[974]. На первый взгляд, в пользу этой версии вроде бы говорят приводимые Схел-фисом показания эсэсовца Франца Вольфа[975]. Однако описываемая Вольфом казнь во многих деталях напоминает описание расстрела евреев из лесной бригады, так что, возможно, он смешал два эпизода.
Наконец, Томас Блатт вспоминает еще об одной казни, связанной с этим побегом, признаваясь, что это были одни из худших минут за все время его пребывания в Собиборе. По его словам, на следующий день после побега в лесу был пойман один из беглецов, 17-летний Леон Блатт (не родственник мемуариста) из Избицы Любельской. Его привели в лагерь и приказали другу Леона, заключенному по прозвищу Радио, забить его до смерти кнутом. «Кнут взлетал и взлетал, а Леон лежал на земле. Крича от боли, он умолял, чтобы его застрелили. Но так как Радио не знал, куда нужно бить, чтобы сократить страдания Леона, экзекуция длилась и длилась. Наконец, услышав данный шепотом совет кого-то из рядом стоящих узников, Радио ударил Леона по голове рукояткой кнута, несколько раз, с большой силой, пока парень не потерял сознание и не умер. Только ускорив неотвратимую развязку его судьбы, можно было прекратить его ужасные страдания»[976].
После июльского побега нацисты перестали выпускать польских узников на работу за пределы лагеря. Теперь в лесную бригаду включались только евреи из Нидерландов.
Теперь о судьбах тех членов Waldkommando, которым удалось скрыться.
Все они были жителями Восточной Польши. Шломо Подхлебник (1907–1973) был депортирован в Собибор в апреле 1943 г. из транзитного гетто в Избице Любельской вместе с женой и двумя детьми, которые, по-видимому, были сразу по прибытии убиты в газовой камере. После побега он и Йозеф Копф на несколько дней нашли убежище на ферме близ городка Туробин, затем скрывались в деревне Вежба около г. Замость. До прихода советских войск они прятались у польских крестьян то в одной деревне, то в другой. После войны Подхлебник эмигрировал в США, сменил фамилию на Полл (Paull), поселился в штате Нью-Джерси и успешно занимался куроводством.
Йозеф Копф (?—1944) жил до войны в Туробине, где торговал металлическими конструкциями для строительства. В Собибор он прибыл, вероятно, на одном из первых транспортов, весной – летом 1942 г. В августе 1944 г., после освобождения Восточной Польши, Копф вернулся в Туробин и нашел там свою сестру Геню – единственную выжившую из семи его братьев и сестер. По словам дочери Гени, Леи Хирш, «они собрались уезжать (в Палестину. – Прим. М. Э.), но перед отъездом Йозеф пошел к тем полякам, которым он оставил свой магазин, – взять денег на дорогу. (Антек. – Прим. М. Э.) Теклак (польский крестьянин, спасший Геню Копф. – Прим. М. Э.) просил его не ходить, но Йозеф сказал: “Они мои друзья” – и пошел. И эти поляки его убили»[977].
Кто еще кроме Подхлебника и Копфа бежал из Собибора в тот день? Однозначного ответа на этот вопрос до сих пор нет.
Нет сомнений, что среди беглецов был Зиндел (Саймон) Хонигман (1910–1989) – уроженец Киева, человек удивительной судьбы, вероятно, единственный из узников нацистских лагерей уничтожения, кому удалось дважды пройти селекцию и дважды бежать. Первый раз Хонигмана доставили в Собибор в ноябре 1942 г. из рабочего лагеря в Горшкуве. Через два дня он пролез под забором из колючей проволоки и бежал. Он добрался до гетто в Избице Любельской и оставался там до апреля 1943 г., когда был повторно депортирован в Собибор. В лагере он назвался мясником и был определен для работы на кухне. Хонигман участвовал в деятельности лагерного подполья, был близок к его руководителю Леону Фельгендлеру. После войны он переехал в США. В 1965 г. выступал со свидетельскими показаниями на процессе в Хагене.
Другой член лесной бригады Авраам Ванг (1921–1978), депортированный, как и Хонигман, в Собибор из Избицы в апреле 1943 г., тоже бежал вслед за Подхлебником и Копфом. После войны он жил в Израиле.
По-видимому, вместе с Вангом бежал его родственник Хаим Корнфельд (1923–2002), также прибывший в Собибор из Избицы в апреле 1943 г. Впрочем, сам Корнфельд это отрицал. Он утверждал, что действительно был членом лесной бригады, но в тот день Ванг вышел на работу вместо него, а он оставался в лагере до октября 1943 г. Марек Бем склонен доверять показаниям Корнфельда, тогда как Жюль Схелфис полагает, что тот солгал в расчете на компенсацию за несколько лишних месяцев пребывания в Собиборе[978]. Учитывая, что Шломо Подхлебник и Зиндел Хонигман показывали, что видели Корнфельда после июльского побега, точка зрения Схелфиса представляется более обоснованной. После войны Корнфельд переехал в Италию, а в 1949 г. – в Бразилию.
Марек Бем включает в число участников июльского побега также Йозефа Фрайтага (1923—?), жившего после войны в Израиле[979]. Основание – показания Фрайтага, записанные в октябре 1945 г. во Влодаве и хранящиеся
в архиве варшавского Еврейского исторического института. Крис Уэбб называет еще Арона Лихта, однако здесь, вероятно, ошибка, т. к. из мемуаров Филипа (Фишеля) Бяловича следует, что Лихт бежал из лагеря в октябре 1943 г. и погиб, не дожив до освобождения Польши[980].
Итак, наиболее вероятно, что вместе с Подхлебником и Копфом удалось бежать четырем членам лесной бригады: Хонигману, Вангу, Корнфельду и Фрайтагу.
В Центральном архиве ФСБ России хранятся документы, позволяющие уточнить некоторые детали июльского побега членов Waldkommando. Речь идет о личной анкете Мирона Флюнта [981] и письме, адресованном его отцу[982]. Оба документа попали в ЦА ФСБ в составе архива учебного лагеря СС Травники[983].
Из этих документов следует, что убитого охранника звали Мирон (не Миколай) Флюнт. Он родился в 1910 г. в Дрогобыче (который Шломо Подхлебник спутал с более географически близким Дрохичином) и до войны жил там, работая кузнецом. Этнический украинец Флюнт в 1933–1934 гг. служил артиллеристом в польской армии[984]. В Собибор он был направлен 26 марта 1943 г. из Травников, где находился с 24 ноября 1942 г. Как он там оказался, точно неизвестно; возможно, был призван в Красную Армию, попал в плен и пошел на сотрудничество с нацистами. Приписка на анкете извещает, что 23 июля 1943 г., находясь в «команде Собибор», Флюнт был «убит двумя евреями» и на следующий день похоронен на «кладбище героев» в Травниках. Та же дата смерти Флюнта, 23 июля, фигурирует и в письме на имя его отца, Михаила Флюнта, за подписью командира учебного лагеря Травники гауптштурмфюрера СС Карла Штрайбеля. Письмо, датированное 24 июля, содержит извещение, что Мирон Флюнт был «убит бандитами» в Собиборе, и «сердечное соболезнование» «в связи с утратой сына».
Таким образом, указанные архивные документы позволяют уточнить некоторые детали побега членов лесной бригады летом 1943 г., в первую очередь дату побега и сведения об убитом вахмане.
Катынь и анти-Катынь: критический анализ современных общественных дискуссий
Сергей Валерьевич Романов
главный редактор сайта «Катынские материалы»
Аннотация. В статье на основе привлечения литературы и архивных источников рассматривается феномен отрицания ответственности И. Б. Сталина и НКБД СССР за катынское преступление, дается обзор существующей доказательной базы катынского дела. Подчеркивается, что вопрос о местонахождении польских военнопленных в 1940–1941 гг. является ключевым. Анализируются аргументы отрицателей, включая гипотезу о нахождении польских граждан в Бяземлаге и отрицание польских захоронений в мемориальном комплексе Медное. Опровергаются утверждения о подложности катынских документов из закрытого пакета № 1 и приводятся доказательства их подлинности. Делается вывод о полной несостоятельности катынского негационизма как исторической концепции.
Ключевые слова: Катынь, ревизионизм, политика памяти.
Краткое введение в катынскую проблематику
5 марта 1940 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о расстреле многих тысяч польских военнопленных и узников тюрем1. В результате исполнения этого решения в апреле – мае 1940 г. НКВД были убиты почти 22 тыс. польских граждан, в т. ч.[985][986]:
• более 14 тыс. польских офицеров, полицейских и прочих военнопленных 1939 г., которые находились в трех лагерях для военнопленных: Козельском (большая часть расстреляна и захоронена в Катынском лесу под Смоленском), Осташковском (большая часть расстреляна в Калинине и захоронена в Медном) и Старобельском (расстреляны в Харькове, захоронены в Пятихатках);
• более 7 тыс. арестованных, содержавшихся в тюрьмах западных областей Украинской и Белорусской ССР (расстреляны в т. ч. в Киеве (известно захоронение в Быковне[987]) и в Минске).
В настоящее время этот комплекс преступлений называется «катынским расстрелом», или «катынским преступлением», несмотря на то что в Катынском лесу захоронена лишь часть жертв, потому что именно эти захоронения были в 1943 г. широко использованы немецкой пропагандой и оставались единственным точно известным местом погребения польских военнопленных в течение многих десятков лет.
До 1990 г. Советский Союз последовательно отрицал свою вину. Опубликованное в 1944 г. сообщение Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров (работала под руководством Н. Н. Бурденко)[988] было официальной позицией советского руководства и даже представлялось в качестве одного из доказательств на Нюрнбергском процессе, где катынское преступление стало частью обвинительного заключения[989]. Во время процесса, где и обвинение, и защита смогли предъявить по три свидетеля, катынский вопрос оказался одним из самых спорных и громких пунктов, но ясность в него не была внесена и эта тема не упоминалась в приговоре трибунала – возможно, потому, что советские доказательства не убедили большинство судей[990].
Проблема Катыни время от времени поднималась на Западе (самым известным является расследование катынского дела комитетом американского Конгресса под руководством Р. Мэддена в 1951–1952 гг.). Официальной советской реакцией были ссылки на сообщение комиссии Бурденко.
После изучения Н. С. Лебедевой, Ю. Н. Зорей и В. С. Парсадановой документов Управления по делам военнопленных НКВД СССР (далее – УПВИ) и материалов конвойных войск[991] стало ясно, что доводы комиссии Бурденко не могут быть верны, поскольку пропавшие весной 1940 г. военнопленные из трех лагерей в документации УПВИ (включая сводные документы) позднее также не числятся, сами военнопленные из Козельска переведены в Смоленск и Гнездово. На основании этого и других косвенных аргументов (вроде частичной корреляции списков на отправку 1940 г. и эксгумационных 1943 г.) в апреле 1990 г. советское руководство признало, что виновными в катынском расстреле были Л. П. Берия и его подручные (И. В. Сталин не упоминался).
В октябре 1992 г. были рассекречены документы из т. н. «закрытого пакета № 1»1, включая записку Л. П. Берии И. В. Сталину от марта 1940 г. как с предложением расстрелять около 25 тыс. польских военнопленных и узников тюрем, так и с положительными резолюциями И. В. Сталина и других членов Политбюро; протоколы решений Политбюро, содержащие решение о расстреле, и выписки из них; письмо председателя КГБ А. Н. Шелепина Н. С. Хрущеву от марта 1959 г. с подтверждением информации о расстреле примерно 22 тыс. из них. Изображения документов были опубликованы в Польше сразу же[992][993], в России тексты с фрагментами изображений – в январском номере «Вопросов истории» за 1993 г.[994]
Дополнительные важные документы были обнаружены в Отраслевом государственном архиве Службы безопасности Украины. Они посвящены обнаружению в 1969 г. в Харькове могил поляков из Старобельского лагеря. Внутреннее расследование КГБ 1969 г. показало, что все они расстреляны в 1940 г. В переписке между харьковским КГБ и Центром (Ю. В. Андроповым) обсуждались меры по конспирации – распространение слухов, будто захоронения принадлежат расстрелянным немецким дезертирам или инфекционным больным (тиф, холера, сифилис). Составлялись планы по уничтожению могил, но сделать это в полной мере не удалось. В конце 1980-х гг., когда тема снова всплыла, КГБ УССР снова провел внутреннее расследование и еще раз подтвердил как захоронение расстрелянных НКВД поляков, так и попытки КГБ в 1969 г. и начале 1970-х гг. затереть следы[995].
Важными источниками являются свидетельства многих бывших сотрудников НКВД в начале 1990-х гг., самыми значимыми из которых стали показания П. К. Сопруненко (в 1940 г. – капитан госбезопасности, начальник Управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР), Д. С. Токарева (в 1940 г. – майор госбезопасности, начальник УНКВД по Калининской области) и М. В. Сыромятникова (в 1940 г. – сотрудник УНКВД по Харьковской области)[996].
В 1990-е гг. на территориях Пятихаток и Медного сначала Главной Военной прокуратурой совместно с польскими следователями (1991), а затем польскими экспедициями (1994–1996) производились частичные эксгумации и зондажные работы, в результате которых в Медном обнаружены останки не менее 2 358 человек (243 + 2115), в Пятихатках – не менее 2 312 человек (167 + 2145)[997].
В результате раскопок доказано, что в данных местностях захоронены тела польских военнопленных, переданных в распоряжение УНКВД Калининской и Харьковской областей весной 1940 г. Тела были в соответствующих униформах, с польскими знаками различия и отличия, частично с документами, идентифицирующими личность (одна из причин хорошей сохранности документов – жировосковая трансформация многих трупов), с тысячами предметов вроде вырезанных из дерева сувениров с сюжетами из Старобельского и Осташковского лагерей, многочисленные эфемеры (письма, газеты, дневники). Не было обнаружено ни одного документа (письма, газеты или дневниковой записи) позже весны 1940 г. Таким образом, время смерти установлено без какого-либо сомнения.
Несмотря на вышеперечисленные доказательства, на протяжении всего постсоветского периода в определенных кругах (прежде всего неосталинистских и националистических) пользуется популярностью утверждение о невиновности Сталина и НКВД в катынском расстреле. В данной статье люди, отстаивающие этот тезис, для краткости будут называться катынскими отрицателями или же негационистами (от латинского negare – «отрицать»). Негационизм – это вид исторического псевдоревизионизма, целью которого является не объективный пересмотр истории на основе доказательств, а подгонка доказательств любыми средствами под заданную цель (чаще всего идеологическую), которой является отрицание какого-либо твердо установленного исторического факта, чаще всего какого-либо преступления.
Появление катынского отрицания было неизбежно, поскольку феномен негационизма сопутствует практически любым историческим сюжетам, связанным с массовыми убийствами, наиболее известным примером чего является отрицание Холокоста. Его отрицатели опираются на псевдокритический анализ большинства основных типов источников:
• ключевых документов (большинство из которых у них оказываются «фальшивками» или неверно истолкованными, заявления о чем делаются с большой легкостью, но без веских оснований);
• свидетельских показаний (обвиняются в тотальной лжи, чаще всего без принятия во внимание нормальных для человеческой памяти аберраций; если речь о свидетельствах со стороны нацистов или коллаборационистов, то они объявляются полученными под пытками или угрозами союзников, в основном без предъявления доказательств этого; не производится различение между свидетельствами, полученными в условиях диктатуры и в относительно свободных странах);
• данных эксгумаций (участники эксгумационных экспедиций часто обвиняются в тотальной фальсификации результатов).
При этом понятно, что в реальности бывают и подложные документы, и вынужденные показания (как это было с советской стороны в Катыни), но в конспирологических теориях негационистов предубежденность принимает поистине грандиозные, утрированные масштабы, когда без достаточных оснований фальсификацией объявляется почти весь массив доказательств из любых, пусть даже независимых друг от друга и авторитетных источников, коль скоро они подтверждают неудобный факт. Это автоматически влечет за собой идею всеобъемлющего заговора. Объявив основные источники подложными, негационисты обычно обращаются к источникам второ– или третьестепенной важности и низкой достоверности, выставляя их «опровергающими» то или иное преступление.
Все эти признаки присутствуют и в катынском отрицании, основные аргументы представителей которого будут рассмотрены в данной статье.
С отрицанием не стоит путать релятивизацию и минимизацию катынского преступления, что может принимать разные формы, но происходит обычно через противопоставление расстрелу поляков трагической гибели в польском плену тысяч советских пленников войны 1920 г., в основном от болезней, холода и голода. При этом зачастую завышаются цифры погибших[998], утверждается, что это было спланированное массовое уничтожение, а иногда прямо говорится, что катынское решение было местью Сталина за судьбу советских военнопленных, чему нет никаких доказательств (значительная часть катынских жертв не принимала участия в той войне и эта тема не поднималась в связи с решением участи польских военнопленных зимой – весной 1940 г.[999]). При всем этом сам факт расстрела НКВД поляков не отрицается. Впрочем, некоторые элементы данного подхода используются и настоящими отрицателями.
