,
Который, дни свои закончив на дуэли,
А с ними подвиги любовные в постели,
Владыку так сразит, что явит нам король
Страсть неподдельную и подлинную боль.
Вот новый договор, который по условью
Король и сводник д’О[155] своей скрепили кровью;
Мы скажем снова то, что заслужил Нерон:
«О если б твой отец, как ты, чуждался жен!»[156]
Мы видели уже, как спор ведут вельможи,
Чтоб с королем делить супружеское ложе;
Как наш король спешит укрыться в Олленвиль[157],
Искал убежище Нерон за много миль,
Чтоб там сокрыть свой грех в кругу клевретов близких,
Среди своих Шико, своих Амонов низких[158].
С Екатериной он расправился своей,
А с Агриппиною свирепой наших дней
Смирились короли, другую мать бесславят,
Родную Францию ножи сынов кровавят:
Сии змееныши у собственной земли
Десятки тысяч чад любимых унесли.
Сенеки древние тиранов той эпохи
И смертью тешили своей, как скоморохи[159],
А самых пламенных, кто сокрушаться смел
О грешности владык, плачевный ждал удел,
Карал их тяжко век, в котором запрещали
Собратьям поверять заветные печали,
И безнаказанно в те дни никто не мог
Ни мыслить про себя, ни молвить под шумок.
Бледнеем, встретив тех, кто, притворясь гонимым,
Играет в нашу боль, чтоб все развеять дымом,
Как те лазутчики, кого латинский стан
Послал убежище просить у сабинян
Под маской истины и под личиной права,
Чтоб делу истины потом вредить лукаво[160].
Чтоб выжить, надобно скрываться всякий раз
От собственных ушей и посторонних глаз.
О чем я говорю? Косятся люди дважды
На тугоухий пень, безгласный камень каждый.
Так прятался наш стон в годину худших зол,
Когда его душил всесильный произвол,
Сковавший голос наш и память, чтоб в печали
Мы позабыли все и обо всем молчали.
Не унаследовал отцовских черт сей брат,
Лишь душу матери и материнский яд.
А третий сын[161] ее взращен был склонным к лени,
Бесчестным хитрецом, он жаждал наставлений
В науках пакостных, и принца просветит
Один прожженный плут, безбожный содомит[162].
Однако их союз порушен был раздором,
Поскольку рос порок, покрывший их позором,
Который дружбе сей и положил предел,
А вместе с дружбою чреде постыдных дел,
И принц оставил двор и прочь бежал в досаде[163],
И все грехи свои увез средь прочей клади,
Повадки все свои он изменил хитро,
Вороной черной был, но отбелил перо[164],
Чтоб жить меж голубей, однако выдал вскоре
Ворону хриплый крик в благочестивом хоре,
И кляп заткнул ей зев; но хитрый сей Синон[165]
Ведом был за руку: ему одну из жен[166]
Мать избрала на роль ловушки, клейкой ветки,
Чтоб во дворце держать и эту птицу в клетке.
Те, у кого в беде опору принц нашел,
По милости его узнали столько зол,
Развеял веру он свою, как ветер в поле,
Твердя, что принужден, твердя, что поневоле.
Известно, в наши дни быть безрассудным стыд,
Зато предательство и подлость не претит,
Позор обманутым, обманщики в почете,
Срам добродетельным, распутных не проймете.
Пусть вероломна власть, ей клятвы нипочем,
Мы беззаконию страданья предпочтем.
Так сей презренный трус былым друзьям на горе
Стал ненавистникам служить исправно вскоре,
Однако хитрости пошли ему не впрок,
И он узрел, кому служил его клинок,
Он имя жалкое свое покрыл позором,
Он белым герцогским своим блистал убором,
И вот по воле тех, пред кем склоняться рад,
Он кровью запятнал роскошный сей наряд.
Ославив своего державного лакея,
Главу презренных слуг, как первого злодея,
Его отринул двор, и нас бросало в дрожь,
Когда божился он, не веря ни на грош.
Когда он вновь сбежал[167], трусливых уст немало
При имени его внезапно умолкало.
Владыке хитрых лис любезен хитрый двор,
Со львом не вступит он из-за добычи в спор.
Вот грады Фландрии[168], где два враждебных стана,
В междоусобицах сшибаясь постоянно,
Вконец изнемогли, совсем лишились сил,
А этот алчный волк в укрытии следил
За схваткой двух быков, их пожирал глазами
В надежде, что они себя прикончат сами,
Друг другу выпустят кишки и кровь прольют.
