И волосы твои от страха встали вмиг.
Ничтожность сих мозгов однако привлекала
Как свет от факела, как пламя от запала,
Способное спалить, сравнять с землею храм
И замок истолочь с золою пополам;
И стены школ крушит толпы порыв безглавый,
Оставив лишь костяк от нашей древней славы
(Нам о величии гигантов давних лет
Дает понятие теперь один скелет).
Стараньем сих двоих растоптаны законы,
И озверелый сброд, к делам бесчинным склонный,
Багрил ножи в крови бессильных стариков,
Младенцев убивал, бесчестя мирный кров,
Не признавала смерть ни возраста, ни пола.
Стараньем сих двоих истошно сталь колола,
И вот со дня резни пятнадцать лет идет
На нивах Франции покос и обмолот.
Поскольку бешенство с горячкой охватило
Ряд сопредельных стран, где тьма не наступила,
Макиавеллиевой выучки умы
У нас посеяли раздор страшней чумы,
И знать французская, на их поддавшись козни,
Вступила на стезю междоусобной розни,
С отвагой у дворян и ярость возросла,
И стал высокий род подобьем ремесла.
Привычно меж собой вступать в бои дворянам,
Властитель их долги оплатит чистоганом.
Тут всякий вертопрах таскает в ножнах меч,
Дабы кромсать других и свой живот пресечь.
Боясь, что в дни без войн дворянство от приплоду
Умножится в числе и, возжелав свободу,
Тиранов сокрушит, и что оно само
При всем невежестве смахнет свое ярмо,
Наш Генрих Валуа как бы хулит дуэли,
Но тягу к ним в сердцах готов разжечь на деле[91],
Других он рад клеймить, зато мирволит он
Придворной шатии и не блюдет закон,
Смиряющий в сердцах излишнюю отвагу,
Поставив сзади ад, а пред глазами шпагу.
Пишу, предчувствуя, что скоро новый бой,
Где сердце и душа схлестнутся меж собой,
Я, Богом призванный судить себя сверх меры,
Лишенный совести, раскаянья и веры,
Не вправе восславлять, глумясь, как лицедей,
Ни желчи, ни обид, ни горечи своей.
Читатель, я веду рассказ не славы ради,
Описывать позор приходится в досаде,
И сердце чувствует уколы в глубине,
Оно противится и судит всё во мне:
Издержки многие оно мне ставит в строку,
Попранье совести, прощение пороку.
Великие мужи, герои давних дней,
Когда мог кесарем однажды стать плебей,
Его вассалом — царь, царем — судья лукавый,
Наш край — провинцией, а мир — одной державой,
Сената власть и честь блюли, и в свой черед
Признали всадников, трибунов и народ,
Почтили черный люд высокою ступенью,
Когда отбил рабов, идущих в наступленье.
Сиих полулюдей простолюдин и знать,
Как лошадей, могли купить или продать,
Средь них, отверженных, бывали встарь к тому же
Свои сословия, но всех считались хуже
Такие, кто, как скот, влекомый на убой,
Жизнь отдавал свою пред яростной толпой.
В дни пышных праздников и знатных погребений
Такие шли на смерть и гибли на арене,
Не изменясь в лице, тунику сбросив с плеч,
Без дрожи всякий раз встречали грудью меч.
Как те, кто в наши дни размахивает шпагой,
Они таили страх за показной отвагой,
Не корчась, не вопя, встречали смертный час
И даже падали, как будто напоказ,
К жестоким зрителям ничтожной жизни ради
Сраженный не взывал ни разу о пощаде.
Так сей презренный люд в прожорливую пасть
Ввергался что ни день, чтоб тысячами пасть.
Такой вот злобою дышал сей сброд в угоду
Охочему к страстям державному народу;
Каким-то кесарям поздней на ум взбредет
В цирк на побоище свободный гнать народ[92];
С рабами грубыми не раз делили ложе
Иные из матрон: их привлекали рожи
Отчаянных рубак, их мощные тела,
Их низменная кровь, вот так иных влекла
Порода карликов. Подобных шлюх, бывало,
По праву власть суда в рабыни продавала.
Писанья мудрые, суровый суд веков
Бесчестьем заклеймят всевластных мясников,
А позже власть сама осудит их сурово
И низведет на дно поборников такого.
Добро, что в давний век исчезло это зло,
Чтоб добродетели позорить не могло.
Сегодня нам твердят: мол, ни к чему бравада,
Мол, первому пронзать противника не надо,
А также стяг нести на приступ, а потом
Во вражью цитадель вторгаться сквозь пролом,
Спасать плененный град, уже не ждущий чуда,
Бесстрашно выбивать грабителей оттуда,
Охрану выставив и лагерь укрепив,
В осаде вражеский осаживать порыв,
Не стоит, мол, вести с умом и сердцем схватку,
В руке сжимая меч, в другой держа лопатку,
Умело отступать и за собой вести
Остатки воинства, — все это не в чести.
