Ксения Васильевна Сак
канд. ист. наук, ведущий научный сотрудник Дома русского зарубежья имени А. И. Солженицына
Аннотация. Автор подробно рассматривает проблематику сексуального насилия со стороны солдат вермахта против советских женщин в годы Великой Отечественной войны. На основе анализа документов Чрезвычайной государственной комиссии особое внимание уделяется как сложностям, возникающим у жертв при артикуляции травматического опыта, так и недостаточной готовности советских властей признавать данный вид преступлений.
Ключевые слова: военные преступления, Чрезвычайная государственная комиссия, травматический опыт.
В 1967 г. на советские экраны вышел художественный фильм режиссера А. Салтыкова «Бабье царство». Одной из основных тем этой картины являлась судьба женщины, которая во время оккупации пыталась защитить молодую односельчанку и в результате сама была изнасилована немецкими солдатами. Этот фильм стал первым и фактически последним в отечественном кинематографе, где отчетливо прозвучала тема сексуального насилия во время войны и его последствий для жертвы. Доминирующая с послевоенного времени официальная политика памяти о войне, главной темой которой стала героизация событий, участников боевых действий и тружеников тыла, просто не оставляла места страданиям беззащитных женщин на оккупированной территории. В то же время в Европе наблюдается прямо противоположная тенденция. Тема эта становится инструментом спекуляций в оценках роли Красной Армии в освобожденной Европе[502]. Английский историк Э. Бивор приводит ошеломляющее количество женщин, изнасилованных советскими военнослужащими: «Представляется, что всего было изнасиловано порядка двух миллионов немецких женщин, многие из которых (если не большинство) перенесли это унижение по нескольку раз» [503]. И хотя позднее эти цифры были аргументированно оспорены[504], они произвели нужное впечатление на европейскую и отчасти российскую публику и стали своего рода знаменем страданий беззащитного немецкого народа.
Факты изнасилований гитлеровцами советских женщин на Восточном фронте также присутствуют в научных и научно-популярных работах историков, которые занимаются вопросами преступлений нацистов и повседневной жизнью на оккупированных территориях[505]. Однако, по справедливому замечанию авторов монографии «Частная жизнь советского человека в условиях военного времени», даже в советское время, когда еще были свежи воспоминания, «сексуальному насилию оккупантов уделялось значительно меньше внимания, чем другим видам воинских преступлений, вследствие сложившихся представлений о морали в советском обществе <…> ничего не говорилось в советской историографии о дальнейшей судьбе советских женщин, подвергшихся такому сексуальному насилию»[506]. Эта тенденция среди отечественных историков сохраняется в значительной степени и по сей день. Поэтому тема изнасилований, как ни парадоксально, изучена западными исследователями лучше, чем отечественными. Наиболее полное исследование на эту тему принадлежит швейцарскому историку Б. Бек. На основе немецких документов она оценила масштаб этого преступления на территориях разных стран и рассмотрела проблему уголовной ответственности. Вывод состоял в том, что к сексуальному насилию германское командование относилось терпимо, а утверждение о том, «что сексуальное насилие применялось систематически, что оно имело стратегическую функцию и являлось частью германской стратегии ведения войны, не имеет до сих пор научного доказательства»[507]. Позднее также на немецких источниках проблема сексуального насилия на Восточном фронте была рассмотрена в книге Р. Мюльхойзер, которая говорит о сдержанном отношении немецкого командования к изнасилованиям[508]. В 2004 г. в Миннесоте (США) исследовательница В. Гертъяянсен защитила диссертацию «Жертвы, герои, выжившие: сексуальное насилие на Восточном фронте во время Второй мировой войны»[509]. В основу ее исследования легли десятки интервью жительниц оккупированных территорий современных Прибалтийских республик и Украины. Она приходит к выводу, что сексуальное насилие над советскими женщинами военнослужащими вермахта было массовым явлением и представляло собой прежде всего преступление против гендера. С этой же точки зрения проблему сексуального насилия на территории УССР рассматривает украинская исследовательница М. Гавришко[510].