Местонахождение польских военнопленных с весны 1940 г. по осень 1941 г. как ключевой вопрос катынского дела
Существует популярное заблуждение, что вина НКВД за катынское преступление доказывается только немецкими эксгумациями и документами закрытого пакета, и что если поставить их под сомнение, то автоматически сомнительной становится и вина НКВД. На самом деле это не так.
Любой, кто утверждает, что польские военнопленные из трех лагерей [1000] были расстреляны не НКВД весной 1940 г., а немцами осенью 1941 г., должен доказательно объяснить, где именно они находились все это время.
Официальной советской версией, изложенной в сообщении комиссии Бурденко, было местонахождение военнопленных поляков в «трех лагерях особого назначения, именовавшихся: лагери № 1-ОН, № 2-ОН и № 3-ОН, на расстоянии от 25 до 45 км на запад от Смоленска». При этом почти все сообщение комиссии было основано на совершенно секретной «Справке о результатах предварительного расследования так называемого «катынского дела» наркома госбезопасности В. Н. Меркулова и заместителя наркома внутренних дел С. Н. Круглова, что было весьма примечательным исключением для работы Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков[1001]. В справке перечислены места дислокации лагерей и указывается, что местонахождение в них польских военнопленных устанавливается «документами Управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР». Цитируется рапорт начальника лагеря № 1-ОН лейтенанта государственной безопасности В. М. Ветошникова начальнику УПВИ П. К. Сопруненко об обстоятельствах неудавшейся эвакуации лагеря с «военнопленными поляками».
Однако из массива документов о польских военнопленных, отложившихся в фондах Государственного архива Российской Федерации (фонд УПВИ) и Центрального архива ФСБ, вырисовывается совершенно иная картина, причем совершенно без привлечения документов закрытого пакета.
В апреле 1940 г. большую часть польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского лагерей стали направлять небольшими партиями по спискам в распоряжение управлений НКВД Смоленской, Калининской и Харьковской областей. На местах военнопленных принимали работники УНКВД, о чем давали расписку такого вида: «Принято от конвоя заключенных в количестве триста сорок три человека (343)»[1002]. Количество человек, указанное в таких расписках, совпадает с количеством в имеющихся списках на отправку. Через некоторое время начальник местного УНКВД отчитывался заместителю наркома внутренних дел В. Н. Меркулову совершенно секретной шифрограммой об «исполнении» некоего действия. Например: «№ 13974 Сов. секретно Зам. наркома вну[тренних] дел тов. Меркулову [По] первому наряду исполнен № 343. Токарев»[1003].
Операция по отправке военнопленных в распоряжение УНКВД продолжалась примерно до 20-х чисел мая (последний список был утвержден 19 мая). Всю оставшуюся от военнопленных корреспонденцию (многие тысячи единиц) и экземпляры учетных дел Особых отделов, оставшиеся в лагерях, было предписано сжечь. С этого момента документальные следы этих польских военнопленных теряются. Судьба как минимум пленников Козельска оставалась загадкой до весны 1943 г., когда немцы устроили публичную эксгумацию катынских могил.
В этой связи стоит заметить, что 26.10.1940 Л. П. Берия подписал приказ № 001365 о награждении работников НКВД СССР, УНКВД Калининской, Смоленской и Харьковской областей за успешное выполнение специальных заданий[1004]. Одними из первых в списке награжденных месячным окладом были известные московские палачи-расстрельщики – Блохин, Фельдман, Антонов, Яковлев, братья Шигалевы и другие[1005].
В различного рода внутренних справках УПВ НКВД судьба поляков обрывается весной 1940 г. в виде пометок вроде «учетное дело отправлено в 1-й спецотдел» (а не «переведен в лагерь такой-то» несмотря на то что целью этих справок было прояснение судьбы конкретных персон по запросам родственников)[1006]. В архивах сохранились письма родственников с просьбой сообщить информацию о пропавших пленниках. На них писали «1-й спецотдел» и оставляли без движения[1007].
В справках НКВД после мая 1940 г. данные военнопленные либо не фигурируют, либо значатся как переданные из УПВ в распоряжение УНКВД соответствующих областей. В докладной записке заместителя наркома внутренних дел В. В. Чернышева и начальника УПВИ П. К. Сопруненко о наличии военнопленных и интернированных в лагерях НКВД есть подробные сведения обо всех польских военнопленных на 22 июня 1941 г. Поляков из рассматриваемых трех лагерей в ней нет[1008]. 14 587 военнопленных из трех лагерей появляются в справке Сопруненко «о военнопленных и интернированных военнослужащих быв[шей] польской армии» от июня 1941 г., где они значатся лишь как отправленные «в распоряжение УНКВД в апреле – мае 1940 г.» [1009]
В справке УПВИ от 03.12.1941 о бывших польских военнопленных, содержавшихся в лагерях НКВД с 1939 по 1941 г., интересующая нас группа появляется с тем же описанием, правда, используется исправленное число: «Отправлено в распоряжение УНКВД в апреле – мае 1940 г. через 1-й спецотдел 15 131 ч[еловек]»[1010]. Данная справка составлена в связи со встречей 03.12.1941 И. В. Сталина и В. М. Молотова с премьер-министром правительства Польши в изгнании В. Сикорским и командующим польской армией в СССР генералом В. Андерсом. Во время беседы был поднят вопрос о пропавших польских военнопленных. Польских представителей интересовали конкретно пропавшие поляки из трех лагерей. И. В. Сталин утверждал, что отпустили всех поляков, но «может быть, некоторые из них еще до освобождения куда-либо сбежали, например в Манчжурию»[1011]. Польский премьер-министр передал советской стороне список с примерно 4 тыс. имен пропавших поляков. И. В. Сталин поручил Л. П. Берии проверить его, в результате чего появилась записка Берии № 3105/б от 26.12.1941 с результатами проверки[1012]:
«В результате проведенной проверки представленного генералом Сикорским списка польских офицеров и полицейских, содержавшихся в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях военнопленных, на предмет выяснения местонахождения этих лиц установлено: из 3 825 человек по предоставленному поляками списку по учетам НКВД найдено 3 417 чел. Не найдено 408 человек.
Из числа найденных:
– 3 320 чел[овек] в соответствии с известным вам решением от 5 марта 1940 г.;
– 56 чел[овек] передано в польскую армию в период формирования польских частей;
– 33 чел[овека], преимущественно польских разведчика, до войны были затребованы из лагерей для ведения следствия в западные области УССР и БССР, и их местонахождение не известно;
– 5 чел[овек] арестованы за контрреволюционную деятельность за время пребывания в лагерях военнопленных и осуждены на различные сроки;
– 3 человека умерло».
Стоит подчеркнуть, что если бы была верна сталинская версия катынского дела, то в декабре 1941 г. Л. П. Берия должен был бы написать как минимум: «3 320 чел[овек] в соответствии с известным вам решением от 5 марта 1940 г. не эвакуированы, местонахождение неизвестно» либо конкретнее: «…расстреляны немцами». Ничего подобного мы здесь не видим. Более того, количество умерших естественной смертью за год работ в лагерях явно было бы больше, чем 3 человека на более чем 3 тыс. Таким образом, упомянутое в документе решение от 05.03.1940 не поддается «невинным» интерпретациям. 18 марта 1942 г. В. Андерс встретился с И. В. Сталиным и В. М. Молотовым в сопровождении Л. Окулицкого. В. М. Молотов сообщил, что «офицеры, указанные в предыдущем списке, на территории СССР не обнаружены», на что И. В. Сталин заявил, что «они ушли из СССР». На вопрос В. Андерса «Куда?» последовал ответ фактического главы советского государства: «Неизвестно <…> Вам лучше знать»[1013].
04.12.1943 начальник 2-го отдела УПВИ майор И. С. Денисов составил справку «о военнопленных поляках, содержащихся в лагерях НКВД в 1939– 41 гг.», где о пропавших поляках говорится: «Передано через 1-й спецотдел НКВД в распоряжение УНКВД областей, на территории которых были расположены лагеря – 15 131»[1014]. 01.11.1945 следующий начальник 2-го отдела А. Н. Бронников писал о 130 075 убывших поляках, среди них «передано в распоряжение УНКВД, на территории которых дислоцировались лагеря (через 1-й спецотдел НКВД СССР), 15 131»[1015].
Итак, после мая 1940 г. около 15 тыс. военнопленных числились в сводной статистике Управления по делам военнопленных и интернированных лишь в качестве переданных через 1-й спецотдел НКВД в распоряжение УНКВД областей, после 1941 г. их число не изменялось, а в текущей статистике не числились вовсе; они значились как убывшие из распоряжения Управления. Это означает, что после мая 1940 г. эти польские граждане перестали быть военнопленными.
Однако мы уже видели, что в документации комиссии Бурденко утверждается, что местонахождение поляков устанавливается документацией УПВИ (в частности, рапортом Ветошникова и Сопруненко). Все свидетели (включая якобы одного из начальников лагерей военнопленных Ветошникова) говорят именно о военнопленных. О военнопленных говорят и якобы две записи в блокноте бургомистра Смоленска Б. Г. Меньшагина. При этом подложность этих двух строк подтверждается еще и письмом Б. З. Кобулова начальнику Главпура РККА А. С. Щербакову от 16.10.1943 с выпиской из меньшагинского блокнота[1016], в которой на эти записи нет никакого намека – притом что как раз записи о катынских поляках были бы в тот момент гораздо важнее для Главпура, чем сведения о режиме для евреев и административных материях. Из всего этого следует, что заключения комиссии базировались на заведомо фальсифицированных советской стороной сведениях, включая фальшивые документы.
На этом проблемы с подлинностью данных советской комиссии не заканчиваются. Так, на основании показаний свидетелей она заявила, что «массовые расстрелы польских военнопленных в Катынском лесу производило немецкое военное учреждение, скрывавшееся под условным наименованием “штаб 537 строительного батальона”, во главе которого стояли оберст-лейтенант Арнес и его сотрудники – обер-лейтенант Рекст, лейтенант Хотт». Но мало того, что это был 537-й полк связи, а не строительный батальон, так к тому же точно задокументировано, что Ф. Аренс (не «Арнес») был откомандирован в него лишь 15.11.1941 (и принял командование 25.11.1941) [1017]. А об А. Беденке, который был командиром полка в означенный период, даже не упоминается.
Таким образом, существуют достаточные доказательства того, что советское сообщение содержит существенно фальсифицированные сведения и не может быть использовано для доказательства сталинской версии катынского дела.
Некоторые катынские негационисты, начиная с Ю. И. Мухина, сознавая проблему, которую для них представляет отсутствие поляков в системе УПВИ после весны 1940 г., предложили альтернативную гипотезу: вопреки официальным советским утверждениям, военнопленные были осуждены и содержались в отделениях ГУЛАГа, где использовались на принудительных работах, что советскому руководству будто надо было скрывать. Именно этим якобы объясняется полное исчезновение военнопленных трех конкретных лагерей из документации УПВИ и тот факт, что связь с ними оборвалась тогда же: «Но ведь мы знаем, что в те годы судебные приговоры в СССР сопровождались и наказанием в виде лишения права переписки»[1018]. Гипотеза эта будет подробно проанализирована далее, но уже сейчас можно сказать, что она, не объясняя на самом деле местонахождения польских граждан, создает лишь дополнительные проблемы. Во-первых, признается применение существенных фальсификаций советскими органами в катынском деле, что ведет к невозможности использования результатов советского расследования этого дела в качестве серьезного доказательства.
Во-вторых, гипотеза эта также несовместима с документами Российского государственного военного архива (далее – РГВА) и ЦА ФСБ. Уже упоминалась записка Л. П. Берии И. В. Сталину о проверке списка В. Андерса и В. Сикорского, которая опровергает советскую версию независимо от юридического статуса польских граждан. В уже процитированной справке П. К. Сопруненко от июня 1941 г. имеется категория «арестовано, осуждено, умерло и бежало за все время», в которой числятся 2 758 человек. Поляки из трех лагерей, будь они действительно осуждены, тоже должны были числиться в этой категории, но они перечислены отдельно.
Есть и соображения более общего характера, показывающие невероятность того, что поляки из трех лагерей были живы после мая 1940 г. Во-первых, полное отсутствие документов о них. Для сравнения: в РГВА хранятся тысячи документов об этих поляках до весны 1940 г.: разного рода сводки, отчеты, переписка – в общем, те массивы документов, которые и должны были отложиться на протяжении многих месяцев плена, документы, отражающие все стороны жизни. Но в архивах нет хоть каких-нибудь документов о том, что военнопленных куда-то направили после того, как они были переданы под расписку соответствующим УНКВД. Нет фундированного ответа на вопрос, что случилось с примерно 6,3 тыс. осташковскими поляками и примерно 3,8 тыс. старобельскими поляками после перевозки их в Калинин и Харьков. После войны их не оказалось в живых. Поляки искали пропавших товарищей как могли – посылали людей по СССР, тщательно опрашивали всех вернувшихся из плена соотечественников, составляли списки пропавших. Если бы тысячи поляков работали на дорогах в Смоленской области (не так далеко от границы), об этом, без всяких сомнений, из множества источников стало бы известно Андерсу, Сикорскому и другим. Офицер Ю. Чапский был в армии Андерса уполномоченным по розыску пропавших поляков из трех лагерей, в мемуарах он описывает все перипетии поисков, которые не дали никаких результатов[1019].
Разговоры об «уничтожении всех документов» некими заговорщиками несерьезны. Во-первых, этому нет ни малейших доказательств, а значит и аргумент не может приниматься историками всерьез. Во-вторых, это неимоверной сложности задача: ведь неизвестно, не отложилась ли в каком-нибудь архиве, в каком-нибудь деле какая-нибудь бумажка, при обнаружении которой произошла бы полная расконспирация. Это значит, что в нескольких крупных архивах должны были орудовать высококвалифицированные бригады с одной лишь целью изъятия документов. При этом если надо изъять один документ из дела, это нельзя сделать просто так – листы пронумерованы, есть описи. И даже после всего этого успех не гарантирован. К тому же такая гигантская операция, безусловно, была бы засвидетельствована работниками архивов.
Не объясняет эта гипотеза и «мелочей» вроде процедуры передачи поляков в распоряжение УНКВД и нахождения польских захоронений не в случайных местах, а именно на территориях спецобъектов НКВД (в Козьих Горах, Пятихатках, Медном), использовавшихся и для захоронения советских жертв 1930-х гг. Не имело смысла передавать поляков в местные УНКВД и сначала везти их для этого за сотни километров из лагерей военнопленных в Харьков и Калинин, чтобы лишь затем перевезти под Смоленск (или еще куда-то). Нормального суда над ними не было, тройка или же ОСО работали со списками заочно, их решения осужденным объявили бы постфактум в рабочих лагерях[1020]. Тогда как перевозка их к местам дислокации уже действующих спецобъектов для захоронений (чтобы не организовывать новые) вполне логична. Список нестыковок можно продолжать долго[1021].
Нет у отрицателей и сколько-нибудь доказательного ответа на простейший вопрос о том, кто именно из немцев расстреливал поляков в Катынском лесу. Иногда встречаются неясные намеки на причастность айнзацгрупп, потому что именно их было бы естественно привлечь к этому делу, а вовсе не строительный батальон или полк связи. Но сведения о таком расстреле, безусловно, появились бы в подробных регулярных отчетах этих бригад смерти. Соответствующие документы сохранились за интересующий нас период в полном объеме [1022] и затем были бы использованы советской стороной как неопровержимое документальное доказательство вины немцев. В отчетах подробно рассказывается об уничтожении евреев, коммунистов, партизан, но ни в одном из них нет никакого упоминания об уничтожении поляков около Смоленска.
Сумма перечисленных выше фактов иллюстрирует, почему для исторической науки на сегодня не существует каких-либо «версий» Катынского расстрела. Есть установленный факт расстрела НКВД весной 1940 г. по указанию Политбюро ЦК ВКП(б) под Смоленском, в Харькове и в Калинине, подтвержденный среди прочего:
• фактом полного исчезновения более 14 тыс. военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского лагерей весной 1940 г. (эти военнопленные не фигурируют ни в сводной или частной статистике УПВИ, ни в сводной или частной статистике в фонде ГУЛАГа в Государственном архиве Российской Федерации);
• официальными советскими документами высшего (включая решение о расстреле) и среднего уровня;
• показаниями бывших чекистов, участвовавших в организации расстрельной акции;
• результатами официальных советско-польских и польских эксгумаций в 1990-х гг.
