачеху и решил тебе за нее отомстить. Пусть, думаю, не только я, но и отец мучается, раз на двадцатый день после смерти мамы привел в дом жёнушку. Все во мне тогда вскипело! Да разве может быть новая мама? Не судья я тебе, отец, да и ты часто повторял в те дни: «Яйца курицу не учат!». Но обида у меня была кровная.
До сих пор не могу простить тебе этого. Может, с годами смирюсь. А пока не могу. Только ты знай, что совесть моя перед людьми чиста. Вот перед защитником неудобно было — не знал, куда руки деть. По глупости разукрасил их латинскими пословицами. Мальчишество прошло, а наколки остались. Я постеснялся признаться, что изучил латынь в колонии. Не сказал, что десятый класс заканчиваю на одни пятерки и сапожное дело изучил. Неудобно было об этом говорить — еще подумает, что хвастаюсь».
В Москве адвокат остался по второму делу, а Иван Васильевич выехал в Челябинск. Не терпелось увидеть сына и сообщить ему о том, что дело затребовал сам председатель Верховного суда республики.
Вскоре освободили Димку из-под стражи. Подошел он к дому и удивился, какими высокими деревья стали. Взглянул на окно, завешенное пожелтевшими газетками, и через три ступеньки помчался на пятый этаж.
„ПРИЛЕТАЙ СКОРОСТЬЮ ЗВУКА“
Вскоре после Нового года из Челябинского универмага было похищено золота и денег больше чем на сто тысяч. Работники уголовного розыска сбились с ног в поисках преступника. На помощь челябинским коллегам прилетели прославленные муровцы из Москвы. Никто еще не знал, что ценности уже переправлены в соседний город Копейск, а преступник распивает чаи в одном из купе экспресса «Южный Урал» и путь его лежит через Москву в Тулу.