Глазел в сторонке трус, сколь поединок лют,
Он видел: одному стяжать победу впору,
Положит смерть конец усильям и раздору.
Так был тайком сей зверь от спячки пробужден,
В час безнадежности обрел надежду он.
На что надеяться? Прибыток ненадежный
Да блеск ничтожеству дарует век ничтожный.
К никчемным хитростям сего плута влекут:
Тут свадьбы, сговоры[169] и заговоры тут;
Скулит, впросак попав, обманщик сей лукавый,
Дух ветреника стал теперь ветрам забавой;
Тоску смертельную вселяет злобный гад
В сердца былых друзей, но жгущий душу яд
Победу им дарит, а вероломец гадкий
От стен Антверпена стрекает без оглядки.
Нет, те не победят, кто сеет столько смут
В рядах парламента, кто главных ссорит тут,
Чтоб ядом убивать, пуская стрелы в цели,
Чтобы любимчиков ласкать в своей постели,
И чтобы допустить в свидетели сему
Лишь ложе грешное да поздней ночи тьму.
Три братца Валуа столь с детства похотливы,
Что первый урожай с родной снимали нивы[170],
А младших два из них вдобавок к сей вине
Кровосмешением запятнаны вдвойне,
К тому ж намерений преступных не скрывали,
Сочтя их доблестью, и весело взмывали
На крыльях ветерка, а ветреный поэт,
Как в поле цветики, брал самый яркий цвет,
Чтоб расцветить их грязь, их срам, прокорма ради,
С восторгом сводники служили их усладе,
Стал плахою их стол, где пировал порок
И вожделенную терзать невинность мог.
Потом хитрейшие, кому все карты в руки,
Сумели обучить властителей науке
Под маской прятать зло, а также и тому,
Как скрыть под ангельским обличьем Сатану.
Хоть в диспутах они твердят, что благочестью
Не может подражать ничто, однако лестью
Певцы придворные должны их ублажать,
Пророки ложные, Седекии[171] под стать.
Желал такого же и поджигатель Рима[172],
Но он при этом был щедрей неизмеримо,
Ученейших мужей он призывал в свой круг,
Платил, чтоб скрасили они его досуг
Беседой мудрою, и эти были рады
За речи получать немалые награды.
А тут пустых словес засахаренный яд,
Сердца побитые пред идолом кадят,
Обряды странные[173], рыданья песнопений,
Безумцы в клобуках, бредущие, как тени,
Рядами ряженых, монаший черный строй
На нивах сеет смех и в гуще городской,
И пусть монашество в своих обетах строго,
Оно не в силах скрыть суровых истин Бога.
Всех этих ряженых никчемный маскарад
Кошачьи песенки вопит у адских врат,
Притом распутствует, играет роль лакеев,
Спектакли с плясками пред Сатаной затеяв:
Одни здесь, как хлыщи, одеты в пух и прах,
В речах изысканы, другие — скоп нерях,
Одежды рабские веревкой препоясав,
На жалость бьет чреда разутых пустоплясов,
Сутаны — их доход, их маска — капюшон,
Шаги их — мерный такт, их скрипки — медный звон,
А стих — литания; тут некий стряпчий с хором
Дерзает петь Христа и всякий раз с позором.
Рожденный в высях гор из чуждого яйца,
Орлиный выродок, сподобленный венца
Коварный пустосвят, презренный Генрих Третий,
Кого не королем — святошей кличут в свете,
Расставил ты силки, закон обходишь свой,
Голодным воронам расправиться с тобой
По воле Господа: так на охоте птичьей,
Коль сокол много раз не справился с добычей,
Сокольник бьет его вороной, а засим
И смерти предает, коль тот неисправим.
Толпе твоих попов, заполонивших грады,
Не утаить твои бесстыдные услады,
Но черные дела не могут сеять страх,
Коль не звучат они у черни на устах.
Мещане праздные, болтливые сороки,
Возносят до небес придворные пороки:
О мерзостях принцесс в народе ходит слух,
О блудодействе сих лакейских потаскух;
Так три сестры с двумя, один бордель содеяв,
Делили меж собой любовь своих лакеев,
Меняли жеребцов и выше всех утех
Ценили вольный блуд и даже свальный грех;
Одна, чей пыл унять французы не сумели,
К шотландцам по ночам старалась влезть в постели[174],
Палимая огнем, творила так не раз,
Огласки не боясь и посторонних глаз,