Главной военной прокуратурой Генеральной прокуратуры РФ официально признано убийство НКВД польских военнопленных в Катынском лесу. В одном официальном письме ГВП указывается[1023]: «В начале марта 1940 г. по результатам расследования уголовные дела переданы на рассмотрение внесудебному органу – тройке, которая рассмотрела уголовные дела в отношении 14 542 польских граждан (на территории РСФСР – 10 710 человек, на территории УССР – 3 832 человека), признала их виновными в совершении государственных преступлений и приняла решение об их расстреле. Следствием достоверно установлена гибель в результате исполнения решений тройки 1 803 польских военнопленных, установлена личность 22 из них».
Число 1 803 – это сумма 1 380 тел, эксгумированных комиссией Бурденко в Козьих Горах в 1944 г. [1024], 13 тел там же в 1991 г., 243 тел в Медном под Калинином (Тверью) и 167 тел – в Пятихатках под Харьковом в 1991 г. То есть ГВП признала только советские и советско-польские эксгумации, проигнорировав эксгумации польские (тоже частичные).
Такое частичное признание, оставляющее обманчивое впечатление у неспециалистов, – иллюстрация двойственного официального подхода периода после 2000 г. (за исключением краткого периода после смоленской катастрофы 2010 г.): с одной стороны, не отрицается сам факт преступления, с другой стороны, заявления о нем формулируются так, чтобы релятивизировать или минимизировать его. Происходит своего рода подыгрывание катынским отрицателям, к рассмотрению основных аргументов которых мы переходим.
Три классических аргумента: пионерлагерь, немецкий шпагат, немецкое оружие
Утверждение отрицателей: расстрелы в Катынском лесу производились на том месте, где в 1940 г. был пионерлагерь
Никакого пионерлагеря на месте расстрела не было и быть не могло, поскольку на этой территории находился спецобъект с массовыми захоронениями жертв НКВД еще 1930-х гг. Это подтвердили и опрошенные старые чекисты[1025], и – в своих мемуарах – такой «враждебный» свидетель, как бывший начальник Смоленского УКГБ А. А. Шиверских, который утверждал, что поляков расстреливали немцы, а потому явно не искажал правду в пользу противника [1026]. Более того, это же подтвердили и раскопки под эгидой Российского военно-исторического общества, нашедшие на этом месте могилы сотен жертв 1930-х гг.[1027] Подтвердил отсутствие пионерлагеря и исследовавший этот вопрос известный негоционист, создатель сайта «Правда о Катыни» С. Э. Стрыгин, указав на манипуляцию топонимов в сообщении комиссии Бурденко, а также на то, что из показаний свидетеля Устинова следует, что пионерлагерь был в другом месте и что по показаниям еще одного свидетеля, которому он доверяет, территория была окружена дощатым забором вдоль Витебского шоссе и колючей проволокой в других местах[1028]. На основании доказанного наличия спецобъекта НКВД на месте расстрела можно также упрочить уже сделанный выше вывод о степени надежности советских свидетелей комиссии Бурденко, уверявших, что никаких ограждений там не было и гулять можно было везде.
Утверждение отрицателей: руки жертв были связаны немецким бумажным шпагатом
Версия о немецком шпагате возникла на основе первичных материалов комиссии Бурденко и основывается на показаниях свидетелей, выслушанных комиссией, многие из которых утверждали, что во время посещения могил в 1943 г. видели некие немецкие веревки/шнуры/шпагаты (в т. ч. бумажные). Однако если эти показания принимать всерьез, то аргумент о шпагате отпадает за ненадобностью, ведь именно советские свидетели и заявили о расстреле польских военнопленных немцами. Если же есть основания не принимать сообщения советских свидетелей о катынском убийстве (а оснований, как уже было показано, немало), то как их же рассказы о всего лишь веревках/шпагатах/шнурах могут помочь отрицателям? В материалах комиссии помимо прямых свидетельских показаний есть еще два интересных упоминания немецких веревок.
Среди дел комиссии Бурденко в недатированном анонимном тексте под названием «Осмотр могил»[1029] упоминается «тесьма или шнур немецкого происхождения», якобы найденные на единичных трупах. Этот текст не является официальным документом, написан он в неформальном полемическом стиле, хотя и явно осведомленным членом комиссии. Утверждение о немецком происхождении «шнура или тесьмы» в нем никак не обосновывается. Не исключено, что таким образом предварительно формулировал мысли Н. Н. Бурденко, поскольку именно он во время допроса свидетеля Зубкова 20.01.1944 заявил[1030]: «Вы говорите о веревках, а я видел плетеный шнур нерусского происхождения».
Между тем никаких экспертиз найденных шнуров комиссия не проводила и в ее сообщении нет ни единого намека на иностранное происхождение «белых плетеных шнуров», как они в нем называются. То есть сама комиссия не нашла этот аргумент доказательным, иначе он был бы включен в сообщение. Ни о каком «бумажном шпагате» ни Н. Н. Бурденко, ни сообщение комиссии не упоминали.
Утверждение о нахождении иностранных (или конкретно немецких) веревок/шнуров/шпагатов в могилах, таким образом, бездоказательно.
Утверждение отрицателей: для расстрелов в Катыни использовалось немецкое оружие, что делает невероятной вину НКВД
Этот любимый и самый главный аргумент современных катынских отрицателей также не упоминается в докладе комиссии Бурденко. И при более глубоком изучении вопроса становится понятно, почему.
Какие конкретно пистолеты использовались при расстрелах в Катыни и Калинине, мы с точностью не знаем, это могли быть и вальтеры, и маузеры, и браунинги. Лишь для расстрелов в Калинине у нас есть свидетельство Д. С. Токарева о том, что расстрельщик В. М. Блохин привез с собой чемодан, в котором были вальтеры и, возможно, какие-то другие пистолеты [1031].
В захоронениях в Медном обнаружено небольшое количество немецких гильз и коробка от патронов Geco[1032], что может указывать на то, что какая-то малая часть расстрелов по какой-то причине проводилась на месте захоронений (основная часть осуществлялась в здании Калининского УНКВД), и косвенно подтверждает показания Д. С. Токарева об использовании иностранного оружия при расстрелах. В захоронениях в Пятихатках (Харьков) обнаружены в основном советские гильзы, что, впрочем, мало говорит нам о том, каким оружием пользовались палачи в самих стенах Харьковского УНКВД. В захоронениях в Катынском лесу обнаружено относительно мало гильз, большая часть из которых – фирмы Geco.
Хотя абсолютное большинство пуль и стреляных гильз не найдено, можно принять, что как минимум значительная часть жертв Катынского леса была расстреляна из неизвестного (не обязательно немецкого) оружия калибра 7,65 немецкими патронами производства фирмы Geco.
Встает вопрос: можно ли считать использование НКВД иностранного оружия (предположительно относительно небольшого количества – для двух или трех расстрельных команд) и боеприпасов (нескольких тысяч патронов) невероятным, как то утверждают катынские отрицатели?[1033]
Начнем с того, что оружие калибра 7,65 было излюбленным наградным оружием чекистов. Уже из этого банального факта следует, что достаточное количество такого оружия и боеприпасов к нему должны были быть в наличии на складах.
Более того, иностранное оружие калибра 7,65 было в НКВД табельным [1034]. Далеко не для всех должностей, конечно, но все же для значительного числа начальников различных управлений НКВД и их заместителей и помощников[1035]. При этом стоит учитывать, что цифры в табельных нормах – это положенный минимум, а не предписанный максимум так или иначе используемого в НКВД иностранного оружия. Из табельности следует, что и боеприпасы к нему не просто могли, а обязаны были находиться на складах, чтобы в любой момент времени заменить дефектную единицу и пополнить отстрелянные патроны. Ведь в любой момент этого мог потребовать чекист, которому это оружие полагалось, как это сделал начальник УПВ П. К. Сопруненко, запросив у начальника Комендантского отдела АХУ НКВД СССР В. М. Блохина полагающийся ему по табелю браунинг «с положенным комплектом боевых патрон»[1036].
Проблемы с этим быть не могло, поскольку в довоенном СССР имелись значительные запасы иностранного оружия, как закупленного, так и «трофейного», которое массово распределялось среди чекистов (и не только)[1037]. Иностранное оружие калибра 7,65 было настолько распространено в СССР, что для него начали выпускать советские патроны[1038]. Что касается немецких боеприпасов Geco, то они закупались СССР, Польшей, странами Балтии и могли попасть на склады НКВД как напрямую из Германии, так и через Польшу[1039].
Судя по целым арсеналам иностранного оружия, включая пистолеты калибра 7,65, которые зачастую изымались при арестах чекистов[1040], в т. ч. расстрельщиков, оно пользовалось большой популярностью. Ничто не мешало чекистам использовать его в работе. И действительно, оружие калибра 7,65 официально использовалось во время массовых расстрельных операций 1937–1938 гг., хотя и в меньшем объеме, чем оружие других калибров[1041].
Когда в 1940 г. встал вопрос о расстреле огромного числа людей в считанные сроки, некоторые из палачей, видимо, подали идею, что для быстрых массовых расстрелов стоит использовать иностранное оружие (например, потому что ТТ излишне мощен для «чистых» расстрелов, а наган – слишком «мешкотен», неудобен при перезарядке). И эту просьбу – предоставление в распоряжение расстрельных команд нескольких десятков иностранных стволов и соответствующих боеприпасов к ним – мог легко выполнить начальник комендантского отдела административно-хозяйственного управления НКВД СССР В. М. Блохин, один из организаторов расстрелов польских военнопленных, который и сам массово расстреливал их в подвале Калининского УНКВД. Именно как начальник комендантского отдела АХУ он распоряжался арсеналом. И, как уже упоминалось, именно он привез в Калинин чемодан с иностранными пистолетами.
Таким образом, абсолютно несостоятелен аргумент о том, что использование относительно небольшого количества иностранных пистолетов калибра 7,65 и немецких боеприпасов к ним невероятно для НКВД в 1940 г.
Здесь же стоит упомянуть дополнительный аргумент отрицателей о том, что якобы гильзы в Катыни и Медном были стальные, о чем свидетельствует их коррозия, и, следовательно, были произведены в 1941 г. (из-за нехватки латуни). Однако латунь при определенных условиях также подвергается коррозии, в частности, в присутствии аммиака, именно поэтому латунные боеприпасы необходимо держать подальше от источников его появления, к которым среди прочих относятся «места гниения и разложения органических веществ»[1042]. Более того, при открытии катынских могил ощущался запах хлора [1043], свидетельствующий об использовании хлорной извести, вероятно, для ослабления запаха гниения и определенной дезинфекции. Соединения хлора, как известно, – злейшие враги латуни.
Уже латунные гильзы, идентифицированные в 1943 г. фирмой Геншов как произведенные до 1931 г., были сильно корродированы[1044]. Более того, в немецком отчете гильзы описаны следующим образом: «Большинство гильз, однако, были покрыты сульфидом и ярь-медянкой на поверхности, а в некоторых местах и довольно крепко приставшими песчаными корками, пронизанными ярь-медянкой»[1045]. Это также объясняет черно-белую фотографию с корродированной гильзой из немецкого отчета, на которую указывают отрицатели как на якобы стальную, которая, однако, подходит и под описание выше.
Вышеперечисленные данные о гильзах относятся к 1943 г. Ожидать, что в 1991 г. и позже ситуация с коррозией была бы лучше, очевидно, нельзя.
Таким образом, никаких доказательств того, что найденные гильзы произведены позже 1940 г., нет[1046].
Закрывая этот вопрос, стоит отметить, что комиссия Бурденко интересовалась вопросом о калибре оружия, как показывают материалы, находящиеся в ее фонде, но этот пункт не вошел в итоговое сообщение. При этом она непременно включила бы его, если бы считала доказательным. Между тем находка полностью и подробно описывается в немецком отчете, причем подбросить гильзы от наганов в могилы вообще не представляло бы труда для немцев, но они не пошли на такую выгодную с пропагандистской точки зрения фальсификацию.
Аргументы о нетипичности расстрела, катынских свидетелях и критика немецкой эксгумации
Нетипичность расстрела
Отрицатели указывают на якобы нетипичность катынского расстрела по сравнению с другими операциями НКВД: здесь не только широкое использование иностранного оружия, но и якобы чересчур упорядоченное расположение трупов в могилах, и то, что на трупах сохранилась одежда и идентифицирующие бумаги.
Стоит заметить, что по своей массовости за относительно короткое время, по «плотности» убийств катынский комплекс изначально нетипичен для НКВД даже по сравнению с массовыми казнями 1937–1938 гг. (отдельные команды палачей достигали такой «производительности», но именно типичным это не было). Удивительной была бы, скорее, полная «типичность» сопутствующих расстрелу обстоятельств. Все указанные признаки прекрасно объясняются именно необходимостью убить огромное число людей в сжатые сроки.
Использование иностранного оружия, наиболее вероятно, связано именно с пониманием исполнителями масштаба предстоящей им задачи, как уже указано выше (при этом доступность иностранных пистолетов для сотрудников НКВД резко возросла по сравнению с 1930 гг. за счет его захвата на польских территориях).
Определенная упорядоченность трупов в могиле – также вполне рациональная мера, учитывая, что выкапывание массовых могил – это вообще-то немалый труд, требующий времени и сил (даже если использовать заключенных и технику), поэтому это не вкусовое предпочтение и не идиосинкразия, а вполне понятная при таком массовом расстреле в такие сжатые сроки оптимизация могильного пространства, которую могли по указанию расстрельной команды проводить простые шоферы НКВД или даже советские заключенные[1047]. Более того, в заведомо советских захоронениях в Катыни обнаружены «тела, уложенные ровными рядами, ногами к центру ямы, иногда даже в четыре или пять слоев».
При этом отрицатели преувеличивают организованность захоронений, основываясь на избирательных, «импрессионистских» впечатлениях некоторых свидетелей, описывавших то, что бросилось им в глаза в какой-то момент, но не дающих полной и точной картины[1048], которую мы можем найти в немецких докладах, которые обрисовывают ситуацию в т. ч. следующим образом[1049]: «Здесь трупы лежат частично вплотную друг к другу, в то время как в 1-й могиле они лежат в основном случайно перемешанные»; «можно предположить, что большинство из них были расстреляны возле могил, а трупы затем заброшены без разбора. Они лежали полностью переплетенными друг с другом, только в могилах I, II и IV они были частично упакованы рядом друг с другом, а также друг на друга» и т. п. Общий вывод: «Метод укладки трупов ни в коем случае не был единообразным как в целом, так и внутри отдельных массовых захоронений». Так что определенная упорядоченность наблюдалась, но без фанатизма.
По сравнению с захоронениями жертв 1930-х гг. в польских могилах действительно обнаружено много документов, поскольку в данном случае расстреливались военнопленные, прибывшие сразу из лагеря с вещами и документами, и захоронения производились на охраняемых спецобъектах НКВД, на которых расконспирация вследствие нахождения могил гражданскими была на тот момент теоретически невозможна (никто же в 1940 г. не считался с нападением Германии на СССР в 1941 г.). Поляки, считавшие, что едут домой, до самого места казни не должны были подозревать о худшем (в противном случае они могли оказать значительное сопротивление), поэтому удостоверения личности и прочие документы не изымались, т. к. иначе была бы нарушена конспирация. Более того, из показаний Д. С. Токарева мы знаем, насколько изматывающей была процедура убийства тысяч людей в такие сжатые сроки, так что добавление в процедуру раздевания или тщательного обыска жертвы на месте расстрела растянуло бы ее на неопределенный срок и не было оправданным с практической точки зрения.
Таким образом, все признаки «нетипичное™» могут быть легко объяснены стремлением НКВД упростить и сделать более эффективной эту выдающуюся по масштабу и скорости расстрельную операцию.
Критика немецкой эксгумации
В настоящее время результаты немецкой эксгумации не являются необходимыми и незаменимыми для определения времени смерти военнопленных из трех лагерей, а значит автоматически и для установления виновной стороны. Тем не менее отрицатели все еще зациклены на критике ее процедур и опубликованного отчета, пытаясь показать, что фальсификация немцами катынских захоронений следует из самых материалов. Это также дает повод отрицателям в очередной раз связать катынское дело с именем Й. Геббельса.
В. А. Сахаров на основе немецкой переписки пытался показать, что у немцев во время катынских раскопок на руках были захваченные списки «катынских» поляков из Козельского лагеря. Однако, как показал в дискуссии с ним специалист по катынскому делу А. Э. Гурьянов[1050], речь шла о списке поляков из т. н. «Козельска-2», до лета 1940 г. интернированных в Литве и Латвии (именно этот нерелевантный список интернированных попал в руки немцев, о чем свидетельствует его перевод на немецкий в делах комиссии Бурденко [1051]).