В России в последние годы вопрос о роли женщины на войне изучается в рамках истории памяти[511], однако обстоятельства сексуального насилия как составляющей повседневной жизни женщины на оккупированных территориях излагаются в общих чертах. Проблема насилия сфокусирована традиционно на страданиях детей и военнопленных, а изнасилования рассматриваются в контексте контраргументов утверждениям западных историков, обвиняющих солдат Красной Армии чуть ли не в «массовом изнасиловании Европы»[512]. Тем не менее в научно-популярных работах, рассчитанных на широкий круг читателей, авторы все чаще обращаются к конкретным примерам изнасилований. Озвучивается эта проблема и в средствах массовой информации[513]. Множество историй изнасилований приводит А. Р. Дюков в книге «За что сражались советские люди»[514]. Все они служат подтверждением тезиса автора о безжалостном отношении нацистов к населению захваченных советских земель в ходе войны на уничтожение. Схожие рассуждения можно встретить и в ряде работ других авторов[515]. Отдельно с точки зрения стратегии выживания женщин в оккупации рассматривается вопрос «горизонтального коллаборационизма», включающий в себя и добровольное сожительство, и работу в борделях[516].
Постепенно профессиональное сообщество преодолевает негласное табу на эту тему, но перед ним возникает другая проблема. Связана она с ограниченностью и неоднородностью источниковой базы. В отличие от немок, русские женщины после войны практически не оставили письменных воспоминаний об этом страшном опыте. Не имели они возможности задокументировать случай изнасилования в местной оккупационной администрации. Однако сразу после освобождения занятых противником территорий они могли рассказать о пережитом.
Истории жертв изнасилований, которые использовались в пропагандистских целях создания образа ненавистного врага, «фашистского зверя», нередко попадали и на страницы газет, и в кадры кинохроники. 4 сентября 1941 г. в газете «Правда» вышло сообщение Совинформбюро «Фашистско-немецкие мерзавцы», проект которого правил лично И. В. Сталин. В нем говорилось: «Фашистские изверги насилуют и сгоняют в публичные солдатские дома наших матерей, сестер и жен». «Смерть за смерть! Кровь за кровь»[517], – дописал карандашом текст сообщения И. В. Сталин. Спустя два месяца на советский экран вышла короткая 10-минутная лента об освобожденном в ноябре 1941 г. Ростове-на-Дону. Диктор, комментируя кадры с трупами, говорил: «Восемь дней жгли и грабили варвары город, насиловали и убивали жителей <…> жена инженера завода “Красный Дон” Гордеева, изнасилованная Крюкова»[518]. В 1943 г. после освобождения Ржева была также снята кинохроника, которую позднее демонстрировали на Нюрнбергском процессе. На экране один за другим появлялись крупным планом трупы замученных людей: «В соседнем доме обнаружена замученная немецкими солдатами семья Садова. Сын Валентин 15 лет убит выстрелом в глаз, дочь Рая 12 лет заколота штыком, дочь Катя 5 месяцев застрелена в висок, дочь Зина 18 лет изнасилована и убита»[519].
Расследование и учет
Масштабы разрушений и преступлений противника против мирных граждан и военнопленных были настолько огромными, что уже в первые месяцы боев в советском руководстве возникла идея создания органа, фиксировавшего материальные и людские потери государства. 2 ноября 1942 г. была создана Чрезвычайная государственная комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков на оккупированных территориях (ЧГК). На местах после освобождения создавались комиссии содействия, члены которых собирали по горячим следам истории пострадавших мирных жителей в различных городах, селах и деревнях. Среди них были и факты изнасилований. Огромный массив документов ЧГК отложился в фонде Р-7021, хранящемся в настоящее время в Государственном архиве Российской Федерации. Его материалы используются историками для изучения различных аспектов жизни на оккупированных территориях, однако тема изнасилований на основе показаний жертв до сих пор отдельно не рассматривалась.
Репрезентативность документов ЧГК нередко ставится под сомнение[520]. Дело в том, что в архиве комиссии отложились самые разные материалы, от показаний безграмотной деревенской женщины до немецких военнослужащих; в них отражены как кражи патефонов, так и работа газовых камер лагерей смерти. Не была отлажена практика оформления протоколов – в результате в фонде сохранилось множество записок о необходимости переоформить акты на местах. После сбора свидетельств отдельные акты подвергались обработке, на этапе которой могли происходить искажения. Наконец, скандальное расследование расстрелов польских офицеров в Катыни тоже проводили сотрудники ЧГК. Однако все эти факты, которые, несомненно, надо учитывать при анализе этого исторического источника, не могут поставить под сомнение весь комплекс документов комиссии – 54 784 акта. Особенно это касается низовых актов, которые хотя и были зачастую оформлены не по юридическим нормам, содержат рассказы о преступлениях оккупантов от первого лица. Сотрудники местных комиссий не имели никакой необходимости придумывать факты изнасилований, потому что этот вид преступлений, как будет показано дальше, не выделялся в отдельную группу и проходил скорее как побочный «продукт» войны [521]. Искажения, которые появлялись в результате обработки актов, могут свидетельствовать о позиции вышестоящих руководителей отделений комиссии, что само по себе является ценной информацией об их отношении к преступлениям нацистов на оккупированной территории.
