Грозится мертвого добыть со дна реки.
Учена ты весьма, а как многоязыка[66]!
О эта болтовня, впрямь адская музыка!
Так умирающим являлась духов рать,
Чей дьявольский жаргон нам не дано понять.
Немало у тебя умов и всевозможных
Пророков, истинных подчас, но чаще ложных,
Сама провидица всех бед и неудач,
Ты предрекаешь смерть свою, как лучший врач.
Товар свой, Франция, ты шлешь другим народам,
С умом ведешь дела, венчаешь их доходом,
Поскольку часто хворь так обостряет слух,
Что в теле немощном внимает Богу дух.
Когда, о Франция, внутри тебя разлады,
Добро, что у границ живут в покое грады,
Но если чувствует нутро то жар, то лед,
Могилу просит плоть, и недалек исход.
В алчбе ты, Франция, становишься бесчинной,
Так старцы чем-нибудь грешат перед кончиной,
Недужных хворь трясет, и руки сих бедняг
Всё тянут на себя, а это скверный знак.
Уже твое тепло уходит прочь из тела,
А с ним любовь твоя и милость оскудела,
Потопы множатся и топят всякий раз
Желания твои, и вот их жар погас,
И нужды нет искать в разливе хладной влаги
Огонь и прежний дух, без коих нет отваги.
Как измельчали вы, французы, стыд и срам:
В былом ваш меч легко давал отпор врагам,
И коль вторгался к нам пришлец иноплеменный,
Отцы не прятались за крепостные стены,
Едва вступал он в бой, испытывал сполна,
Сколь доблестны они, сколь их рука сильна.
Являем ныне мы бессилье старцев хилых,
Чей пыл давно погас, тепло иссякло в жилах,
Чьим стынущим сердцам сидеть бы взаперти,
За каменной стеной укрытие найти,
За валом насыпным, вздымающимся круто,
За рвом зияющим надежного редута.
Охотно в крепости сидим сегодня мы,
Чего сердца отцов страшились, как тюрьмы:
Кто тщится натянуть одежды на одежды,
В том больше нет тепла, и выжить нет надежды.
Нам ангел Господа, идущий напрямик,
Возмездье возвестил, явил свой грозный лик,
И эти признаки смертельной нашей хвори,
Проникшие в сердца, отметят лица вскоре.
Вот лики наших бед, напастей череда,
Суровый приговор небесного суда.
Мы отвращаем взор от тягостной картины,
Но дух к ней обращен, дабы постичь причины.
Ты гордо, Франция, подъемлешь свой венец
Среди иных племен, а Вышний, твой отец,
Который столько раз за многое в отплату
Тебя испытывать дозволил супостату,
Горящим оком зрит с небесной высоты,
Как рядом с пришлыми растишь гордыню ты,
Как суевериям ты предалась дурманным,
Которые влекут от Бога к истуканам.
Ты вдосталь ела тук в безоблачные дни,
Но не был этот мир согласию сродни.
Пороки чтила ты, распутство с низкой ложью,
Законы на небо гнала, а Церковь Божью
И следом истину — в пески, в безводный жар.
Был весь обшарен ад, сей склад кромешных кар,
Чтоб новый бич добыть, орудье новой казни,
И племя покарать, погрязшее в соблазне.
Двух духов выкормил подземный адский лес,
Рожденных волею разгневанных небес
Среди отхожих мест из жижицы вонючей,
Чьи испарения густой восходят тучей.
Миазмов вещество и дух сиих зараз
Для очищенья Бог перегонял семь раз;
Так на глазах у всех всплывают постоянно
Завесы влажные тлетворного тумана
От выдохов земли, и эта смесь отрав
Густеет в небесах, звездою некой став,
Твореньем тайных сил, несущих нам приметы,
И каждого разит зловещий взгляд кометы.
Повсюду толпами сбирается народ,
На этот знак беды глядит, разинув рот,
И молвит: «Светоч сей грозит несчастьем скорым:
Костлявым голодом, огнем войны и мором».
Добавим к этим трём две новые беды,
Народ наш разглядел две вспыхнувших звезды,
Но не сумел постичь их сокровенной сути.
Убийцы Франции, два духа, склонных к смуте,
Из адовых глубин явились в наши дни,
Вселились вскорости в двух грешников они,
И туча всяких зол, пороков, своеволий
Нашла орудия для самых низких ролей.
Вот вам два пламени, две плахи, два меча,
Две казни Франции, два лютых палача:
Зловещая жена и кардинал[67], который
Во всем ей следовал и раздувал раздоры.
Как говорил мудрец, ждут бедствия народ
Страны, где правит царь, юнец и сумасброд,
Который трапезу свершает слишком рано[68],
За что ждет приговор и царство, и тирана.