Также В. А. Сахаров утверждает, что факт использования немцами при описании документов, найденных на телах, немецких топонимов, которые вряд ли использовали бы поляки до весны 1940 г., якобы свидетельствует о фальсификации[1052]. Однако онемечивание топонимов при опубликовании информации в 1943 г. легко объяснить[1053], особенно учитывая, что большинство приводимых адресов не были цитатами из найденных документов и не выдавались за таковые: оно могло носить чисто формальный характер (ведь в 1943 г. официальными названиями были именно немецкие); оно могло служить практическим целям: ожидалось, что родственники узнают своих пропавших близких в списках, публиковавшихся в газетах на оккупированных польских территориях – в том числе и по неполным данным, таким как адреса. Более того, представители этнического немецкого меньшинства в Польше были как составителями, так и адресатами части документов, и в таких случаях использование немецких топонимов вполне ожидаемо. Этот очевидно неверный аргумент был позаимствован и Г. Ферром[1054].
Можно упомянуть нахождение в немецких эксгумационных списках имен поляков, которых, насколько известно, вообще не отправляли в Смоленск, и среди них пару заведомо живых (на момент после расстрела) людей. Это, однако, не свидетельствует о фальсификации, поскольку идентификация личности по находкам на трупах (документам и не только) – процесс в отдельных случаях приблизительный и ошибки, например, за счет того, что кто-то имеет при себе какие-то документы (упоминающие) третьих лиц и в результате ложно идентифицируется, вполне возможны без всякого злого умысла[1055]. Тщательнейшая поименная проверка немецкого списка показала, что только 41 имя в нем не значится в списках-предписаниях НКВД 1940 г. на отправку польских военнопленных из Козельского лагеря в ведение Смоленского УНКВД[1056] (часть из них, вероятно, за счет неверного прочтения плохо сохранившихся имен и фамилий, при этом можно указать на возможных кандидатов в списках-предписаниях).
Отрицатели указывают на якобы «посторонних» поляков в Катыни – не только из Козельского, но и из Осташковского и Старобельского лагерей. Однако все эти заявления основаны на недоразумениях (не считая, конечно, имен из советского сообщения, вставленных умышленно[1057]), таких как прочтение немцами неразборчиво написанной польской фамилии Sekula (1 с диагональным штрихом, за счет которого при некоторых написаниях буква может быть перепутана с t) как Szkuta[1058]; незнание отрицателями факта переводов поляков между тремя лагерями (например, 03.11.1939 в Козельский лагерь прибыли 112 офицеров из Осташковского лагеря[1059]), в результате чего в катынской могиле и появилась столь впечатлившая Г. Ферра[1060]инвентарная табличка с казенной мебели в Осташковском лагере[1061].
Упомянутый Г. Ферр предлагает считать, что комиссия Бурденко нашла в Катыни квитанцию П. Козетульского из Осташкова[1062], несмотря на то, что в протоколе комиссии указываются лишь варианты имени «Пр??ульский» с двумя неясными буквами[1063]. Можно поверить в то, что была проблема с прочтением этих двух букв; но сомнительно, что кто-то прочитал бы «Козет» как «Пряб», «Пруц» и т. п. Тот же Г. Ферр утверждает, что найденная в Катыни открытка Станислава Кучинского 1941 г. якобы принадлежала Кучинскому из Осташкова, что показывает, как «внимательно» он читал книгу «Катынский синдром», в которой на основании осмотра найденной открытки дается ясная информация о том, что она была написана Кучинским Искандер Беем, который не был расстрелян весной 1940 г., а оказался доставлен в Москву и вполне мог быть автором писем и открыток и впоследствии[1064].
Еще один аргумент отрицателей заключается в том, что польский литератор Юзеф Мацкевич, посетивший немецкие раскопки, говорил о найденных польских банкнотах военной эмиссии, которых в могилах быть не могло, т. к. они были введены очень поздно; но на самом деле существовали двузлотовые банкноты, введенные в обращение в первые недели войны, которые, возможно, и имелись в виду; существует еще несколько прозаических объяснений употребленной журналистом формулировки[1065].
Еще с советских времен известен аргумент об опубликовании в немецком отчете свидетельства о гражданстве Стефана Альфреда Козлиньского от 20.10.1941[1066]. На фотографии документа дата неразборчива, но видно, что свидетельство (на польском языке) выдано для предоставления в Варшавский университет, который, однако, был закрыт немцами в 1939 г. Да и Козлиньский был в советском плену с 1939 г. (в Козельском лагере) и затем был расстрелян в Катыни, так что никак не мог поступать в Варшавский университет в октябре 1941 г.[1067] Вполне очевидна опечатка в описании фотографии (возможно, имелся в виду 1931 г.).
В целом большинство претензий отрицателей к немецкой эксгумации необоснованны, хотя часть заключений немецкого отчета судебно-медицинского характера нельзя считать выдержавшей проверку временем. Однако стоит повторить, что сегодня основные источники для вывода о виновниках расстрела совсем иного рода, и немецкая эксгумация не является краеугольным камнем в катынской историографии.
Утверждения о наличии «новых» надежных свидетелей сталинской версии
Это традиционные утверждения в духе комиссии Бурденко, правда, по отношению к неизвестным ей свидетелям. К сожалению, анализ большинства этих «новых» свидетелей, предоставляемых катынскими отрицателями, показывает сильнейшие противоречия как между самими этими свидетелями, так и между ними и версией комиссии Бурденко. Причем расхождение такого рода, что их трудно списать на естественные аберрации памяти [1068].
Как иллюстративный пример можно привести использование Г. Ферром обнародованных В. А. Сахаровым партизанских разведсводок лета 1943 г. с рассказом «советских военнопленных», бежавших из Смоленска, о якобы фальсификации немцами катынского дела – свезении трупов в Катынский лес[1069]. Эти сводки полны абсурдных деталей, противоречащих в первую очередь сообщению комиссии Бурденко. Действительно, в них вообще еще не фигурирует более поздняя советская версия о расстреле и захоронении поляков немцами в Катынском лесу осенью 1941 г., вместо этого рассказывается о полностью сфальсифицированных немцами захоронениях. Утверждение в сводках о признании «фашистскими врачами» невозможности идентификации трупов из-за их разложения также неверно (на самом деле многие тела, прошедшие через жировосковую трансформацию, сохранились хорошо, так же, как элементы униформы, документы и т. п., что международным экспертам было очевидно, поэтому никакого такого «признания» не было). Информация о свозе немцами тел в Катынь со смоленского кладбища и поля боя советской комиссией подтверждена не была, а ведь сделать это не составило бы труда, ведь согласно сводкам якобы массовым выкапыванием трупов на Смоленском кладбище (которое оставило бы очевидные следы) «очень возмущалось мирное население». Но на это нет ни малейшего намека во множественных показаниях смолян в делах комиссии Бурденко. При этом единственный первичный материал, опубликованный Сахаровым, – это показания не нескольких военнопленных, а одного, М. Карасева, который к тому же, по собственным словам, излагал сведения не из первых рук (в протоколе указывается, что еще два «перебежчика» показали то же самое, но опять же «из вторых рук»).
По словам Г. Ферра, глубоко недостоверная информация из этих сводок представляет собой «неоспоримые доказательства».
Аргументы о расстрелах в Калинине и захоронениях в Медном
Вокруг расстрелов в Калинине и захоронений в Медном катынские отрицатели проявляют особую активность, которая время от времени дает дивиденды, такие как снятие мемориальных досок со стены Медицинского университета в Твери – бывшего здания Калининского УНКВД, в котором расстреливали польских военнопленных из Осташковского лагеря, со ссылкой на представление некоего прокурора, проигнорировавшего все исторические доказательства, подтверждающие этот факт[1070].
Немцы в Медном
Одним из аргументов о Медном является контраргумент против неверного утверждения о том, что там «немцев не было», которое призвано точно доказать, что лежащие в Медном поляки не могли быть расстреляны немцами. Отрицатели справедливо указывают на то, что немцы в Медном все же были. Однако и из этого никак не следует, что поляки, похороненные там, могли быть убиты ими. Во-первых, в живых этих поляков там во время войны быть не могло – там не было лагерей с польскими военнопленными и никто никогда такие лагеря не упоминал. Немцам просто некого было захватывать. К тому же сама советская сторона никогда, даже в ответ на немецкую пропаганду, не упоминала какой-либо захват немцами поляков в этом районе. Во-вторых, как уже указывалось, по эфемерам, найденным на трупах (газетам, письмам, дневникам), точно определяется дата расстрела – весна 1940 г. В-третьих, в те примерно четверо суток, что немцы находились в районе Медного, в окрестностях проходили жестокие бои[1071]. Абстрагируясь от вопроса, были ли немцы в принципе на самом месте захоронений (которое находится на другом берегу от центральной части села Медного), в чем сомневаются даже некоторые из негационистов[1072], стоит отметить, что в таких обстоятельствах расстрельная операция (включающая захоронение тел) в отношении нескольких тысяч людей (заведомо больше 2 358 человек, учитывая неполноту проведенных эксгумаций) практически невероятна, а незаметный расстрел и подавно невозможен. А расстрел должен был быть незаметным, поскольку советская Чрезвычайная государственная комиссия ничего об этом захоронении не знала.
Жетоны Кулиговского и Маловейского
В 2010 г. украинскими и в 2011 г. польскими и украинскими археологами при эксгумации массовых захоронений 1940–1941 гг. на территории у бывшей тюрьмы в г. Владимире-Волынском Волынской области Украины были обнаружены полицейские служебные учетные знаки с номерами 1441/II (принадлежал Юзефу Кулиговскому из Лодзи) и 1099/II (принадлежал Людвику Маловейскому из Лодзи). Катынские отрицатели немедленно стали использовать эти находки в качестве аргумента, поскольку оба полицейских значатся как расстрелянные в Калинине и захороненные в Медном в 1940 г. Особенно значима находка для Г. Ферра, который разместил изображение жетона Кулиговского и его плиты на кладбище в Медном на обложке своей книги «Тайна Катынского расстрела: доказательства, решение».
Учетная карточка военнопленного Людвика Маловейского (РГВА. Картотека военнопленных 1939–1941 гг. Изображение предоставлено А. Э. Гурьяновым.)
В публикациях отрицателей умалчивается, однако, ключевой факт: жетоны найдены не на телах. Жетон Кулиговского найден в нескольких метрах от могильного рва[1073], жетон Маловейского найден в насыпном слое над могильным рвом, среди бытового мусора [1074]. Таким образом, из нахождения жетонов во Владимире-Волынском отнюдь не следовало, что Кулиговский и Маловейский захоронены там же. Учитывая сумму всех фактов, наиболее простым объяснением является следующее: вероятно, Маловейский и Кулиговский после взятия в плен в 1939 г. первоначально содержались в тюрьме во Владимире-Волынском, где у них были отобраны и по какой-то причине позже не возвращены служебные полицейские жетоны (не путать с жетонами-«несмертельниками» для идентификации погибших), которые позже были найдены в тюрьме немцами и за ненадобностью выброшены вместе с другими вещами в районе могильного рва. И подтверждение этой гипотезы удалось получить историку А. Э. Гурьянову, который обнаружил в картотеке военнопленных в РГВА карточку Маловейского. В ней как раз и значилось, что тот взят в плен 19.09.1939 во Владимире-Волынском, откуда был отправлен в приемный пункт НКВД для военнопленных в Шепетовке лишь через 25 дней[1075]. Хотя карточка Кулиговского пока не обнаружена, нет оснований считать, что судьба его жетона была иной, учитывая, что тот найден не на теле.
Таким образом, нет никаких причин полагать, что Кулиговский и Маловейский похоронены не в Медном. На этом примере хорошо видно, насколько выводы отрицателей не соответствуют той информации, которая у них имеется на самом деле.
Отрицание показаний Д. С. Токарева
Показания бывшего начальника Калининского УНКВД Д. С. Токарева – один из важнейших источников по расстрелам в Калинине. При этом, как и у любых других свидетельских показаний, у сведений, полученных от него, есть определенные «пределы точности». В конце концов, он вспоминал о событиях 50-летней давности, поэтому в показаниях есть вызванные естественными аберрациями памяти неточности, что не умаляет их ценности. Можно, например, спорить о том, насколько точной является его схема внутренней тюрьмы или другие детали воспоминаний, но сути это не меняет – Д. С. Токарев был заранее информирован Б. З. Кобуловым обо всей операции; являлся свидетелем части процедуры опроса военнопленных непосредственно перед расстрелом; непосредственно общался с палачами и знал об участии В. М. Блохина еще до обнаружения наградного списка за расстрельную операцию с его именем[1076]; имел представление о местоположении захоронения в Медном, лишь позднее подтвержденном эксгумациями. То есть был информированным свидетелем.
Как и отрицатели Холокоста, ложно высчитывающие время сжигания трупов в печах, чтобы «опровергнуть» преступления нацистов, катынские отрицатели любят «логистические» аргументы. Вот как выглядит, например, один из таких аргументов, основанных на допросе Токарева:
«Общий путь, который жертва должна была проделать до камеры смерти, с учетом размеров здания был не менее 100 м. Скорость движения жертвы вряд ли могла быть более трех км/час. Это 2 мин. Предположим, что дополнительное время на открытие камеры, выход жертвы, закрытие, опрос, расстрел и вынос тела во двор составит полторы, две минуты. Итого 3,5–4 мин. Да простит меня читатель за эту бухгалтерию, но она необходима»[1077] и т. д., и т. п.
Все сводится к тому, что времени на расстрел за ночь при таком индивидуальном расстреле не хватило бы. Однако в этих рассуждениях есть сразу несколько проблем. Во-первых, не имеет смысла детально восстанавливать процедуру за все дни расстрела лишь на основании показаний Д. С. Токарева – по его собственным словам, он видел опросы перед расстрелом всего два-три раза, каждый раз по несколько минут. Так что не факт, что в процедуре не происходили изменения, возможно, не подмеченные им.
Во-вторых, время на каждого человека в таких «расчетах» искусственно завышено. Понятно, что определенные действия могли делаться одновременно, и пока одну жертву вели по коридору к расстрельной камере, следующая уже могла подходить к «опросному» помещению (а утверждение о пересечении путей двух жертв ни на чем не основано и противоречит схеме, нарисованной Д. С. Токаревым[1078]).
Подытоживая, имеет смысл привести большой отрывок текста, хорошо характеризующий методологию отрицателей. В. Н. Швед «доказывает» якобы принужденность показаний Д. С. Токарева следующим образом:
«О том, что Токарев старался следовать инструкциям, данным ему во время первого допроса, свидетельствует одна фраза. Несмотря на то что она подверглась двойному переводу, смысл ее предельно ясен. В ответ на предъявление Яблоковым письма Сопруненко от 19 мая 1940 г. Токарев заявил: “Не помню” и добавил “Теперь повторяем мое задание…” (в польском тексте “Nie pamiętam. Teraz powtarzamy moje zadanie…”). Однако Яблоков не дал договорить Токареву и задал новый вопрос. По всей вероятности, генералу показалось, что допрос пошел не по оговоренному ранее плану, и он решил уточнить, что следует говорить. Но забыл, что идет видеосъемка. Поэтому Яблоков был вынужден прервать его новым вопросом»[1079].
Как мы видим, В. Н. Швед развил целую теорию заговора на основании одной мутно переведенной фразы. А вот что Д. С. Токарев сказал на самом деле: «Не помню. Собственное задание, повторяю, могло быть» [1080]. Комментарии излишни. Утверждения отрицателей о том, что его заставили дать показания, ни на чем (кроме сильного желания, чтобы это так и было) не основываются и опровергаются показаниями сына Токарева о том, что о расстреле поляков ему и брату отец рассказал в 1960-х гг.[1081]
Отрицание захоронений польских военнопленных в Медном
После обсуждения аргумента о Кулиговском и Маловейском (опровергнутого выше) Г. Ферр пишет: «Тот факт, что их останков нет в Медном, наводит на мысль, что там нет и других польских военнопленных. Нет никаких доказательств, что люди, имена которых начертаны на тысячах мемориальных табличек в Медном и Пятихатках, были действительно казнены и там захоронены»[1082].
Трудно, однако, назвать такое утверждение как-то иначе, как ложью. Конкретные доказательства были, как уже указывалось, получены в ходе советско-польских и польских частичных эксгумаций, во время которых найдено огромное количество идентифицирующих документов и предметов, из которых ясно, что захоронены там именно польские военнопленные, причем из Осташковского лагеря.