Для составления протоколов члены местных и центральных комиссий имели инструкцию, которая была утверждена лишь 31 мая 1943 г.[522] В ней говорилось о том, что при сборе показаний необходимо указывать конкретное место происшествия, точные данные пострадавших, детали преступления, номера частей и имена людей, причастных к злодеяниям, а также должны быть допрошены свидетели. В первые же месяцы после освобождения от оккупации акты составлялись членами местных комиссий, в которые обычно входили представители горсоветов и сельсоветов, интеллигенции и органов НКВД. Качество актов напрямую зависело от уровня образования составителей, их мотивации и материального обеспечения. Все это сильно отличалось в зависимости от региона и местности – городской или сельской. Острая проблема была с бумагой, поэтому многие акты написаны на обрывках, газетах и даже на оборотах немецких документов. В конце работы в областной город приезжал представитель ЧГК и проверял правильность оформления документов, в том числе лично проводя опросы потерпевших и участвуя в раскопках могил. Члены комиссий, не имея практически до середины 1943 г. инструкции, составляли акты по своему усмотрению. Поскольку у некоторых из них был опыт работы во внутренних органах, то они старались придать актам юридический вид: составляли их при свидетелях, указывали данные о заявителе. С фиксацией изнасилований дело обстояло сложнее. Некоторые потерпевшие были безграмотные, и показания записывались с их слов, затем ставилась заверительная подпись. Иногда жертвы насилия и составители актов не хотели называть в документе имена и обозначали их сокращенно, например «Н.», «М.» и др.[523] Заявления могли быть коллективными, когда дело касалось группового изнасилования, от лица жертвы или ближайших родственников, а также случайных очевидцев. Свидетелей, которые могли подтвердить свершившиеся преступления, не всегда удавалось найти. Хотя, казалось бы, такое происшествие не могло остаться неизвестным для соседей, особенно если оно происходило в селе или деревне (встречаются и такие случаи). Мать пострадавшей от изнасилования 13-летней девочки из деревни Тупицы Псковской области рассказывала о надругательстве над ее дочерью двумя немецкими солдатами: «Очевидцем никто не был, потому что изнасилование происходило за деревней около 400 метров, в кустах <…> она мне только сама говорила после изнасилования»[524]. Сомневаться в ее показаниях не приходится, поскольку после этого девочка проходила лечение в больнице Пскова. Об изнасилованиях в тюрьмах и лагерях в ЧГК сообщали выжившие и те, кто находился в заключении вместе с жертвой.
В процессе обработки актов и показаний члены местных комиссий составляли сводки установленных злодеяний и обобщенные акты по районам, городам и областям. В том числе делались таблицы – в них были столбцы с количественными данными по убийствам, насилию, издевательствам, пыткам и угону в рабство. Однако остается не совсем понятным, какие именно случаи учитывались в разделе «насилие» и чем оно отличалось от издевательств и пыток. Случаи изнасилований редко фиксировались отдельно в таблицах, т. к. не были предусмотрены шаблоном. Лишь в документах, составленных комиссией содействия ЧГК Калмыцкой АССР, по каждому улусу изнасилования подсчитывались и записывались отдельно, поэтому в обобщающем акте дана и конкретная цифра пострадавших от сексуальной агрессии женщин: выявлено 43 случая, а всего «расстреляно, повешено, замучено, изнасиловано женщин, подвергнуто порке людей, угнано в немецкое рабство, подвергнуто тяжким избиениям и истязаниям – две тысячи двести тридцать семь человек»[525]. Возможно, именно относительно небольшое число пострадавших в сравнении с рядом других областей СССР дало членам комиссии время для вынесения изнасилований в отдельную графу. Но здесь мог сыграть роль и человеческий фактор – неформальное внимание к этой теме членов комиссии.
