Неблагодарными теперь мы лишены,
Лакею верному от их щедрот награда
И непокорному, кого задобрить надо.
Властитель принужден держать в узде народ
И осмотрительно подачки раздает,
Он знатоков привлек, и стали слышны речи,
Что по сердцу король французам с первой встречи,
Но давним спутникам не дал властитель благ,
А тех, кто обделен, прельстит свободно враг.
Кто выгоду свою блюдет, сии не хуже
Тех, кто меняет слуг, сманив чужих к тому же.
Вожди не ведают, сколь жалок сей улов:
Не будет верным тот, кто изменять готов.
Изрядные умы, в ком твердости поболе,
Чем у властителя, по доброй служат воле
И столько, сколько в них живет их стойкий дух,
Пока, алкая дров, их пламень не потух.
Кто служит Господу, кто, будучи моложе,
Любовью Божию был связан, страхом тоже,
Хотя и грешен он, но грешным не рожден
И у черты греха стоит в смятенье он,
А, запятнав себя в угоду господину,
Противен сам себе, клянет свою судьбину.
Король, который вмиг сменить способен лик,
Макиавеллевской науки суть постиг,
Он благочестие заставит гнуться низко,
На веру возложив обязанности сыска.
О сколько нам грозит по воле неба бед,
Когда король дитя и есть привык чуть свет![140]
Какой небесный дар — король высоколобый,
Чей взор так милостив, чей дух не знает злобы,
Король сей справедлив и жажды крови он
Не унаследовал, когда взошел на трон.
Премудрый государь со знаньем дела правит,
Над слабым никогда могущества не явит,
Тот — истинный король и правит с честью тот,
Кто собственным страстям законы издает,
Кто строго управлять своей натурой может,
Кто нрав свой укротит, тщеславье уничтожит;
Нет, не гермафродит, не женственный урод,
Не скот блудилищный, рожденный для пригод
Бесстыжих потаскух, для власти не пригодный,
Слывущий чудищем в наш век неблагородный;
Не тот, чей низкий нрав под пурпуром сокрыт,
Кто вместе с трусостью предательство таит
И небрежение к обязанностям чина,
Который возложил народ на властелина;
Не тот, кто признает злой фурии надзор[141]
Превыше, чем конклав или святой собор,
Превыше, чем война и мир, взметенный круче
Гонимой вихрями смерчеподобной тучи.
Привычно королям, чужой наряд надев,
Шнырять по улицам, искать невинных дев
И чести их лишать затем в укромном месте,
В борделях тешиться, как скот, забыв о чести[142].
Вблизи дворцовых врат измученный народ
Волнами стелется у ног своих господ,
В слезах ложится ниц сим господам в забаву,
Топтать простых людей весельчакам по нраву,
Здесь бесполезен плач, охрана тут как тут,
Тотчас ее ряды униженных сомнут[143].
Пред ликом стольких бед, когда народ несчастный
Судьбу ужасную влачит в наш век ужасный,
А наши короли, пьянея от утех
И крови пролитой, свершают плотский грех
На персях потаскух и погрязают в скверне,
Какая доблестью считается у черни,
Хоть ныне сей порок иным осточертел,
Наш славный властелин, большой знаток сих дел,
Усвоил навыки, достойные повесы,
Науку превзойдя распутницы-принцессы.
Какой он женолюб, когда не по нутру
Ему б луд ил ища, обрыдшие двору!
Такой считается презренным и тупицей,
Коль может пренебречь хотя б одной девицей.
Но чтоб особо чтил его придворный круг,
Готов он сводничать, обслуживая слуг,
Любой изведать срам, любое прегрешенье
И даже совершить вдвойне кровосмешенье.
Не будет никогда счастливой та страна,
Где не любим король, но власть его страшна,
Не будет никогда доверья к странам оным,
Где чужд монахам страх, а стыд неведом женам,
Где зверствует закон, король без слуг царит,
В совете пришлые, в министрах фаворит.
Сарматы бритые[144], живете в государстве,
Где вы себе закон в годины междуцарствий,
Честь правосудия хранящий и тогда,
С которым не страшны страданья и беда,
Что вас принудило тащиться к нам из дали,
Зачем вы почести ничтожеству воздали,
Когда презренный сей нуждался в этом сам?