Подробные отчеты об эксгумациях опубликованы в третьем томе сборника «Убиты в Калинине, захоронены в Медном» в 2019 г. Среди результатов зондажной эксгумации ГВП 1991 г.[1083]: нахождение в двух ямах останков не менее 243 человек; нахождение на трупах многочисленных фрагментов обмундирования и снаряжения довоенной польской полиции, Тюремной стражи, Пограничной стражи, военнослужащих Корпуса охраны пограничья; нахождение на трупах предметов и бумаг, включая фрагменты газет, личные документы, справки, заметки, списки товарищей по плену и почтовую корреспонденцию. В документах прочитаны имена и фамилии 242 человек, не менее 227 из которых значится в списках-предписаниях Управления НКВД СССР по делам о военнопленных об отправке военнопленных из Осташковского лагеря в апреле и мае 1940 г. Из них 16 точно идентифицированы в захоронениях по личным документам. Пребывание жертв в захоронениях в Осташковском лагере также подтверждается среди прочего дневниковыми записями шести человек и предметами вроде самодельных коробочек с вырезанными инициалами владельцев и надписями, упоминающими Осташков. Время расстрела устанавливается по датам на найденных бумагах, таких как газета «Известия советов депутатов трудящихся СССР» от 27.03.1940, газета «Пролетарская правда» от 02.04.1940, даты на почтовых штемпелях и в письмах (самая поздняя – 12.03.1940), даты в двух дневниках, в которых фиксируются отправки из лагеря в апреле, после чего дневники обрываются.
Среди результатов неполной польской эксгумации 1995 г. [1084]: нахождение останков не менее 2 115 человек, предметов польского происхождения (многочисленные фрагменты польского служебного обмундирования, множество форменных пуговиц с польским гербом и гербовых кокард от форменных фуражек, польские полицейские номерные жетоны, медали, эмблемы и памятные значки, крестики и медальоны с надписями на польском языке, польские банкноты и монеты, самодельные деревянные предметы с надписями, упоминающими Осташков и Селигер) и бумаг (среди которых личные документы, квитанции, письма от семей, адресованные в Осташковский лагерь); точное установление личности 28 человек, все из которых значатся в вышеупомянутых списках-предписаниях. Вместе с останками найдены 34 фрагмента советских газет с датами их выпуска («Боевая подготовка», «Известия Советов депутатов трудящихся СССР», «Пролетарская правда», «Красная звезда», «Правда», «Путь Октября»), большинство из которых выпущены в 1940 г. (самая поздняя дата – 07.05.1940). Самая поздняя дата на почтовых штемпелях писем и открыток, полученных в Осташковском лагере, – 11.04.1940.
Сразу отметим, что утверждение о невозможности сохранности документов в течение многих десятков лет в массовых могилах основывается исключительно на поверхностных, обывательских представлениях о процессах, происходящих в такого рода захоронениях. Одним из главных факторов сохранности многих документов, найденных в одежде, является жировосковая трансформация мягких тканей части трупов, засвидетельствованная во всех трех местах захоронений польских военнопленных (в Катыни – и в 1943, и в 1944 гг.). При этой трансформации, чаще всего проходящей в анаэробных условиях, ткани превращаются в воскоподобную массу, иногда предохраняющую некоторые внутренние органы от гниения. Покрытые этой массой или находящиеся между ее слоями документы (особенно если они находятся в конвертах, карманах и т. п.) также могут долгое время сохраняться.
Из нахождения останков как минимум 2 358 персон не следует, что там захоронено максимум две тысячи с лишним военнопленных, а не все более 6 200 – проводившиеся эксгумации были неполными (как неполной была эксгумация комиссии Бурденко, откопавшей лишь 1 380 трупов в Катынскому лесу – из этого ведь не следует, что это максимальное число катынских трупов). Тем не менее, А. Ю. Плотников, часто высказывающийся в СМИ по теме Катыни, в одном интервью заявил: «Но первая же эксгумация погибших на территории села Медного показала, что на этой территории захоронено гораздо меньше людей – около двухсот пятидесяти человек. Но этот факт не охладил “правозащитного пыла“»[1085]. Он перевернул все с ног на голову – целью этой заведомо частичной зондажной эксгумации было установление общей принадлежности трупов и из нее при всем желании не может следовать, что на территории Медного захоронено всего 250 человек. Впрочем, в марте 2020 г. А. Ю. Плотников превзошел сам себя, заявив, что «поляков там нет»[1086].
Иногда отрицатели пытаются выдать захоронения в Медном за захоронения погибших красноармейцев либо же просто используют предполагаемые захоронения в качестве своего рода «троянского коня» для уничтожения или релятивизации памяти о польских жертвах НКВД в Медном. Эти утверждения строятся в основном на нахождении имен двух красноармейцев, которые могли быть захоронены где-то на дачном участке НКВД. В списке безвозвратных потерь 910-го стрелкового полка 243-й стрелковой дивизии от 01.01.1942 Федор Николаевич Беспалов числится погибшим от ран в полковом/передовом пункте медпомощи 18.11.1941. Как пункт захоронения числятся «дачи г. Медного»[1087]. В алфавитном списке умерших в эвакогоспитале 1783 Сергей Васильевич Куваев значится как скончавшийся от ран 16 августа 1942 г. Место захоронения: «с. Медное – лес, бывшие дачи НКВД» [1088]. Это единственное такое указание во всем списке умерших эвакогоспиталя[1089].
Не совсем понятно, что именно должны доказывать эти два единичных случая. Допустим, двух или более солдат когда-то похоронили на территории дач НКВД (необязательно совпадает с территорией мемориального комплекса). Из этого не следует никаких выводов о польских захоронениях, которые находятся на сравнительно малой части дачного участка[1090]. О захоронениях красноармейцев на дачном участке НКВД свидетельствовали бывшие чекисты, опрошенные УФСК и прокуратурой Тверской области в 1995 г. Но они же одновременно рассказывали о погребении там же жертв сталинских репрессий, так что одно другому не противоречит[1091]. Соответственно, вопрос о Куваеве и Беспалове – это вопрос мемориализации, политики, всего, чего угодно, – но не околокатынской историографии.
Стоит отметить, что оба красноармейца официально числятся как похороненные в братской могиле в селе Медном, в двух километрах от мемориального комплекса, на другом берегу реки Тверцы, в учетных карточках захоронения от 31.10.1991[1092] и современной[1093]. Можно предположить, что останки из единичных захоронений красноармейцев с дачного участка НКВД были перенесены в братскую могилу в Медном. А может быть, перезахоронение произошло лишь на бумаге, как это иногда случалось. Как бы то ни было, сведения об изначальном захоронении не доказывают, что в настоящее время эти красноармейцы захоронены где-то на территории мемориального комплекса.
Утверждения о подложности катынских документов и использование подложных документов катынскими отрицателями
Катынский негационизм невозможен без утверждения о том, что являются фальшивками все или большинство документов закрытого пакета, а также иные документы, свидетельствующие о расстреле польских военнопленных именно НКВД.
Стоит отметить невероятную легкость и беспечность, с какой отрицатели находят «признаки» фальшивости. В середине 1990-х гг. Ю. И. Мухин «анализировал» катынские документы по дефектной публикации текстов вместо того, чтобы разыскать факсимильные изображения, опубликованные в 1992 г. или продублированные в журнале «Вопросы истории» в 1993 г.[1094], в результате чего возникли неверные утверждения, что на записке Л. П. Берии нет сталинской резолюции «за» и что в записке А. Н. Шелепина фигурируют две разные цифры расстрелянных. В качестве еще одного примера можно привести В. Н. Шведа, который, пытаясь опровергнуть документы КГБ 1969 г., доказывающие, что захоронения поляков в Пятихатках – дело рук НКВД, заявил об одном из них, от 19.06.1969, что «в его левом верхнем углу находится резолюция Никитченко о том, что “товарищу Шелесту П. Е. доложено”» [1095]. Далее Швед удивляется: «Но датирована резолюция 2008 годом?! Это уже из области паранормального. К этому времени и Шелеста, и Никитченко уже не было в живых, как давно не было КГБ и Украинской ССР. Как понимать подобную несуразность?» За Шведом это ложное утверждение повторил и Г. Ферр[1096]. Естественно, никакого 2008 года в резолюции и в помине нет, а есть датировка резолюции «20[.]06[.]69»[1097]. И такого рода «факты» часто встречаются в сочинениях отрицателей.
Впервые копии документов из катынского закрытого пакета были обнародованы на процессе по «делу КПСС» в Конституционном суде в 1992 г. Как сторона защиты в виде Ю. М. Слободкина и Ф. М. Рудинского, так и некоторые судьи отнеслись к ним скептически, указывая на мнимые проблемы с оформлением документов[1098]. Возникшие вопросы удалось разъяснить главному архивисту РФ Р. Г. Пихое и в постановлении по делу Конституционный суд признал вину Политбюро, написав: «Ряд документов свидетельствует об организации и совершении в 30-40-х гг. политических убийств, в том числе за рубежом, по указанию высших партийных деятелей КПСС. Как военное преступление можно расценить уничтожение по постановлению Политбюро ЦК КПСС тысяч польских военнопленных в Катыни и других местах» [1099].
Катынские документы представляют из себя взаимосвязанный комплекс, каждую часть которого необходимо анализировать в свете других частей этого комплекса, реальной (а не воображаемой) практики делопроизводства высших органов власти на момент создания документа, а также общего (например, политическая ситуация на конкретный момент) и частного (конкретные события, непосредственно связанные с созданием документа) исторического контекста.
Самой, пожалуй, распространенной ошибкой негационистов является принятие неких в основном придуманных ими самими правил делопроизводства конкретных органов в конкретные рассматриваемые периоды. Приведем яркий пример: выписка из решения Политбюро от 05.03.1940 о расстреле поляков исполнена на бланке 1930-х гг., что отрицатели, конечно, видят как признак фальшивки. А на каком основании? Исключительно на своем собственном, ни на чем не основанном представлении о том, что было можно и чего было нельзя в делопроизводстве сталинского Политбюро. И визит в тот же РГАСПИ тут же разрушает это представление[1100] – в «сталинском» делопроизводстве высшего уровня, включая Политбюро и наркоматы, бланки использовались в т. ч. «устаревшие»[1101] (удалось найти даже пример использования бланка 1920-х гг. в 1940 г.[1102]), а иногда – и просто «некорректные» (другого наркомата)[1103], а отношение к оформлению документов было довольно простое и деловое. Как удалось выяснить, бланки выписок 1930-х гг. спорадически использовались как минимум до июля 1941 г. (включительно)[1104].
Отрицатели даже не могут выдвинуть хоть сколько-нибудь обоснованную гипотезу о том, по чьему именно распоряжению были якобы подделаны документы (и вообще произведена вся якобы крупномасштабная фальсификация катынского дела, затрагивающая помимо архивов и эксгумации, и свидетелей). Понятно, что это не мог быть Б. Н. Ельцин, который получил документы закрытого пакета от М. С. Горбачева в декабре 1991 г. Но это не мог быть и единственный президент СССР, который долгое время делал вид, что никаких документов нет[1105], и не хотел публиковать их даже после признания СССР вины за Катынь в 1990 г. (а секретные протоколы к пакту Молотова – Риббентропа даже хотел уничтожить[1106]). Бывший заведующий Общим отделом ЦК КПСС В. И. Болдин так описывал словесную реакцию М. С. Горбачева на ознакомление с документами двух закрытых пакетов перед одной из встреч с В. Ярузельским: «В одном за подписью Берии речь идет об истинных фактах расстрела поляков в Катыни, а во втором – о выводах комиссии, работавшей после освобождения Смоленской области в годы войны и пришедшей к выводу, что это дело рук фашистов. Храните получше и без меня никого к ним не подпускайте. Слишком все это горячо». Болдин добавил, что уже после ознакомления с содержимым закрытого пакета «Общему отделу он [Горбачев] запретил выдавать эти документы» и «поручил сообщить польской стороне, что достоверных фактов о расстреле, кроме тех, что были обнародованы еще во время войны, не найдено»[1107].
Еще один вариант – якобы фальсификация документов Н. С. Хрущевым в процессе десталинизации – не менее абсурден. Дело в том, что документы эти бросают тень на него самого. Ведь в 1940 г., в год расстрела более трех тысяч узников тюрем из западных областей УССР, он являлся первым секретарем ЦК КП(б)У, а его близкий соратник И. А. Серов в этот период был главой НКВД УССР. Если бы документы были «хрущевской фальшивкой», в них не было бы сведений об этих конкретных расстрелах.
Рассмотрим основные аргументы относительно документов закрытого пакета. Начнем с документа, который положил начало всей документальной цепочке.
Записка Берии Сталину № 794/Б от марта 1940 г. с предложением о расстреле польских военнопленных и узников тюрем Западной Украины и Западной Белоруссии[1108]
В марте 1940 г. нарком внутренних дел Л. П. Берия обратился к И. В. Сталину с предложением расстрелять 14,7 тыс. военнопленных (они находились в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях) и 11 тыс. заключенных тюрем западных областей УССР и БССР, поскольку якобы «все они являются закоpенелыми, неисправимыми вpагами советской власти» и во вскрытых контрреволюционных организациях «активную руководящую pоль играли бывшие офицеpы бывшей польской аpмии, бывшие полицейские и жандаpмы». Политбюро с предложением согласилось, о чем свидетельствуют резолюции И. В. Сталина и других членов Политбюро на самой записке.
В полном соответствии с практикой сталинского Политбюро эта записка одновременно представляет из себя подлинник решения Политбюро, каковым она стала по результатам голосования. На документе секретарем Сталина А. Н. Поскребышевым отчеркнут текст решения, который был перенесен в протокол решений особой папки.
Как один из самых главных документов катынского дела, записка Л. П. Берии подвергается наибольшему количеству атак.
Экспертиза в рамках расследования Главной военной прокуратуры подтвердила подлинность росписей И. В. Сталина и других членов Политбюро[1109]. Но Ю. И. Мухин заявил, что наклон росписей доказывает их
Резолюции Сталина с наклоном, близким к таковому на записке Берии.
Фрагменты документов справа налево, сверху вниз: РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 448. Л. 143 (образ из проекта Росархива «Документы советской эпохи»); Атомный проект СССР: документы и материалы… Т. 2. Кн. 1. Вклейки после стр. 389; РГАСПИ Ф. 17.
Оп. 163. Д. 1283. Л. 99; РГАСПИ Ф. 17. Оп. 163. Д. 1276. Л. 14.
фальшивость – мол, невозможно, чтобы он и другие члены Политбюро расписались с наклоном слева направо, сверху вниз – только снизу вверх: «Даю вам гарантию в 200 %, что вы не встретите ни единого подлинного документа, на котором бы даже один руководитель расписался иначе, поскольку это невозможно»[1110].
Между тем существует большое количество других подлинных документов именно с таким наклоном резолюций И. В. Сталина, что сразу опровергает этот аргумент[1111]. Ю. И. Мухин «нарушил» сразу два важных для такого рода анализа правила: поленился пойти в архив и не учел конкретный исторический контекст: его пример с занятым начальником, не вчитывающимся в документы и строчащим резолюции одну за другой, неприменим к обсуждению на Политбюро такого важного и деликатного вопроса, как предложение расстрелять более 25 тыс. человек.
Часто можно услышать, что после отмены троек НКВД в 1938 г. новая тройка, такая, как упоминаемая в записке Л. П. Берии, не могла быть создана. На чем основывается это утверждение – непонятно [1112]. Постановление СНК и ЦК от 17.11.1938 отменяло конкретные существовавшие на тот момент тройки, но в нем нигде не написано, что впредь другие тройки не могут быть созданы тем же Политбюро. Это постановление – ограничение для НКВД, который не мог самовольно создавать и использовать тройки. А вот вышестоящая инстанция, конечно, и после этого могла создавать любые тройки по своему вкусу, что она и сделала в случае с тройкой, созданной Политбюро 14.03.1943 для пресечения разбазаривания социалистической собственности в Узбекистане, и с тройкой, сформированной 25.05.1943 в целях пресечения бандитизма, грабежей, злостного хулиганства и крупных хищений социалистической собственности в Киргизской ССР. Обе тройки имели право выносить смертные приговоры[1113].
Дело в том, что слово «тройка» не являлось каким-то полностью оформившимся юридическим понятием, а означало просто комиссию[1114] из трех[1115]лиц для конкретной поставленной задачи. Задачу и состав определял орган, ее создающий. Задачей катынской комиссии из трех человек (тройки) было рассмотреть дела на определенное количество человек, приговорить большинство к расстрелу (и, возможно, следить за тем, чтобы под расстрел не попало небольшое количество тех, кого по каким-то причинам надо было оставить в живых).