В большинстве случаев изнасилование заканчивалось смертью или убийством жертвы, поэтому в сводных данных сведения о них попадали в графу «убитые». Так, в Ново-Петровском районе Московской области был случай изнасилования немцами матери и ее дочки, которых после содеянного убили[526]. Они были единственными, кто пострадал за время оккупации в этой деревне. В сводке они значились убитыми, а графа изнасилованных отсутствовала вовсе. В таком виде эти сведения попали в обобщающий документ по району, в котором случаи сексуального насилия также отсутствовали[527]. Показательно в этом отношении коллективное заявление изнасилованных жительниц станицы Старотиторовской Краснодарского края. Они составили письменные показания о том, что в день оккупации станицы румыны «насиловали совсем молодых девушек и даже старух. Женщины по целым неделям не находились в своих комнатах, бросали малолетних детей и прятались по чердакам, деревьям»[528]. В конце документа все пострадавшие поставили подписи. Однако при составлении общего акта по станице члены комиссии проигнорировали это заявление и не указали ни одного случая сексуального насилия.
В то же время встречается и прямо противоположная ситуация. Например, в обобщающем акте по Волоколамскому району Московской области есть сведения об 11 изнасилованных девушках, но в самом деле почти все документы – таблицы с материальным ущербом, и нет ни одного личного свидетельства об изнасиловании[529]. Откуда появилась эта цифра, неизвестно. В акте по Высокиническому району было сказано: «За время своего хозяйничанья фашистские изверги насиловали женщин, девушек и несовершеннолетних в возрасте 15–16 лет»[530]. Акт был основан на «представленных документах», однако в папке по этому району находятся только общие итоговые документы и таблицы. Это не исключает того факта, что показания действительно были собраны, но затем куда-то затерялись. Были и такие случаи, когда факт изнасилования устанавливался по показаниям свидетелей, а подтвердить его у выжившей жертвы не было возможности. «Имели место много случаев зверского изнасилования женщин и девушек. В дер[евне] Верховино Верховинского с[ельского] совета фашистские бандиты изнасиловали девушку Б. В. Г. Данные установлены через свидетелей. Допросить пострадавших не удалось, т. к. они выбыли»[531], – говорилось в акте по Волховскому району Ленинградской области. Таким образом, никакой системы сбора доказательств о совершённых изнасилованиях не было – в фонде ЧГК представлены самые разные варианты оформления, изложения, подтверждения и обобщения информации об этом преступлении.
Наиболее вопиющие случаи изнасилований отчеркивались на полях. В общем акте по нескольким районам Ленинградской области был отчеркнут длинный перечень жертв сексуальной агрессии и на полях написано «изнасилования». При этом туда же вошло упоминание о принуждении к сожительству: «Немецкие власти принуждали женщин и девушек, в том числе и подростков, сожительствовать с немецкими солдатами <…> В ноябре 1941 г. в деревне Овино Тихвинского района пьяные немецкие офицеры изнасиловали гражданку Д. В. С. – мать 3 малолетних детей. В деревне Печнево того же района немецкие солдаты на глазах родителей изнасиловали 16-летнюю А. С. и 14-летнюю К. Х.» и т. д.[532] В этом же деле есть акт по еще двум районам области, и в нем вновь отчеркнуты случаи принуждения к сожительству и изнасилований, но на полях уже написано «насилие». Один случай подчеркнут карандашом: «Зимой 1941 г. гражданку деревни Слутки Демянского района М. Е. вызвали на допрос в немецкую комендатуру, и там пятеро солдат изнасиловали ее, после чего вывели за деревню в лес и расстреляли»[533]. Однако далеко не все отчеркнутые на полях преступления на сексуальной почве входили в обобщающие акты. Некоторые сотрудники местных и центральных комиссий игнорировали и обезличивали факты изнасилований. Это привело к тому, что в сводном отчете ЧГК, который был положен на стол И. В. Сталина, не было ни одного подобного случая[534].