Но вот виновница несчастий всей страны
И собственных детей, ведь каждому видны
Священный их венец на лбу ее надменном
И немощная длань со скипетром священным;
Так попран в наши дни без никаких препон
Введенный франками салический закон[69].
Ей, слабой разумом, хватило силы править
И пеплом, и огнем, ловушки всюду ставить,
Бессильная творить добро, она вполне
Способна сталь ковать, дабы предать резне
И гордых королей, не знавших в битвах страха,
И кротких червячков, ползущих среди праха.
Избави нас Господь от всех ее расправ,
От властолюбия, жестокостей, отрав,
Сих флорентийских благ, чья сила роковая
Пусть изведет ее, как язва моровая!
Дай Бог, чтоб в царствиях былых, о Иезавель[70],
Так попирали знать правители земель,
Чтоб гнали больших вон, а меньших возвышали
Взамен низвергнутых, а после, как вначале,
Возвысив, обласкав, подозревали их
В изменах, гнали прочь, меняли на других[71].
Ты, небывалый страх на ближних нагоняя,
Приблизила плута, ласкаешь негодяя,
Ты, криводушная, хитро сплетаешь нить,
Чтоб обе стороны изгнать и сохранить
И кровью пролитой свое отметить царство.
Оставить бы тебе интриги и коварство
В своей Флоренции и не вводить бы в грех
У нас во Франции ни этих и ни тех,
И сидя посреди, не править самосуда
Над знатью, Церковью и тьмой простого люда!
Семьсот бы тысяч душ тогда не полегли
В дыму сражения, в полях родной земли,
Не предали бы их отчизна и дворяне,
Добычей ставшие твоей родной Тоскане.
Твой сын бы избежал смертельных порошков,
Когда бы ты родство ценила выше ков.
Ты насыщала взор и душу ублажала
Пыланьем пламени, сверканием кинжала.
Два стана пред тобой, враждебных два крыла,
Чью распрю ты сама искусно разожгла,
И здесь француз, и там француз, однако оба
Терзают Францию, твоя воздвигла злоба
Сии два пугала, от коих весь народ
Твоим старанием и страх и злость берет.
Перед тобой земля, которая впитала
Французов павших кровь, да и чужой немало,
И сталью ржавою она отягчена.
О стали чуть поздней: покуда не сполна
Ты пламя залила безмерной жажды крови
И держишь посему оружье наготове.
Вот зеркало твоей души. О той поре
Ты во Флоренции жила, в монастыре[72],
И, не сподобившись покуда высшей власти,
Среди воспитанниц воспламеняла страсти,
И рвали волосы они друг другу всласть.
Твой кровожадный дух теперь имеет власть
Вершить свой умысел, которому пред нами
Стать явным надлежит, хоть он лукав, как пламя,
Чтоб места действия и времени не мог
Ни случай отвратить, ни всемогущий Бог:
Так злополучная сновидица из Трои[73],
Прозревшая резню и зарево ночное,
И сыновей страны безумные дела,
Несчастий отвести от ближних не могла.
За что бы Францию так небо наказало,
Чтоб нас лет семьдесят Флоренция терзала?
Нет, не желал Господь, чтоб долгий срок такой
Наш край у Медичей страдал бы под пятой!
Пусть приговор небес над нами непреложен,
А ты, Господень меч, исторгнутый из ножен,
При виде наших ран смеешься нам в глаза,
Ты в пламя угодишь однажды, как лоза,
Твой стон и жалобы твои на смертном ложе
Со смехом встретит сын, родня и все вельможи,
И лотарингский дом, чей подпираешь свод,
С тобой обрушится и на тебя падет,
И голову твою, и чресла сокрушая.
Ликуешь, бестия, хоть радость не большая
Тебе сопутствует, огонь твой невелик,
А ты хотела бы, чтоб все сгорело вмиг,
И все же на пожар глядишь, на клубы дыма
С восторгом, как Нерон, узревший гибель Рима.
Но всю Италию спалить Нерон не мог,
Бывал нетронутым какой-то уголок,
Не всех прикончили жестокие разгулы
И кровожадный меч безжалостного Суллы[74],
И Фаларидов бык не всех уничтожал[75],
И Цинна[76] яростный, и Цезарев кинжал,
И Диомедовы мифические кони[77]
Не всякого могли пожрать в своем загоне,
Те чудища, каких прикончил Геркулес,
И лев, и злобный вепрь, страшили только лес,
Быка лишь остров Крит боялся непомерно,
Антея Ливия, а гидру только Лерна[78].
А ты тряхнешь главой в рассветные часы,