Еще одним излюбленным якобы «признаком фальшивки» является отсутствие полной даты – есть месяц и год, но нет числа[1116]. Однако известны и другие записки Л. П. Берии с непроставленным числом месяца[1117], чем доказывается, что он лично в этом моменте пунктуален не был, а значит, в определенных условиях дату мог и не проставить. В нормальных условиях дата на записке НКВД проставлялась вместе с регистрационным номером. Однако, как мы увидим позже, мы имеем дело как минимум со вторым вариантом записки Л. П. Берии, первому варианту которой регистрационный номер был присвоен еще 29 февраля и потому, вероятно, уже был изначально проставлен на мартовском варианте, когда на нем еще и не могло быть полной даты, потому что сам документ еще какое-то время оставался в НКВД и исправлялся. Другими словами, обычный контроль «проставил номер, проставь и дату» отсутствовал, и Л. П. Берия, не будучи пунктуальным в проставлении дат, по окончании редактирования просто отослал (или принес) записку адресату, которого такие тонкости не интересовали. Так что, именно учитывая сложную историю создания этого документа, о которой вскоре пойдет речь, отсутствие числа месяца не является признаком подделки. Наоборот, фальсификатор с большой вероятностью проставил бы дату, чтобы не привлекать внимание.
На основании одной цитаты из протокола заседания Конституционного суда по делу КПСС, во время которого защитник КПСС Ю. М. Слободкин сделал утверждение, что записка Л. П. Берии датирована 5 марта, Ю. И. Мухин, а затем и перенявший его аргумент сам защитник стали утверждать, что переданная в суд копия записки имела дату 5 марта, которую фальсификаторы якобы позже удалили (без какой-либо представимой причины)[1118]. На самом деле Ю. М. Слободкин, совершенно не разбиравшийся в документах ЦК, принял за дату записки рукописную пометку «от 5.III-40 г», которая находится в правом верхнем углу первой страницы документа (под еле-еле видным штампом с вписанными от руки номером протокола «13» и пункта «144оп»). Копия, представленная в суд, опубликована и не отличается от других таких копий[1119], и во время самого процесса судья Б. Эбзеев описал записку так[1120]: «обращение Народного комиссариата внутренних дел, точная дата не указана, марта 1940 года»[1121].
Отрицатели, и в частности В. Н. Швед, считают признаком фальшивки тот факт, что номер записки (794/Б) не соответствует предполагаемому временному периоду создания записки (с 3 по 5 марта выдавались более высокие номера; записка № 793/б датируется 29 февраля), и указывают на то, что в ЦА ФСБ хранится справка-заместитель записки Л. П. Берии, где она датируется 29 февраля.
Прежде всего стоит отметить, что задокументирована возможность создания в НКВД вариантов одного документа с одним и тем же номером, но с разными датами. Так, существует сопроводительное письмо (№ 447/Б от 29.01.1939), подписанное Л. П. Берией, А. А. Андреевым и Г. М. Маленковым, к акту приема сдачи дел в НКВД СССР на имя Сталина, которое ему послано не было, а было исправлено. На основании этих исправлений был напечатан второй вариант, который был заново подписан и 1 февраля послан И. В. Сталину под номером, зарегистрированным 29 января[1122]. Случай «катынской» записки Л. П. Берии аналогичен. Решение принималось не моментально, а, по-видимому, обсуждалось, согласовывалось и пересогласовывалось с конца февраля. Различные варианты записки, вероятно, соответствуют различным стадиям согласования.
Таким образом объясняется и наличие первого варианта письма от 29 февраля, которое не противоречит существованию более позднего мартовского варианта с тем же номером.
Негационисты указывают на то, что четвертая страница этого самого позднего варианта записки напечатана на одной пишущей машинке [1123], а первые три страницы – на другой. И якобы неизвестны прочие записки Л. П. Берии, которые бы исполнялись на той машинке, что и основная часть отрицаемого документа. Эксперт Э. П. Молоков подтвердил подлинность шрифта последнего листа записки (причем, что очень важно, доказал именно использование пишущей машинки НКВД[1124]).
Однако исследователем Алексеем Памятных было показано, что записка Л. П. Берии И. В. Сталину № 265/б от 16.01.1940[1125] напечатана на той самой «другой» машинке[1126]. Были выявлены как минимум следующие устойчивые признаки шрифта двух записок:
• сдвиг букв «а», «в», «р» вправо;
• сдвиг цифры «4» влево;
• дефект левой засечки нижнего элемента буквы «д» (слабая интенсивность окраски);
• дефект левого нижнего «хвостика» буквы «ж» (полное отсутствие).
Таким образом, шрифт первых трех страниц является подлинным. А подлинность шрифта четвертой страницы, напомним, подтверждена экспертом самих отрицателей. То есть подтверждена подлинность всей записки. Осталось выяснить, почему в НКВД (обе пишущие машинки были именно из этого ведомства) перепечатывалась последняя страница. Естественно, на эту тему можно лишь строить предположения, но следующее соображение представляется наиболее вероятным.
На четвертой странице записки упоминается Л. Ф. Баштаков и прямым текстом его должность – «начальник 1-го спецотдела НКВД СССР». Но формально она стала таковой именно 05.03.1940. До этого несколько месяцев он был исполняющим обязанности (но, безусловно, появлялся и в первом варианте записки Л. П. Берии, т. к. работа с польскими делами шла через 1-й спецотдел). 4 марта Л. П. Берия попросил Г. М. Маленкова об официальном назначении Л. Ф. Баштакова, и в тот же день было принято решение Оргбюро/Секретариата о назначении; приказ НКВД о назначении вышел 5 марта[1127].
Вполне вероятно (и не противоречит никаким известным на данный момент сведениям), что изначальный мартовский вариант записки был создан в момент еще до решения Секретариата/Оргбюро 4 марта, но не ранее 3 марта[1128].
При этом записка Л. П. Берии Г. М. Маленкову с просьбой о назначении Л. Ф. Баштакова, вероятно, была первоначально подготовлена 2 марта – дата на записке исправлена со 2 на 4 марта. Таким образом, на момент написания изначального мартовского варианта «катынской» записки глава НКВД со всей вероятностью знал, что Л. Ф. Баштаков на днях станет начальником 1-го спецотдела (но не знал, когда именно). В соответствии с этим возможны следующие варианты:
1. Л. П. Берия упомянул текущую должность Л. Ф. Баштакова («заместитель начальника» или «исполняющий обязанности начальника») в первом мартовском варианте записки 794/Б и собирался поставить вопрос о поляках на обсуждение, не дожидаясь решения по назначению; однако оно пришло очень быстро – раньше, чем Л. П. Берия решил отослать начальный мартовский вариант в Политбюро, упоминание должности устарело; в этом случае последний лист записки необходимо было перепечатать.
2. В ожидании решения по Л. Ф. Баштакову Л. П. Берия просто опустил его должность в изначальном мартовском варианте. Поскольку решение Секретариата/Оргбюро пришло раньше, чем он решил отослать начальный вариант в Политбюро, и таким образом в вопрос была внесена ясность, последний лист записки было весьма желательно перепечатать, чтобы тем членам Политбюро, которые не участвовали в работе Секретариата/ Оргбюро, долго не гадать/вспоминать, кто такой этот Баштаков и что он делает в тройке.
Поскольку на последней странице записки было всего несколько строк, какой-либо проблемы перепечатка не составляла. Перепечатали (естественно, не подбирая специально пишущую машинку), Л. П. Берия поставил подпись, письмо направилось к адресату. Это простое и рациональное возможное объяснение факта перепечатывания четвертой страницы.
Предположительная хронология создания последнего варианта записки Л. П. Берии, учитывающая известные на сегодня данные:
– 29 февраля Л. П. Берией подготовлен первый вариант записки № 794/Б, точное содержание которой неизвестно, но тема которой описывается в справке-заместителе из ЦА ФСБ так: «№ 794. Товарищу Сталину. О рассмотрении в особом порядке дел на военнопленных. Стр. 1—29 находится в Особой папке тов. Мамулова» (очевидно, к записке прилагались какие-то справки)[1129]. Мы не знаем, предлагал ли он расстрелять большее, меньшее или такое же количество польских военнопленных. По аналогии с запиской № 447/Б Л. П. Берии, Г. М. Маленкова и А. А. Андреева это мог быть изначальный вариант, готовый к отсылке, но все же не посланный из-за некоего изменения обстоятельств (например, намерений И. В. Сталина) либо возвращенный на доработку;
– 3 или 4 марта (до решения Секретариата/Оргбюро по Л. Ф. Баштакову) был подготовлен второй вариант записки № 794/Б с предложением расстрелять известное количество польских военнопленных и узников тюрем и о создании комиссии (тройки), которая должна отсортировать жертв для расстрела. Как один из членов тройки назван Л. Ф. Баштаков, на момент написания – заместитель/исполняющий обязанности начальника 1-го спецотдела;
– 4 или 5 марта (после решения Секретариата/Оргбюро по Л. Ф. Баштакову, но до отправки из НКВД): перепечатывается последний лист записки, в котором теперь указывается его новая должность: начальник 1-го спецотдела. Последний вариант направляется И. В. Сталину.
Непростая история создания документа с непростым решением неудивительна. Даже наоборот – ожидаема. В любом случае подлинность записки подтверждается не только соответствием его оформления другим аналогичным документам, справками-заместителями из ЦА ФСБ и РГАСПИ и экспертизой росписей, но и аутентичностью машинописных шрифтов записки.
Страницы 9 и 10 из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) № 13-ОП (1940 г.) с пунктом 144 (решение о расстреле) [1130]
Принятые Политбюро решения вносились в пронумерованные протоколы, которые существовали в двух вариантах. В общих протоколах, как правило, отмечались все принятые решения, но тексты решений с грифом «Особая папка» (особо важные, деликатные решения) не печатались полностью – давалось лишь их короткое описание. Полный же текст таких решений давался в отдельном протоколе с соответствующим грифом.
После принятия решения по записке Л. П. Берии текст его, как полагалось, был зафиксирован как пункт 144 в протоколе решений Политбюро № 13 за 1940 г. с грифом «Особая папка». Страницы с этим текстом были изъяты из протокола на хранение в закрытом пакете по указанию начальника Общего отдела К. У. Черненко 04.03.1970, что, видимо, и было датой создания самого первого закрытого пакета (по сути, создан новый, высочайший гриф секретности, выше «Особой папки»). Взамен изъятых листов были вставлены новые, в которых был убран текст пункта 144.
Наименее информированные отрицатели вроде Ю. М. Слободкина удивлялись тому, что пункты в листах протокола следуют не подряд, из чего следует, что они не имели понятия о вышеизложенных основах делопроизводства Политбюро. Только некоторые пункты заседаний Политбюро относились к «Особой папке» и всегда следовать друг за другом в принципе не могли. Понятно, что остальные протоколы с решениями особой папки выглядят точно так же.
Как упоминалось выше, решения «Особой папки» кратко описывались и в общих протоколах. Для пункта 144 в общем протоколе № 13 значится: «144. Вопрос НКВД СССР. О.П.». В листах протокола «Особой папки», замещающих листы, изъятые в закрытый пакет, значится: «144. Вопрос НКВД. Сов. секретная О.П.». Среди инициативных документов к общим протоколам Политбюро имеется краткая справка к пункту 144 с надписью в правом углу: «зап[иска] т. Берии»[1131]. Этот комплекс «сопровождающих» документов подтверждает, что пункт 144 протокола № 13 был принят по записке Л. П. Берии, что он изначально содержался в особой папке, а затем был изъят и из нее.
Выписки из решения Политбюро[1132]
Помимо протоколов с решениями Политбюро существовали также выписки из протоколов с отдельными решениями (или пунктами из них) для рассылки конкретным адресатам и для текущего делопроизводства. В закрытом пакете находились две выписки из протокола № 13 с решением Политбюро от 05.03.1940, напечатанные одновременно (одна из них как первый экземпляр, вторая – через копирку; печатные тексты идеально накладываются друг на друга). Согласно пометам на первом экземпляре, изначально было изготовлено четыре выписки.
Одна из них, оригинал с адресатом «тов. Берия», Л. П. Берии на самом деле не посылалась – это была «информационная» выписка, отложившаяся в архиве Политбюро. Если бы было, скажем, пять адресатов, то существовало бы как минимум шесть выписок и в одной из них, информационной, оставленной в архиве Политбюро, перечислили бы всех пятерых, тогда как на индивидуальных выписках для рассылки – только конкретные получатели (которые иногда имели право получать лишь отдельные пункты из постановлений). Из этого следует, что обычно при печати основного тела выписки поле адресата оставалось пустым и заполнялось отдельно, поскольку адресаты в индивидуальных выписках были разными, а одновременно (под копирку) печатались почти всегда, по крайней мере, первые несколько экземпляров.
Еще одна выписка была послана Л. П. Берии (который имел право под личную ответственность оставить ее на срок более 24 часов[1133] и, согласно инструкции на самой выписке, ознакомить с ней третьих лиц, если на то была специальная оговорка ЦК – в данном случае таковая могла иметь устную форму) и судьбу ее можно с высокой вероятностью вывести из того факта, что такие выписки предписывалось в обязательном порядке возвращать (исключения редки), а потом уничтожать[1134]. Еще два экземпляра хранились как архивные.
Позже, 04.12.1941, на следующий день после встречи И. В. Сталина с В. Сикорским и В. Андерсом, которые вручили ему для проверки список пропавших поляков, были отпечатаны еще две выписки – одна для Л. П. Берии (скорее всего, уничтожена после возврата, как полагалось), другая, согласно помете на выписке-оригинале, «в запас».
Из трех архивных копий две были уничтожены в 1956 г.[1135], о чем имеется помета заведующей архивом Политбюро Т. К. Силиной. В 1959 г. оставшаяся архивная копия 1940 г. (не путать с информационной выпиской-оригиналом) была оформлена как индивидуальная выписка для отсылки председателю КГБ А. Н. Шелепину[1136], дата исправлена на 1959 г., впечатано имя секретаря ЦК И. В. Сталина (при жизни Сталина обычно ставилась его факсимильная подпись) и проставлена текущая печать ЦК КПСС – то есть соблюдены все формальности. После возврата выписка не уничтожалась, т. к. в левом верхнем углу стоит штамп «Не сжигать».
Итак, всего было создано шесть выписок. Четыре из них – 05.03.1940, из которых одна стала информационной и осталась в архиве Политбюро, вторая была послана Л. П. Берии и по возвращении предположительно уничтожена, третья уничтожена 15.11.1956 за ненужностью, а четвертая осталась как архивный экземпляр (послана А. Н. Шелепину 27.02.1959). Еще две выписки созданы 04.12.1941, одна была послана Берии и по возвращении предположительно уничтожена, одна создана «в запас» и уничтожена 15.11.1956 за ненужностью.
Подлинность обеих сохранившихся выписок подтверждается сравнением с другими выписками, напечатанными машинисткой с инициалами «нк» (совпадают особенности пишущей машинки)[1137].
Аргумент отрицателей о бланках 1930-х гг. уже разобран выше. Аргумент об отсутствии отметки Л. П. Берии об ознакомлении ложен, поскольку у нас нет экземпляра, который посылался ему. При этом не факт, что визировались сами индивидуальные выписки, которые все равно вскоре уничтожались – возможно, в 1930—1940-е была та же практика, что и позже: отметка об ознакомлении могла оставляться на отдельном листе[1138] (несмотря на буквальную формулировку инструкции 1924 г., которая присутствовала на выписках из протоколов особой папки даже в 1990 г.[1139], при совершенно иных действующих правилах) – вероятно, по этой причине нет на второй выписке и росписи А. Н. Шелепина (либо же потому, что он воспринимал ее как чисто архивный документ).
Аргумент о несуразности появления печати ЦК КПСС на выписке из решения ЦК ВКП(б) сам несуразен. Архивная выписка переоформлялась как обычная в 1959 г., когда партия называлась «КПСС» и обязательная на выписках для рассылки печать ЦК в 1959 г. и не могла быть другой.
Политбюро с 1933 г., для которой такого рода документы имели не сакрально-исторический, а вполне деловой статус, о чем свидетельствует и уничтожение ею (или с ее ведома) лишних экземпляров выписки в 1956 г.
Записка председателя КГБ при СМ СССР А. Н. Шелепина № 632-ш от 03.03.1959 о материалах на польских военнопленных с приложением проекта постановления Президиума ЦК КПСС[1140]
В записке А. Н. Шелепин пишет о нахождении в архиве КГБ дел на 21 857 человек, расстрелянных «на основании Постановления ЦК КПСС от 5 марта 1940 года», включая узников Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей военнопленных и узников тюрем западных областей УССР и БССР, и предлагает уничтожить большинство документов.
Подлинность этого документа подтверждается среди прочего следующими четырьмя пунктами [1141].
Во-первых, это сделал сам А. Н. Шелепин при официальном допросе в 1992 г.[1142], хотя и пытался представить себя ничего не знающим новичком, которому это письмо в 1959 г. подсунули, но факт подписания им документа подтвердил.
Во-вторых, в ЦА ФСБ сохранилась справка-заместитель посланной записки[1143]: «Письмо и проект решения КГБ (написанные от руки) за № 632-ш направлены в ЦК КПСС 16 марта с.г. Документ по линии Учетно-архивного отдела об уничтожении старых материалов (Доброхотов 16.03.59)».