Отсутствие должного внимания к рассмотрению случаев изнасилований как отдельного военного преступления связано отчасти с тем, что его было сложно перевести в денежное измерение. Для подсчета ущерба от разрушенных предприятий, например, существовала специальная смета. Погибшие и покалеченные мирные граждане относились к людским потерям. Что делать с изнасилованными? Это было непонятно. О том, что такой вопрос в принципе ставился, свидетельствует сохранившаяся в фонде ЧГК справка о подсчете морального ущерба. Неизвестный автор записки ссылался на обязанность Германии по Версальскому договору 28 июня 1919 г. компенсировать убытки, причиненные жизни, здоровью и чести гражданских лиц. Для примера он предлагал следующую выкладку: «Будет установлено, что солдатами и офицерами оккупационных армий изнасиловано всего 25 000 девушек и 40 000 замужних женщин и вдов. Моральный вред, причиненный изнасилованием девушки, будет определен, к примеру, в сумме 5 000 руб. золотом, а замужней женщины или вдовы – в 3 000 руб. золотом. Следовательно, общая сумма возмещения за моральный вред, причиненный этим видом преступления, составит 25 х 5 000 + 40 000 х 3000 / 245 000 000 руб. золотом»[535]. Академик А. Н. Трайнин, временно исполнявший обязанности секретаря ЧГК, оставил на записке резолюцию о том, что вопрос этот следует провести протокольным постановлением. Дальнейшая судьба этой записки остается неизвестной. В итоге наиболее вопиющие примеры изнасилований были приведены на Нюрнбергском трибунале в качестве иллюстрации преступлений нацистов против человечности, но ни приблизительное число изнасилованных советских женщин, ни моральный ущерб установлены не были. Многочисленные жертвы сексуального насилия, которые рассказывали о непростом опыте, рассчитывая на то, что преступники будут наказаны именно за это, остались неучтенными и неуслышанными, тем более не было никакой речи о компенсации причиненного им морального и физического ущерба (впрочем, как и всем остальным пострадавшим в оккупации людям).
Преступники
Служащим вермахта запрещалось вступать в какие-либо интимные отношения с представительницами низших рас, что косвенным образом должно было защитить женщин оккупированных советских территорий от изнасилований. Еще до нападения Германии на СССР в директиве начальника штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршала В. Кейтеля от 19 мая 1941 г. говорилось: «При общении с населением и в поведении по отношению к женщинам требуется наибольшая осторожность» [536]. В то же время было очевидно, что лишить сотни тысяч мужчин возможности осуществить такую естественную потребность невозможно. Поэтому, чтобы избежать деморализации и заражений венерическими заболеваниями, для них открывались бордели. Однако вопреки мифу о чистоте вермахта и утверждениям о том, что немцам не было необходимости насиловать женщин, в значительной части показаний о виновниках изнасилований фигурируют именно они. Наряду с немцами упоминаются румыны и в меньшей степени венгры, итальянцы, финны и др. Это могли быть как простые солдаты, так и офицеры. Женщины обвиняли в изнасиловании и служащих СС и СД. Особо изощренные способы насилия применяли сотрудники гестапо и работавшие в полиции коллаборационисты. Так, в Мариуполе «шеф гестапо Вульф установил право первой ночи по отношению к находящимся в заключении в гестапо женщинам <…> очевидцы рассказывают, что некоторых заключенных женщин ночью по несколько раз вызывали в кабинеты гестапо, где гестаповцы насиловали их»[537]. Жительница Бендеровского района Молдавской ССР рассказывала, что была арестована румынскими жандармами и заперта вместе с другими жителями села в сарае. Затем девушку отвели на допрос, но вместо этого некий румынский генерал заставил ее вымыться, а затем вместе с капитаном и денщиком изнасиловал. И так было каждый вечер ее пребывания в заключении [538]. При этом национальность жертв – среди мирных жителей и заключенных лагерей многие были еврейками – не останавливала. Особенно это касалось румын. По словам врача, работавшего в Кишиневском гетто, там были «сотни изнасилованных и заболевших женщин и девушек»[539]. Свидетельница из Ессентуков рассказывала, что еще до отправления евреев из города ее знакомая еврейка говорила, что в первые дни оккупации она была изнасилована немцем[540].
В особую группу преступников можно отнести коллаборационистов, которые насиловали женщин, пользуясь своим изменившимся положением и полученной властью. При этом их жертвами могли стать как противники оккупационного режима, так и лояльно относившиеся к «новому порядку». Пенсионерка из Пятигорска рассказывала, что она работала на кухне в лагере в селе Константиновском. Во время очередного пиршества начальник полиции Вовченко усадил ее в машину и повез в город: «Я решила, что он везет меня на расстрел, но оказалось хуже, чем расстрел <…> Приказал раздеться догола, наставил револьвер и спрашивает: хочу ли я жить? После зверски издевался и насиловал. Наутро совершенно больная, в кровоподтеках; заявил мне, что тебя здесь не было, что это лишь сон. Если скажешь, застрелю своей рукой»[541]. В данном случае изнасилование произошло не спонтанно, а спланированно, и преступник отдавал себе отчет в том, что совершает противозаконное действие.