Порфирой вашею прикрыт был мерзкий срам[145],
И недостойному открыли вы объятья,
Когда встречали смерть в осаде наши братья[146],
Когда бы знали вы, что значит женский нрав[147],
Который может быть и в слабости кровав,
Не слушали бы лжи бесчестных лизоблюдов,
Отъявленных льстецов, корыстных словоблудов
И тех, кто вынужден вести с оглядкой речь
И также лгать и льстить, чтоб жизнь свою сберечь,
Кто лжет, что добр тиран, что трус отважен в сече,
Дабы легко свалить свой груз на ваши плечи,
Вы не рискнули бы доверить ваш венец,
Закон ваш и права, державу, наконец,
Нечистым сим рукам, когда б вы разглядели
При въезде в наш Париж подъезды и панели
В стоцветном пламени и хаос тут и там
На множестве картин, понравившихся вам.
Вам было знаменье к заботе вашей вящей,
Что вам из Франции везти запал горящий,
Который вскоре мог испепелить ваш дом,
Когда бы не сбежал однажды со стыдом[148].
Когда б вы слушали французов честных речи,
Когда б речистые лукавцы с первой встречи
Вас не опутали, когда б не хитрый сглаз,
Не вывезли бы вы свою беду от нас,
Страшило Франции не выбрали бы оно
Для истребления у вас в стране закона.
Мы не узрели бы того, какой урон
Принес чужой стране наш принц, воссев на трон:
Негодник, избранный страною не по праву,
Являет нам ее как жалкую державу.
Там, где больны тела, там дух, больной вдвойне,
Безжалостно несет огонь и меч стране,
Коль плоть уродлива, уродлив также разум,
Где злоба с глупостью и бессердечность разом.
Гнет тиранический свою смягчает суть,
Когда он доблестью преображен чуть-чуть.
Блаженны римляне, чьих цезарей когда-то
Искусства тешили равно, как меч солдата,
А нынешним рабам мужеподобных жен
И женственных мужей[149] иной удел сужден.
Безнравственная мать искусней всяких своден
Прельщала сыновей: один ей был угоден
Как дикий лесовик, дававший волю ей,
Когда охотился, разя лесных зверей,
По воле матери король сей стал Исавом[150]
С ухмылкой деспота с неукротимым нравом,
Он стал с младых ногтей безумен и жесток,
Лишь крови жаждая, по следу рыскать мог,
Навылет поражать неумолимой дланью
Оленей стонущих и олененка с ланью,
И прозорливые могли узреть в те дни
Знак самовластия и будущей резни.
А младший брат его[151], большой знаток по части
Нарядов светских шлюх, знал толк в любовной страсти,
Сей бледный, женственный, как царь Сарданапал,
Всегда жеманничал и бороду сбривал:
Таким сей странный зверь, безмозглый и безлобый,
В канун Крещенья бал почтил своей особой.
Под женской шапочкой на итальянский лад
Сверкал в его власах отборных перлов ряд
Двумя излуками, а бритый лик тирана
Вовсю раскрасили белила и румяна,
Пред нами не король, а старой шлюхи лик
С напудренной главой, раскрашенный, возник.
Какое зрелище: вы только поглядите,
Затянутый в корсет монарх явился свите:
В атласе черном стан, испанский пышный крой
С разрезами, с шитьем, с различной мишурой;
Чтоб чин по чину был одет сей хлыщ бесстыжий,
На нем плоеные чудовищные брыжи,
Две пары рукавов украсили наряд:
С раструбами одни, еще одни до пят.
Он носит целый день подобные наряды,
Столь извращенные, как и его услады:
Любой бы испытал прискорбие и гнев,
В обличье женщины властителя узрев[152].
Однако сызмальства он, вскормленный отравой
Измен и тайных ков, избрал себе забавой
Нечестную игру в триктрак и с малых лет
Причастен к злым делам, виновник многих бед.
Он рьян был в юности на избранном совете,
Потом его душе труды постыли эти,
И дух его, и мысль желают отдохнуть,
В укромный свой приют распутник держит путь[153].
Дабы укрыться там и наслаждаться втайне
Раздутым похотью пороком, гнусным крайне,
Стыдясь бесчестия, страшась нелестных слов
За то, что жизнь свою и сан сквернить готов:
Он ловит отроков, чтоб распалиться пуще,
Затем натешиться их юностью цветущей,
Склоняя их к любви, противной естеству,
В одних пленясь красой, дивясь их щегольству,
Другой за сметку мил, за доблесть высшей пробы,
Был у распутника к невинным вкус особый.
Тут много новых лиц, имен немалый ряд,
Которому расти и множить маскарад;
Идут посулы в ход, угрозы в изобилье,
Сменяет сводников жестокое насилье.
Мы столько видели, но вот еще позор:
С Нероном нашим в брак вступает Пифагор[154]