В-третьих, при передаче записки в 3-й сектор Общего отдела ЦК КПСС 09.03.1965 под входящим номером «0680» на нем был проставлен штамп Общего отдела с дефектной буквой «и» в слова «Общий». Поскольку документы таким образом регулярно передавались целыми пакетами, можно было ожидать, что какие-то из документов, переданные одновременно с запиской А. Н. Шелепина в тот же день, будут иметь тот же дефект штампа, что и было подтверждено нахождением записки В. Е. Семичастного № 647-с от 19.03.1962[1144], переданной в Общий отдел в тот же день под входящим номером «0692», с тем же дефектом штампа.
В-четвертых, существование польских дел, упоминаемых в записке, подтверждается документами ЦА ФСБ [1145].
Самое первое, что бросается в глаза в записке А. Н. Шелепина, – ее рукописное исполнение, причем каллиграфическим почерком, на что любят ссылаться отрицатели. Однако если учесть, что на этот факт указывается уже в справке-заместителе из ЦА ФСБ, то это – просто данность, которая не может использоваться в каком-либо негативном ключе при рассмотрении вопроса о подлинности. Но и объяснение этому факту найти весьма легко. По распространенной практике тех лет, особо секретные сведения определенного рода часто вносились в документы от руки. Наиболее распространенной была практика печатания тела документа на пишущей машинке со специальными пропусками, куда затем определенные слова особо доверенным человеком вписывались вручную[1146]. Однако некоторые документы были настолько деликатны, что автор вообще отказывался от услуг машинистки и полностью диктовал доверенному человеку текст письма, которое составлялось в одном экземпляре[1147]. Исполнение в 1959 г. записки о такой теме, как Катынь, от руки и в единственном экземпляре – вполне естественно и даже ожидаемо.
Сравнение штампов на записках В. Е. Семичастного (слева) и А. Н. Шелепина (справа). Заметен дефект буквы «и» в слове «Общий».
Много ложных утверждений было сделано отрицателями относительно штампов 1965 г. на записке 1959 г. Для большинства из них это верный признак подделки. Однако штампы эти полностью соответствуют практике 1950—1960-х гг. Как правило, документы (как просто письма, так и служебные записки и прочее), направлявшиеся в ЦК КПСС, проводились через т. н. Общий отдел, а именно через его 3-й сектор, ответственный за прием, учет и рассылку документов[1148]. По прибытии в 3-й сектор на документ ставился штамп, состоявший из трех элементов (трех отдельных штампов, объединенных в один): 1) рамочный штамп входящей документации 3-го сектора с датой получения документа; 2) порядковый входящий номер; 3) пункт назначения документа (например, 1-й сектор – документы для Президиума ЦК, 2-й сектор – документы для Секретариата ЦК, 6-й сектор – архив Политбюро/Президиума; иногда появлялись другие пометки, например «Контроль» или «Снят с учета»).
Однако некоторые документы изначально миновали 3-й сектор – вероятно, по причине срочности и/или особой важности на данный момент времени. Они, по-видимому, напрямую вручались ответственным за вопрос секретарям ЦК и затем, вероятно, хранились в сейфе у начальника Общего отдела. Пример такого комплекса документов – обширная переписка КГБ и ЦК 1950 – начала 1960-х гг. о сыне Сталина Василии, значительная часть которой одной партией пришла в 3-й сектор 11.12.1964 и была перенаправлена в 6-й сектор, то есть официально сдана в архив[1149]. На первых страницах документов здесь стоят не своевременные штампы Общего отдела (например, 1955 г.), а именно штампы 1964 г. с прямым перенаправлением документов в архив, что означает, что изначально они миновали «обычный» путь документов, поступающих в ЦК.
То же самое случилось с запиской А. Н. Шелепина. Она была «легализована» в 3-м секторе 09.03.1965 как часть пакета документов, в который входила и вышеупомянутая записка Семичастного от 19.03.1962.
Хронологический принцип передачи таких пакетов документов (почему в конкретные дни передавали конкретные документы) неясен. Гипотеза директора АПРФ А. В. Короткова о том, что передача записки Шелепина связана со скорым уходом заведующего Общим отделом В. Н. Малина, в сейфе которого, вероятно, хранилась записка[1150], может быть верна (хотя тот ушел только в августе[1151]), особенно учитывая помету заведующей 6-м сектором Т. К. Силиной «По распоряжению т. Малина В. Н.» на обратной стороне последнего листа записки, но она необязательна для объяснения этого факта – достаточно того, что такие передачи партий документов регулярно осуществлялись.
Итак, 09.03.1965 записка А. Н. Шелепина была зарегистрирована под входящим номером «0680» в 3-м секторе Общего отдела ЦК КПСС. Поскольку документ не был актуальным, т. е. не должен был рассматриваться на совещании Президиума, а предназначался для архивного хранения, то в качестве пункта назначения в документе работники 3-го сектора проставили «6-й сектор», т. е. архив Политбюро/Президиума. В 6-й сектор документ прибыл из 3-го сектора 16.03.1965, о чем свидетельствует штамп на обороте последнего листа. 20.03.1965 на документе был проставлен легкоузнаваемый восьмиугольный штамп 6-го сектора с входящим порядковым номером 6-го сектора «9485»[1152], что означало, что записка официально отложилась в архиве Политбюро/Президиума. В штампе также было указано, как это делалось и с другими подобного рода документами, что документ – 1959 г. Аналогичный бюрократический путь проделала записка В. Е. Семичастного, на которой стоят такие же штампы и отметки.
Таким образом, «странная» на взгляд некоторых неспециалистов делопроизводственная атрибутика записки А. Н. Шелепина полностью объясняется делопроизводственной практикой ЦК КПСС 1950—1960-х гг. и соответствует другим архивным документам той эпохи, что является дополнительным подтверждением подлинности документа.
В описании А. Н. Шелепиным катынского преступления есть неточности, при анализе которых необходимо всегда помнить о двух ключевых моментах. Во-первых, у него была сугубо практическая задача – избавиться от конкретных ненужных дел, а не точно изложить/расследовать всю катынскую историю. Во-вторых, он, как сам упоминает, был всего лишь несколько месяцев на посту, детальных сведений «из первых рук» о катынском деле не имел, специалистом по документации о военнопленных и узниках тюрем не являлся. Сведения он черпал, в частности, из выписки из постановления Политбюро от 05.03.1940 о расстреле военнопленных и узников тюрем, посланной ему 27.02.1959, и из протоколов тройки, которые хранились в КГБ.
Утверждение А. Н. Шелепина, что кто-то подложил ему записку на подпись, выглядит маловероятным и, скорее всего, является защитным маневром – он явно имел «независимую» информацию о катынском деле, как свидетельствует посланная ему выписка. Да и маловероятно, что такой текст сочинен архивистом КГБ. Поэтому, вероятнее всего, он продиктован самим А. Н. Шелепиным. Информация о конкретных деталях расстрельной операции могла бы быть им получена, если бы на то была надобность – можно было бы опросить старых сотрудников. Но он не собирался решать задачу катынского дела, поэтому ограничился сжатым изложением информации – и при этом допустил ошибку: написал о расстреле в т. ч. и в Старобельском и Осташковском лагерях военнопленных, тогда как в них самих военнопленных не расстреливали. Но точность в таких деталях и не была важна в контексте поставленной задачи.
То же можно сказать о том факте, что А. Н. Шелепин назвал «учетными» все дела, хранившиеся в архиве. Строго формально, у узников тюрем и не могло быть «учетных» дел – только у военнопленных. Как уже было указано, председатель КГБ не был специалистом по этому вопросу и не должен был ориентироваться в таких тонкостях – неформальное название «учетные дела» могло подходить, с его точки зрения, по смыслу для описания более 21 тыс. дел с учетными материалами (существование которых, как мы видели, подтверждается другими документами). Во-вторых, возможно, он ошибочно считал вообще всех расстрелянных изначально пленными или интернированными (на что намекает буквальное прочтение текста). Понятно, что сам А. Н. Шелепин не проверял более 21 тыс. дел на принадлежность их военнопленным или арестованным. Для поставленной задачи это было совершенно неважно.
Относительно названной им цифры (21 857 человек) можно сказать, что она, возможно, взята из протоколов тройки и соответствует числу вынесенных смертных приговоров. Но нельзя утверждать, что она абсолютно точно соответствует числу в действительности расстрелянных, поскольку несколько десятков человек из числа приговоренных по разным прозаическим причинам в последний момент все же убиты не были[1153].
Отрицатели, конечно же, используют объяснимые неточности А. Н. Шелепина в качестве ложного доказательства фальшивости его записки. Однако самым, пожалуй, излюбленным «признаком фальшивости» для них является то, что он говорит о «Постановлении ЦК КПСС от 5 марта 1940 года», а не о «постановлении Политбюро ЦК ВКП(б)». Однако этот анахронизм с точки зрения делопроизводства 1950—1960-х гг. не являлся даже формальной ошибкой.
Во-первых, решения Политбюро ЦК автоматически были решениями «всего» ЦК, выразителем воли которого считалось Политбюро. Формулировка «ЦК ВКП(б) постановляет» была стандартной для решений Политбюро[1154]. Во-вторых, именование ВКП(б) (бывшей таковой до октября 1952 г.) «КПСС» чрезвычайно часто встречалось в документах именно этого временного периода. Так, 21.03.1953 Президиум ЦК КПСС отменил «решение Партколлегии КПК от 29 декабря 1948 года об исключении т. Жемчужиной П. С. из членов КПСС как неправильное» и восстановил ее «членом КПСС» [1155]. С. Н. Круглов и И. А. Серов писали 10.12.1953 Н. С. Хрущеву о реабилитации родственников лиц, по «Ленинградскому делу» «осужденных и высланных в ссылку Военной Коллегией Верховного Суда СССР и Особым Совещанием МГБ по Ленинградскому делу в 1949—51 годах»[1156]. Из них до осуждения «36 человек работали в Ленинградском обкоме и горкоме КПСС, а также в областном и городском исполкомах, 11 человек – на руководящей работе в других обкомах КПСС». Д. Е. Салин сообщал в ЦК КПСС 14.03.1955 о работе отдела по спецделам Прокуратуры СССР по реабилитации граждан во второй половине 1954 – начале 1955 г.[1157], упоминая, что «инструкторы Московского Комитета КПСС Колкер Клара Иосифовна, член КПСС с 1922 года, Бабина Мина Ефимовна, член КПСС с 1917 года, Прищепчик Лидия Антоновна, член КПСС с 1917 года, второй секретарь Ногинского ГК КПСС Астанкова Елизавета Васильевна, член КПСС с 1917 года, инструктор Дзержинского райкома КПСС г. Москвы Прищепчик Марина Антоновна, член КПСС с 1919 года» были приговорены в 1938 г. к разным срокам заключения[1158]. Р. А. Руденко 20.08.1955 сообщал в ЦК КПСС о реабилитации И. Белова, который «состоял в КПСС с 1919 года» и о том, что его ходатайство о дополнительных показаниях было изъято Н. И. Ежовым (расстрелянным в 1940 г.) «и скрыто от ЦК КПСС»[1159].
Естественно, имеются и подобные документы авторства А. Н. Шелепина. Вместе с Р. А. Руденко он извещал ЦК КПСС о реабилитации Г. Гринько (28.04.1959), «бывшего члена КПСС с 1920 года, осужденного 2—13 марта 1938 года», которого заставили заявить, что заговорщиками были «бывшие секретари Днепропетровского и Донецкого обкомов КПСС Хатаевич и Саркисов»[1160]; И. Зеленского (28.04.1959), «бывшего члена КПСС с 1906 года», и В. Иванова (28.04.1959), «бывшего члена КПСС с 1915 года», осужденных к расстрелу в 1938 г. [1161]; А. Енукидзе (12.09.1959), «бывшего члена КПСС с 1898 года и члена ЦК КПСС», осужденного к расстрелу в 1937 г. в частности за организацию «группового террористического акта над руководителями КПСС». Авторы отмечают, что «решением Пленума ЦК КПСС от 5–7 июня 1935 года Енукидзе выведен из состава ЦК и исключен из партии за политико-бытовое разложение», но «согласно стенографическому отчету ЦК КПСС, никто из выступавших на нем не говорил о бытовом разложении Енукидзе»[1162].
Как видно, большая часть отрицателей довольно плохо знакома с советскими документами. Это выражается и в непонимании терминологии, используемой в них. Так, Ю. И. Мухин утверждает[1163], что акт от 25.10.1940 об уничтожении архивных документов Особого отделения Старобельского лагеря и среди них 4 031 учетного дела на военнопленных противоречит записке А. Н. Шелепина. Он и не подозревает, что в лагерях было два вида учетных дел: дела 2-го, учетно-регистрационного отделения (УРО), и дела Особого отдела (т. е. контрразведки), которые изначально основывались на копиях опросных листов, составлявшихся УРО, но которые велись Особым отделением независимо от учетных дел, хранившихся в УРО, а значит, и сожженные дела не имели прямого отношения к делам, хранившимся в 1959 г. в архиве КГБ[1164].
Можно привести еще немало примеров второстепенных аргументов отрицателей вроде утверждения, что термин «советские органы власти» не мог появиться в советских или вообще русскоязычных документах (при этом игнорируются примеры обратного, такие как протест заместителя Генерального прокурора СССР полковника юстиции Е. И. Варской по делу В. Г. Мороза от 08.03.19 57[1165] или протокол к договору между СССР и Финляндской Республикой о передаче в аренду советской части Сайменского канала и острова Малый Высоцкий от 27.09.1962[1166]), но, обобщая, можно отметить, что все они основаны на некомпетентности, плохом знании истории, ложном понимании текста, нежелании искать контрпримеры утверждениям о «невозможности» чего-либо.
В ответ на примеры указанных отрицателями «признаков» в других советских документах некоторые отрицатели выдвигают новый аргумент о том, что, вероятно, и можно объяснить каждую особенность катынских документов по отдельности, но именно комбинация этих особенностей якобы абсолютно невероятна (и далее приводятся чрезвычайно малые числа, выражающие эту «невероятность»).
При этом негационисты допускают сразу несколько ошибок. Во-первых, ни один из них пока не проводил статистических исследований по якобы признакам фальшивости на сколько-нибудь репрезентативной выборке документов, так что предъявляемые в такого рода аргументах цифры просто выдуманы. Во-вторых, даже при наивном перемножении вероятностей различных признаков необходимо твердое обоснование независимости перемножаемых вероятностей друг от друга. Между тем многие особенности катынских документов могут быть связаны между собой прямо или косвенно. Например, отсутствие числа месяца на записке Л. П. Берии с большой вероятностью связано с наличием более раннего варианта (отсутствие контроля «дата – номер» хотя бы на уровне регистрирующего документ, поскольку он уже зарегистрирован), с этим же автоматически связан и «сбой» в последовательности номеров записок. Вероятности появления этих признаков уже нельзя перемножать между собой.
Но основная проблема – в самом использовании такого наивного подхода, как если бы история была спортлото. Если и применять теорию вероятностей для исторического анализа, то в байесовской форме, когда учитывается весь релевантный исторический контекст в виде апостериорной вероятности, которая должна включать в себя, например, факт чрезвычайной редкости строго доказанных фальшивок в официальных российских архивах (где они появляются в основном как трофейные документы вроде известного сообщения агентства «Гавас»); подтверждение подлинности катынских документов, включая анализ машинописи и солидный документальный пласт справок-заместителей и других документов, подтверждающих сведения документов из закрытого пакета, и показания свидетелей о документах; другие подтверждения вины СССР за Катынь, независимые от документов закрытого пакета. «Сильная» эмпирическая составляющая апостериорной вероятности может запросто перевесить даже чрезвычайно низкую априорную вероятность (которая в данном случае, как уже упомянуто, не доказана).
Итак, документы закрытого пакета № 1, безусловно, являются подлинными, аргументы же отрицателей не выдерживают никакой критики и основываются лишь на сильном желании объявить эти документы фальшивками. При этом в процессе критики некоторые известные отрицатели сами произвели вброс фальшивых документов.
Ныне покойный В. И. Илюхин, депутат Госдумы от КПРФ, упоминал рапорт «начальника “Айнзатцгруппы “Б” при штабе группы армий “Центр” Франца Стаглецкера», в котором тот якобы прямым текстом написал, что очистил Смоленск от польских офицеров[1167]. Этим он реанимировал давнее утверждение смоленского краеведа Л. В. Котова[1168].