Изнасилования совершались в подавляющем большинстве случаев в пьяном виде. Возможно, именно поэтому было много групповых изнасилований, позволявших разделить ответственность за него между всеми участниками. В Острогожске произошла типичная история, когда ночью в одну из квартир «ворвался пьяный немецкий солдат и потребовал, чтобы ему немедленно предоставили женщину». Хозяин квартиры и его сосед пробовали уговорить его не трогать их жен и за это были застрелены[542]. В Старой Руссе немцы в пьяном виде изнасиловали беременную женщину. Со слов местного жителя, «в один из дней, в ноябре месяце 1942 года, немцы напились пьяные, один из них, унтер-офицер, зашел в комнату к Васильеву, предварительно взломав дверь, стащил Васильева с кровати от жены, выгнал на улицу, сам лег к его жене в кровать, несмотря на то что жена Васильева беременна, и после происшедшего факта изнасилования ее Васильева через несколько дней родила» [543]. Военнослужащие вермахта получали алкоголь не только в составе пайка, но и имели возможность приобрести его у местных жителей – самогон гнали повсеместно. Как вспоминал один советский военнопленный, перешедший на сторону немцев, «хотя официально это было запрещено, немецкие солдаты сами покупали его или выменивали на зерно и сигареты»[544]. С одной стороны, алкоголь лишал солдат контроля над собой, обострял чувства и давал возможность выплеснуть накопленную агрессию. В этой связи беззащитные женщины были самой удобной мишенью. С другой – то, что потенциальный насильник был сильно пьян, давало женщинам возможность защититься и спастись. Нередкими были случаи, когда мужчины просто были не в состоянии реализовать свое намерение.
Причиной изнасилования могли стать и психические отклонения, которые, очевидно, возникали у некоторых бойцов вермахта на фронте. Так, в общем акте по Заболотскому с/совету Новгородской области описан случай, когда один немецкий солдат маниакально ходил по деревням с целью изнасилований. Видимо, местные жители были о нем наслышаны, поэтому при его появлении в деревне женщины и девушки «прятались в солому на крыше, на деревья»[545].
Изнасилования могли совершаться под видом наказания. Например, в селе Раменки Московской области немцы изнасиловали и убили женщину и ее 6-летнюю дочь за то, что она отказалась стирать им белье[546]. Жительницу Белгорода немцы пытались изнасиловать после того, как ворвались в ее квартиру с целью грабежа, но ничего не нашли[547]. Оккупанты насиловали и убивали и за отказ вступить с ними в интимную связь.
Жертвы
Возраст пострадавших в документах ЧГК варьируется от 9 до 68 лет, однако встречаются упоминания изнасилований детей и старух, возраст которых не определен. Чаще жертвами становились девушки и молодые женщины от 17 до 20–25 лет. Одна свидетельница из Тульской области рассказывала, как в их деревне немцы попытались изнасиловать 9-летнюю девочку, которая каталась на лыжах[548]. Возможно, поводом для этого послужил запрет иметь лыжи, который эта девочка нарушила и по закону должна была нести за это наказание. От изнасилований страдали женщины как репродуктивного, так и нерепродуктивного возраста. Можно предположить, что в условиях послевоенного времени, когда количество женщин значительно превышало количество представителей противоположного пола, выйти замуж и создать полноценную семью, родить ребенка, имея за плечами такой травматичный опыт, могло составить составляло для них проблему.
Спонтанные изнасилования практически всегда осуществлялись на глазах свидетелей, в основном родственников женщин. Под угрозой смерти – на них наставлялся револьвер или граната – они теряли волю и ничего не могли сделать. Пьяных солдат и офицеров не останавливало присутствие в доме ни родителей, ни мужей, ни малолетних детей. За девушек заступались в основном матери или близкие родственницы, с которыми они проживали. При этом сотрудники комиссий содействий нередко описывали это как желание спасти дочерей от «позора»[549]. Такое заступничество вело в большинстве случаев к тяжелым увечьям. В Московской области соседки пострадавших рассказывали: «Перед пожаром гитлеровские мерзавцы ворвались в дом Г. Е. П. 60 лет. С ней проживала племянница М. Т. Г. 1925 года рождения. Гитлеровские бандиты схватили племянницу М. и пытались на глазах у Г. ее изнасиловать. Гражданка Г. вступилась за свою племянницу, тогда гитлеровские бандиты схватили Г., раздели ее догола, отрезали ухо, воткнули в глаз вилку и выбросили на улицу»[550]. Заступались за женщин и мужчины – отцы, братья и мужья. Нередки были случаи, когда за это в них стреляли или вешали[551]. Жертвы пытались защитить себя и сами, оказывая насильникам сопротивление. Порой им удавалось вырваться и убежать.