В теперешние дни сраженья шлюх и сводней
И петушиный бой, и псов грызня угодней
Лакеям и шутам, которые всегда
Легко распознают, сколь храбры господа.
Коль государь вам враг, он молвит только слово,
И отдадите жизнь, чтобы убрать другого[93],
Глядишь — и нет двоих, так фаворит любой,
Ликуя и дрожа, становится слугой,
Так всяк, носящий меч, безумной полон жажды
В крови высочества омыть его однажды.
Подобной жаждою охвачены теперь
И отрок, и старик, и хворый стал, как зверь.
Оружье им дают, и тут же чин по чину
Варганят новое, чтоб тешить Либитину[94]:
Тут с плеч рубаху рвут и кожу, и с плеча
Железом рубят плоть, здесь дело палача.
Вот поединка суть: сперва бездумно бросят
Вам вызов, а потом без гнева смерть приносят,
И тут вершат донос, а после тайный суд,
В итоге — без суда творятся казни тут.
Так мерзостный порок зовется делом чести,
Так честным ремеслом зовут деянья бестий,
Которые с врагом расправились в бою,
Чем душу отвели, сорвали злость свою.
Безумцы многие за приз турнирный рады
Лечь навзничь под щитом без стона, без досады,
Не дрогнув, встретить смерть, свои закончить дни
К немалой выгоде алкающей родни.
Ценою риска мы возжаждать славы вправе,
Но этот риск ведет к бесславию — не к славе.
Подобной доблести меж славных места нет,
Вояк подобных род в глубинах древних лет
Не Марсу подлежал, поскольку все, что дурно
Считалось в веденье зловещего Сатурна[95].
В наш век ослеп француз, быть может, и оглох,
Стал гладиатором, зато как воин плох.
Теперь параграфы в ходу и артикулы,
Посланников младых несут в сраженья мулы,
Но видел я дуэль, где бился казначей,
Привычный звон монет сменяв на звон мечей,
Бесчинный адвокат, свое позоря званье,
Пятнает кровью честь, марает одеянье.
Доколе этому позору длиться тут,
А беззаконникам вершить над нами суд!
Здесь все во власти зла, и есть такие вести,
Что жены честь свою блюдя из ложной чести,
Мужеподобные бесовки во плоти,
С оружием в руках готовы бой вести
И с пеной на губах топочут на поляне,
Колено выставив и напрягая длани,
Одна грозит другой, идут вперед и вспять,
И криком силятся друг дружку в страх вогнать.
Не надо нам ко сну рассказов старожила
О том, что в Пуату или в Ксентонже было,
Реки Бутонны вал отмыл от крови дол[96],
Где действовал мечом оружью чуждый пол.
Деяния святых совсем иными были:
Так первый мученик, Стефан, почти в могиле
Молился за убийц и в небесах узрел
Христа, а рядом с ним себя и свой удел.
Кто погибает сам, и все же полон жажды
Убийце отомстить, тот погибает дважды:
Разверстой бездны глубь пред ним, и там слышны
Скрипение зубов и зовы Сатаны.
С тех пор, как введены подобные забавы,
Почти сто тысяч душ унес разгул кровавый,
Не стало воинства, зато рубаки есть,
Отринувшие всё — и небеса, и честь.
Четыре, вставшие у наших врат, народа
Не источают злость и яд такого рода,
Они не так смелы, но хитростью не раз
Над нами брали верх и обирали нас,
С опаской меч берем, истощены войною,
Редеет наша рать и люд от боя к бою.
Вот наши пагубы, вот наших бед чреда
И гневный приговор небесного суда.
В таком злосчастии страна и все французы,
Кому дают прокорм и надевают узы
Зверюги пришлые, церковники, чья цель
Поставить под ярмо народы всех земель,
Европу подчинить державной власти Рима,
Хоть меньше, чем она, сей Рим неизмеримо.
Так Рим превознесен, что ныне иерей
Отважных кесарей попрал и королей;
Привычно мы глядим, как серая от пыли
Подошва папская пятнает чаши лилий[97]
В былые дни Нерон, кровавый сумасброд,
Себя превозносил, чтоб слышал весь народ:
«Меж земнородными согласно высшей воле
Наместником небес поставлен я в юдоли.
Народа жизнь и смерть держу в своих руках,
Хочу — помилую, хочу — сотру во прах;
Мой голос — глас судьбы, который сплошь да рядом
Рыданья либо смех приносит многим градам;
Велю — и все цветет; несчитанных рабов
Я на арены шлю из темных погребов;
В стране вершится все по моему приказу,