Содержание «документа» делает его подлинность невозможной. Франц Вальтер Шталекер (именно так по-русски пишется его фамилия Stahlecker) руководил айнзацгруппой А (а не «Б») и зверствовал в интересующий нас период в Прибалтике, а значит, в Смоленске не убивал ни евреев, ни большевиков, ни польских офицеров. Айнзацгруппой Б, которая действовала здесь в интересующий нас период, руководили Артур Небе и Эрих Науманн. Сводный отчет Шталекера за время с начала «работы» айнзацгруппы А по 15.10.1941 (т. е. как раз интересующий нас период) – документ весьма известный, приводился как доказательство в Нюрнберге[1169]. Стоит ли говорить, что данная информация в подлинном докладе не фигурирует? То же касается и сводного отчета Шталекера с 16.10.1941 по 31.01.1942[1170]. Об убийстве поляков должны были бы сообщать не только сводные, но и рутинные отчеты айнзацгрупп, но, как уже упоминалось, и они об этом молчат. Более того, если бы рапорт, упомянутый Илюхиным, существовал, он, безусловно, был бы использован советской стороной.
К сожалению, это было лишь началом использования В. И. Илюхиным очевидных фальшивок. В 2010 г. он сделал сенсационное заявление: найдены фальсификаторы катынских документов! По его рассказу, ему позвонил некто, рассказавший о своем участии в группе фальсификаторов советских (и, в частности, катынских) документов в начале 1990-х гг. Этот же человек передал ему якобы черновики катынских документов и «архивное дело Спецфонда № 29, том 7 “Переписка НКГБ – НКВД с ЦК ВКП(б) в период с 02.01.1[9]41 по 05.05.1941. О приготовлении Германии к войне против СССР” (фонд 9). Дело на 202 листах, подшито по описи 30 августа 1944 г. На обложке дела имеются следующие отметки: “Хранить вечно. Рассекречиванию не подлежит”»[1171].
C. Э. Стрыгин разместил часть документов у себя на сайте, в разделе «Официальные документы» [1172], в результате чего исследователь Д. Зайвый смог оценить достоверность заявлений источника В. И. Илюхина, выявив и по датам, и по номерам документов в «описи»[1173] предположительный источник значительного числа этих «материалов» – сборники «Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне»[1174] и «Секреты Гитлера на столе у Сталина»[1175].
Подтверждение этому нашлось в «документе» № 31 (по описи в «спецделе»)[1176], основанном на известном плане стратегического развертывания от 11.03.1941, опубликованном и в «Органах госбезопасности…»[1177]. Реальный документ – рукописный (почему и указан исполнитель – А. М. Василевский), на 16 листах[1178]. Подложный документ напечатан на пишущей машинке, содержит всего 10 листов и имеет фиктивный гриф «Строжайше секретно». Там, где в сборнике сделана купюра с отточием, текст прекращается (без отточия) и в фальшивке. Примечание же сборника о том, что «уточненный план составлен на основании дополнительно собранных разведывательным управлением Генштаба РККА, органами НКГБ и НКВД СССР разведданных о подготовке Германии к нападению на Советский Союз»[1179], в фальшивке внезапно оказывается рукописной пометой на первом листе самого «документа». Из последнего прямо и неопровержимо следует, что именно сборник стал источником фальшивки, а не наоборот.
Слева: фрагмент сборника «Органы госбезопасности…» с авторским примечанием к документу после архивной ссылки. Справа: фрагмент подложного документа из «спецдела», создатель которого сделал примечание частью «документа».
На обложке «дела»[1180] значится фиктивный фонд 9; в реальном Архиве Президента Российской Федерации документы Политбюро находятся в фонде 3. Обложка эта приводилась в статье в «Комсомольской правде» под названием «Знал ли Сталин, что у Гитлера есть “летающая тарелка“?» еще в 2007 г.[1181]В статье приведены изображения «документа» № 34 (по описи в «спец-деле») – якобы записка Б. З. Кобулова 725/м от 24.03.1941 о летающих тарелках Гитлера. Документ заведомо подложный не только по содержанию, но и потому, что реальное содержание записки – сообщение берлинской резидентуры («Корсиканца») – опубликовано в указанном томе «Органов госбезопасности…»[1182] без каких-либо летающих тарелок, а в примечании к документу значится, что записка 725/м с этим сообщением была послана 27, а не 24 марта (24 марта – это дата самого сообщения резидентуры, а не сопроводительной записки 725/м). Между тем источник В. И. Илюхина утверждал, что все документы в «деле» подлинные и происходят из реального архива Политбюро, кроме записок Генштаба от 11 марта и 4 апреля, ради подброса которых якобы и было из реального архива изъято «дело».
Итак, это грубо состряпанное «дело» никогда и рядом не было с каким-либо архивом, оно полностью фиктивное и вторичное – основывается на публикациях 1990-х гг. А значит, насквозь фальшива и вся история, рассказанная В. И. Илюхину, и т. н. «черновики катынских документов» (напечатанные, кстати, на совсем другой пишущей машинке, нежели оригинальные документы) – такие же «метафальшивки».
Тем не менее в эту мистификацию поверили многие катынские отрицатели, которые и пустили этот комплекс фальшивок в широкий оборот[1183]. К сожалению, подложными документами исторические фальсификации отрицателей не ограничиваются.
Вяземлагский вариант
Как уже отмечалось, катынский негационизм совершенно бессилен в вопросе о местонахождении польских военнопленных из трех лагерей с весны 1940 г. по осень 1941 г.
Встречаются попытки доказать, что часть польских военнопленных была заведомо жива после весны 1940 г. Так, В. Н. Швед ссылается на отчет о служебной деятельности 155-го полка войск НКВД по охране Беломорско-Балтийского канала им. тов. Сталина за 1-е полугодие 1941 г. (от 9 июля 1941 г. № 00484), в котором сообщается: «на участке 1 и 2 роты в январе месяце с/г прибыло несколько этапов з/к в лагерь около 2-го шлюза, один из этапов был с з/к западных областей Белорусской и Украинской ССР исключительно бывшие полицейские и один в Волозерское отделение севернее 7-го шлюза в 5 км», из чего якобы следует, что «это могли быть только полицейские из Осташковского лагеря»[1184]. Вероятно, это следует из логики вроде: раз «этап», значит тысяча или несколько тысяч минимум; раз столько много, то это число нельзя объяснить только за счет «единичных» полицейских, которых продолжали выявлять в западных областях УССР и БССР уже после расстрела весной 1940 г. польских военнопленных.
Однако из сообщения, что «один из этапов был с з/к западных областей Белорусской и Украинской ССР исключительно бывшие полицейские» не следует однозначно, что этап полностью состоял из заключенных из западных областей. Такая интерпретация не исключается, но ту же фразу можно интерпретировать в том смысле, что один этап был «с» этой конкретной группой заключенных, то есть включал ее. Дальнейшее уточнение – что это были исключительно полицейские – относится в этом случае к упомянутой подгруппе, а не ко всему этапу. Было там, допустим, 50 или 100 полицейских, выявленных после мая 1940 г., которые, например, достаточно упорствовали в своих антисоветских настроениях, чтоб быть упомянутыми в главке рапорта, озаглавленной «В какой обстановке полк нес службу» (ударение на поляках-заключенных легко объяснимо в той обстановке) – и весь аргумент рушится. Из этого документа просто никак не следует, что эти поляки имели отношение к Осташковскому лагерю.
А что же с польскими военнопленными, которые должны были находиться около Смоленска летом – осенью 1941 г.? На этот вопрос отрицатели долго не могли дать ответ, кроме ссылки на советское сообщение, хотя иногда и встречались неудачные попытки «найти» этих поляков в документах УПВИ[1185].
С. Э. Стрыгин принял гипотезу Ю. И. Мухина об осуждении поляков и заключении их в лагеря ГУЛАГа, и в 2005 г. распространил «Обращение к гражданам СССР, гражданам Польши и гражданам других стран», в котором сообщал новую, сенсационную информацию [1186]: якобы в 2004 г. «в архивах были обнаружены неизвестные ранее документы 1940—42 гг., подтверждающие факт существования к западу от Смоленска трех так называемых “лагерей особого назначения”, в которых в 1940—41 гг. содержались бывшие польские военнослужащие и государственные чиновники, вывезенные в апреле-мае 1940 г. из трех спецлагерей НКВД СССР для военнопленных». Согласно С. Э. Стрыгину, лагеря ОН не были лагерями военнопленных, а были структурными единицами ИТЛ Вяземлаг, т. н. «асфальто-бетонными районами» (АБР)[1187]. Административно Вяземлаг был
подчинен ГУЛАГу, когда дело касалось лагерных функций, и различным главкам в производственном отношении[1188]. С. Э. Стрыгин признал, что из его гипотезы следует фальсификация данных комиссией Бурденко («замена» ею осужденных на военнопленных), но посчитал, что «вполне приемлем размен» на такое, с его точки зрения, сильное объяснение, ставящее точку в вопросе о местонахождении поляков [1189].
С. Э. Стрыгин заявил о наличии неких «к настоящему времени рассекреченных документов, в которых упоминаются фамилии начальников этих трех АБР». Далее он привел сведения о трех АБР (Купринском, Смоленском и Краснинском), включая дислокацию, количество польских заключенных на 26.06.1941 (всего 8 тыс. человек) и имена начальников (включая В. М. Ветошникова, якобы начальника одного из трех лагерей, который был упомянут в сообщении комиссии Бурденко; на самом деле не существовал[1190]). Также он сообщил, что в июле 1941 г. немцами были частично захвачены архивы этих трех лагерей, а также почти в полном составе пленены и позднее убиты сотрудники администрации и лагерной охраны Краснинского АБР.
Текст должен был создавать впечатление полной задокументированности сделанных утверждений. Однако при проверке оказалась, что все это – не более чем фальсификация.
Когда в отношении Ветошникова Стрыгин писал: «в квадратных скобках – даты из выявленных к настоящему времени рассекреченных документов, в которых упоминаются фамилии начальников этих трех АБР» («Ветошников В. М. [25.06.41, 10.07.41, 13.07.41]») и когда он приводил численность польских заключенных тех лагерей («2.932 человека», «примерно 1.500, максимум 2.000 человек», «более 3.000 человек»), он опирался не на какие-либо лагерные документы, а всего лишь на т. н. допрос Ветошникова комиссией Бурденко. Таким образом, С. Э. Стрыгин создал своего рода химеру из реальных данных об АБР (которые ничем не подтверждали его тезис – никаких упоминаний поляков или имен, имеющих отношение к Катыни) и из сведений, прямо имеющих отношение к катынскому делу, но основанных исключительно на допросе комиссией Бурденко[1191] несуществующего Ветошникова, и выдал эту заведомо обманную информацию за документальную находку.
Проверить утверждения оказалось чрезвычайно просто, т. к. бухгалтерская документация Вяземлага и сводные статистические данные ГУЛАГа, включающие данные Вяземлага, хранятся в ГАРФ. Там есть и двухнедельные сводки списочной численности Вяземлага за 1940 г. [1192], и данные о контингенте по кварталам 1940 и 1941 гг.[1193] Из документации следует, что в апреле – мае 1940 г. никакого притока тысяч заключенных сюда не было (за второй квартал прибыло всего 1 949 человек, большая часть из них – из колоний). На начало первого квартала 1941 г. в Вяземлаге числилось 10 394 заключенных, все из них – граждане СССР, в т. ч. 8 054 русских, 753 украинца, 544 белоруса и 11 поляков[1194].
Сразу отметим, что не может быть речи об умолчании о поляках в этой совершенно секретной статистике, находись они действительно в тех лагерях. Более того, такая гипотеза дополнительно опровергается отчетом об эвакуации Вяземлага, на который ссылался сам С. Э. Стрыгин и в котором мы читаем:
«С получением приказа 00343 [от 02.04.1941] основные материальные и людские ресурсы всех этих хозяйств (за исключением двух стройучастков) в апреле месяце были переключены на строительство аэродромов, а работы на автомагистрали законсервированы. Исходя из этого все АБР были реорганизованы в эксплоатационные [sic!] хозяйства при сокращенном количестве служащих, рабочих, машин, механизмов<…> Согласно сметы на консервацию автомагистрали аппарат каждого АБР был установлен из 24 человек в среднем, в т. ч. сторожа и пожарники, и рабочих з/к з/к от 70 до 120 человек»[1195].
Уже из сути рассказываемого понятно, что в данном случае невозможно было умолчать о еще якобы находящихся на законсервированных АБР 8 000 поляках. Таким образом, когда пришли немцы, они могли захватить максимум несколько сотен человек. Более того, отчет сообщает, что «на законсервированных подразделениях автомагистрали, как правило, оставались бесконвойные заключенные, требовавшие значительно меньшего числа охраны»[1196]. Это явно не о поляках.
Эвакуация АБР действительно частично сорвалась, и отчет сообщает[1197], что людские потери были в одном единственном АБР – Красное. АБР Куприно потерял лишь ценности и документы. О потерях АБР Смоленск не упоминается вовсе.
Таким образом, на каждом законсервированном АБР под Смоленском были буквально десятки человек, при этом заключенные были в основном бесконвойные, и людские потери были только в одном АБР. Данная информация совместима с информацией об убыли из Вяземлага 95 человек по графе «прочие» в третьем квартале 1941 г.
Документы, на которые ссылался С. Э. Стрыгин, полностью опровергают его тезис о тысячах поляков из трех Вяземлагских АБР, захваченных немцами. Находись они на самом деле в АБР Вяземлага, автор отчета об эвакуации не мог бы не упомянуть о таком провале, как потеря примерно 8 тыс. иностранных заключенных (количество, сопоставимое с учетным количеством заключенных всего Вяземлага). При этом ложная версия С. Э. Стрыгина все равно не в состоянии объяснить судьбу всех поляков из трех лагерей (ведь их было не 8 тыс., а более 14 тыс.).
Стоит отметить, что прототипом лагерей ОН из советского сообщения действительно являлись АБР Вяземлага. Как указал С. Э. Стрыгин, дислокация Купринского АБР (дер. Тишино) и Краснинского АБР (ст. Красное)[1198]совпала с расположением лагерей № 1-ОН (408-м км от Москвы, 23-м км от Смоленска, на магистрали Москва – Минск) и № 3-ОН (45 км на запад от Смоленска, в Красненском районе), как она описана в справке Меркулова – Круглова, а размещение жилой зоны Смоленского АБР (пос. Катынь) – с дислокацией лагеря № 2-ОН (25 км на запад от Смоленска по шоссе Смоленск – Витебск). Дополнительным подтверждением этому являются показания свидетельницы М. А. Сашневой перед комиссией Бурденко. 12.01.1944 эта жительница деревни Зеньково сообщила, что в 4 километрах от ее деревни «по шоссе в сторону Москвы расположен какой-то лагерь НКВД, в котором находились военнопленные поляки, а может быть и русские заключенные, точно не знаю, т. к. в ту сторону я не ходила»[1199]. Именно там находилась деревня Тишино – дислокация Купринского АБР.
Следовательно, польские лагеря ОН, упомянутые комиссией Бурденко, соответствуют АБР Вяземлага, но польских военнопленных (бывших или нет) в них не было, то есть советское сообщение об этих лагерях – фальсификация не частичная (как утверждали Стрыгин и другие), а полная.
Итак, вблизи Смоленска в местах, указанных советской стороной, поляки не могли содержаться ни в лагерях военнопленных (что следует из документации УПВ-УПВИ), ни в ГУЛАГе – а больше их содержать было негде. Они точно не содержались в лагерях, описанных советской комиссией. Опровержение вяземлагской фальсификации катынских отрицателей окончательно хоронит катынский негационизм в содержательном плане: полная неспособность ответить на такой базовый вопрос, как местонахождение польских военнопленных с весны 1940 г. по лето 1941 г., делает его абсолютно абсурдным как в историческом плане, так и с точки простого здравого смысла, даже если проигнорировать полный его крах по всем остальным пунктам.
Итоги
Ответственность И. В. Сталина, Политбюро ЦК ВКП(б) и НКВД за катынское преступление – твердо установленный исторический факт, подтвержденный многочисленными документами, свидетелями, эксгумациями. Попытки отрицать его – это попытки фальсификации истории. Катынский негационизм не является попыткой написать реальную историю катынского преступления. Отрицатели не могут доказательно и связно объяснить, ни кто конкретно расстреливал польских военнопленных, ни где они находились с весны 1940 г. по осень 1941 г., ни по чьему указанию якобы была произведена крупномасштабная послесталинская фальсификация катынского дела (доказательств которой они также предоставить не могут). Основной целью негационизма является не реконструкция, а деконструкция (с чисто идеологическими целями). Содержательность и доказательность заменяется в теориях отрицателей безудержным мифотворчеством, таким как создание «из воздуха» не менее 8 тыс. бывших польских военнопленных в Вяземлаге. В этом смысле катынский негационизм стоит в одном ряду с такими конспирологическими теориями, как отрицание Холокоста.