В этом случае нередко жертвами нереализованной агрессии становились те, кто попадался насильнику под руку, – старики и дети. Над малолетней дочерью одной такой женщины «немецкие военные издевались до того, что через несколько дней она умерла»[552].
Для женщин, переживших изнасилование, этот опыт оставлял отпечаток на всю жизнь. В показаниях они свидетельствовали о том, что их обесчестили, опозорили, что лучше бы их застрелили. В акте по Мглинску говорилось, что группа молодых девушек была неоднократно изнасилована полицейскими и немцами из гестапо. Они были доведены до такого отчаяния, что просили, «чтобы свои их расстреляли»[553]. Некоторые жертвы изнасилования сходили с ума и кончали жизнь самоубийством. В Темрюкскую районную комиссию поступило заявление от матери, чья дочь, ученица 10-го класса 1924 г. р., была изнасилована остановившимся в их доме румынским унтер-офицером Аурелием: «После насилия моя дочь два раза пыталась покончить жизнь самоубийством, мне с трудом удалось уберечь и спасти ее, следить приходилось за ней днем и ночью»[554].
Это преступление накладывало отпечаток не только на психику пострадавших, но и нередко приводило к серьезным проблемам со здоровьем. В общем акте по Калмыцкой АССР и в отдельных показаниях отмечены случаи пыток в гестапо, когда женщинам в половой орган вставляли ручку кинжала и бутылки, в результате чего повредили мочевой пузырь и матку[555]. Бесконтрольные половые связи, в том числе насильственные, способствовали распространению венерических заболеваний. Как рассказывал псковский врач И. М. Михайлов, «до оккупации немцами Пскова сифилис сошел на нет, до единичных случаев в год. За три года оккупации зарегистрирован 141 случай заболевания активным сифилисом. В 1942 г. был 41 случай заболевания сифилисом, в 1943-м – 82, в 1944-м – 18. До оккупации случаев заболевания гонореей в год было около сотни. За три года оккупации было зарегистрировано 497 заболеваний гонореей. 90 % заболевших – женщины, зараженные немцами»[556]. В общем акте по Сопоцкому району БССР, в котором упоминались и случаи изнасилований, говорилось, что оккупанты заразили до 60 % населения эпидемическими и венерическими заболеваниями[557]. Врачи лечили в первую очередь военнослужащих вермахта. Например, в Мариуполь из всех лекарств немцы завозили только противовенерические медикаменты для лечения зараженных солдат[558]. Женщины имели весьма ограниченную возможность получить медицинскую помощь. Существовала практика, когда на дом больной вешалась табличка с названием ее болезни. А при заражении работниц борделя были случаи, когда их просто расстреливали, а затем набирали новых, здоровых.
Некоторые жертвы и очевидцы изнасилований обращались к представителям местной оккупационной власти с просьбой наказать виновных. В ст. Старотиторовской Краснодарского края румынские офицеры изнасиловали двух девушек, которые работали при комендатуре уборщицами (после войны таких людей обычно относили к разряду пособников нацистам). Они обратились с жалобой к коменданту: «Мы не добились никаких результатов с привлечением румынских офицеров к ответственности, а наоборот, немецкий комендант Нюслер заявил: а почему немецкий солдат вас не использовал?»[559] В Курской области от одной изнасилованной женщины хотел отказаться муж, но немецкий комендант его предупредил: «Если не будешь жить с женой, то тебя повесим, и считай за честь, что твоей женой не брезгуют солдаты немецкой армии» [560]. Эвакуированная из Сталинградской области в Калмыкию женщина рассказывала, как в их деревне (или городе) местные жители после изнасилования соседки пытались добиться от коменданта справедливого наказания для насильников, но в ответ получили лишь угрозы: «Нас собралось много женщин, пошли к коменданту с тем, что его солдаты сильно обижают нас. Но комендант вышел и начал кричать что-то по-своему на нас. Показывает пальцем на повешенного красного партизана»[561]. Безнаказанным остался даже вопиющий случай изнасилования 9-летней девочки, которая потеряла сознание, «изошла кровью» и болела после этого 4 месяца. Ее мать показала: «На 2-й день после совершённого злодеяния немецким солдатом пошла искать защиту в примарии[562] немецком штабе, и там на меня насмеялись, и на этом все закончилось»[563]. Эти случаи наглядно демонстрируют, что у населения было некоторое доверие к оккупационным органам власти, однако на практике они сталкивались с тем, что их интересы защищать было некому даже в тех случаях, когда нарушение закона было очевидным. Распоряжения немецкого командования о запрете половых связей с женщинами на оккупированных территориях в подавляющем большинстве случаев были только на бумаге, а некоторые представители оккупационных властей не только закрывали глаза на сексуальное насилие, но и видели в этом повод унизить потерпевшую сторону. Безнаказанность способствовала тому, что для противника изнасилование фактически стало одной из допустимых форм поведения на оккупированной территории.
В документах Чрезвычайной государственной комиссии изнасилованная женщина – всегда жертва. Все показания женщин обличают изнасилование как преступление, нередко совершавшееся с особой жестокостью. Другого и не могло быть, ведь именно для обличения нацизма работники комиссий провели столь колоссальную работу по фиксации разрушений и зверств противника. Вместе с тем можно предположить, что в обществе могло быть и другое отношение к сексуальному насилию и восприятие его как данности военного времени. В большинстве показаний изнасилованные женщины хотя и вызывали к себе сочувствие окружающих, однако далеко не всегда могли обратиться к ним за помощью. Невольные свидетели преступления в большинстве случаев оставались в стороне, поскольку в случае вмешательства их жизни грозила реальная опасность. Однако в этом бездействии также отражается их пассивность по отношению к преступникам.
Были и такие случаи, когда женщины, стремясь сохранить себя, могли поставить под угрозу своих же соседок. Из показаний нескольких пострадавших одной белорусской деревни выясняется, что сначала двое в военной форме, предположительно СД, вошли в дом к Ф. Ф., где на глазах мужа пытались ее изнасиловать, но не смогли, т. к. были сильно пьяными. Затем они потребовали, угрожая гранатой, чтобы женщина отвела их в дом соседки С. Е. и ее дочери. Девушке из дома после прихода немцев удалось убежать. Мать же повела одного из этих офицеров к другой соседке, в доме которой находилось еще три женщины[564]. Что с ними было дальше, неизвестно. Тон показаний пострадавших, ровное изложение случившегося и отсутствие в рассказе эмоциональных оценок и признаков чувства вины наталкивают на мысль, что некоторые женщины в условиях военного времени, возможно, относились к изнасилованиям не столь категорично, как это отражено в протоколах ЧГК. В показаниях коллаборационистов, которые собирались в рамках Гарвардского проекта в начале 1950-х гг., встречается эпизод, когда представительницы прекрасного пола не считали интимную связь с оккупантами чем-то зазорным: «Ходил анекдот о возвратившихся мужьях, которые срамили своих жен за “братание” с немцами, на что женщины отвечали: “Но вы же сами их сюда пустили”»[565]. Так же могли сказать и изнасилованные женщины. По крайней мере, изменение меры пресечения за это преступление в советском и российском законодательстве, увеличение срока наказания говорит о том, что моральные и этические оценки изнасилования меняются со временем. Во всяком случае, проблема восприятия сексуального насилия требует дополнительного изучения на более широкой базе документов.
Любая женщина, независимо от возраста, национальности и лояльности по отношению к оккупантам, могла быть изнасилована. Жертвой нереализованной сексуальной агрессии становились и дети, и старики. К сожалению, не сохранилось источников, которые бы позволили оценить масштаб этого явления и сделать примерные подсчеты. Очевидно, что изнасилования были массовыми и повсеместными, разное количество случаев упоминается в каждой оккупированной области. Лишь в лагерях и тюрьмах сексуальное насилие было методом пытки и изощренного, продуманного издевательства над заключенными. По отношению к мирным жителям оккупированной территории преступление это совершалось не по определенным мотивам, как это было в отношении евреев, коммунистов и партизан, а было спонтанным агрессивным действием, которое могло произойти в любое время и в любом месте. Хотя внедряемое нацистскими идеологами представление о советских людях как о неполноценных играло свою роль и в совершённых с особой жестокостью изнасилованиях, оно было не столько «зверством» нацизма, сколько преступлением, совершенным мужчинами на войне против представительниц слабого пола.