Порой она юнцов к себе влекла в покои,
И падали без сил потом сии герои.
Принцессы столь хитры, сколь похотью горят,
В квадратных шапочках[175] идут, сменив наряд,
В блудилища, чтоб там продаться подороже,
Отбить у девок хлеб, потом на брачном ложе
В придачу к запахам притона должен муж
Награду получить, не лучшую к тому ж.
Им надо все вкусить, худой молвой принцессу,
Увы, не напугать, позор придаст ей весу.
Среди придворных дев, услужливых вполне,
Способные молчать и ловкие в цене,
Умеющие скрыть от всех свой блуд и роды,
Неловких ждет позор и всякие невзгоды.
В дворцовых нужниках тьма нерожденных чад,
Которых в ложеснах сгубил аптечный яд.
Постигла способы у нас любая дева,
Как плод вытравливать из собственного чрева.
Краснею от стыда, и дрожь меня берет,
Когда толкует мне бесстыдный сумасброд,
Как в ночь из города везет рыдван закрытый
Марго премудрую в сопровожденье свиты,
Чтоб истребить дитя сией жены тайком[176]
И беспощадно так, что слышать о таком
Как истинный француз я не могу, и мнится,
Что это от врагов исходит небылица,
Дабы смущать народ, но ширится, увы,
Как смерти тленный дух, зловоние молвы.
Мне также ведомо, что чаще зло творимо
Под кровом темноты, в глухую ночь, незримо:
Так некто даму ждал, чтоб ею овладеть
В укромном уголке, да сам попался в сеть,
Уладить миром всё желает враг приличий
И, будучи ловцом, становится добычей.
Я слышал: наш король при громе стал дрожать[177],
Готов был спрятаться под землю, под кровать,
Лавровой веткою и колокольным звоном
Он изгонял свой грех и снадобьем зловонным
Из клизмы промывал нутро, глотал настой,
Его исправно Рим снабжал водой святой,
Слал свечи, ладанки, и государь покорно
Засовывал в свой зад от папских четок зерна.
Известно, ладанки — пустое для небес,
Как самый полный чин богопротивных месс,
Ни францисканскими одеждами монаха,
Ни крестным знаменьем не уничтожить страха.
Сии видения к признанию ведут:
Кровосмесительный или содомский блуд
Для нашего двора пустячные пороки.
Печалясь, я прерву трагические строки,
И пусть на пастбище останутся стада
Постыдных истин сих, гурты сего стыда.
Сперва пусть говорят седой песок прибрежий,
Гул океанских волн, а также ветер свежий,
Чей вздох очистил даль, пусть звезды говорят,
Которые для нас на небеси горят,
Сперва пусть говорят цвета поры весенней,
Листва густых лесов, цветы земных растений,
Миазмы черные, чьи грозные смерчи
Над нами занесли смертельные мечи.
Пусть веры слухам нет, мы знаем не по слухам
Мужей разряженных под стать бесстыжим шлюхам,
Причем с ужимками молоденьких девиц;
Столь нарумяненных, столь набеленных лиц,
Столь завитых кудрей, как у хлыщей придворных,
Мы встретим не всегда у девок подзаборных;
Стараются найти какой-то хитрый штрих,
Дабы с лица стереть остатки черт мужских,
Замазывают их, кладут густой румянец
На щеки дряблые соперники жеманниц.
При виде этого честной немеет люд,
Вздыхают старики и срамников клянут.
Презренны женские ремесла в мире этом,
Зато растет цена мужам переодетым.
Слыхал я: надобно помои лить с лихвой
В гробницы старые, тревожа их покой,
Чтоб зло воскресшее дало сердцам отравы,
Растлив, как писано, потомков наших нравы.
Грехов не породит познанья мудрый свет,
Как добродетелей, рожденных тьмою, нет,
Во тьме невежества, как в теплом перегное
Произрастут грехи, коль, усмотрев такое,
Не вырвет длань добра лжеистин вредный злак,
Дабы история не продолжалась так.
Во имя лучшего должны мы вскрыть заразу,
Пусть в нос ударит смрад и казнь предстанет глазу.
Святой из Африки[178] учил, что злых владык
Нельзя живописать, приукрашая лик,
Показывать не грех, сколь пропитались смрадом
Те, кто огонь и меч несет Господним чадам.
В пыланье сих страстей мой жар бессилен жечь,
Роняю я перо, моя немеет речь,
Мой дух в смятении, печально хмурю брови,
И обрывается рассказ на полуслове,
Бумагу увлажнит вот-вот моя слеза.
Коль обратите вы к моим строкам глаза,
Всех красок радугу пред вами я раскину,
Дабы узрели вы цветистую картину.
Отец мне был отцом вдвойне и не щадил
На обучение ни средств своих, ни сил,
Он дни свои венчал заботою о сыне,
Он сердце для сего открыл, а также скрыни,
Он тратил все, что мог, дабы потом успех
Стал завершением его стараний всех.
Хотел он, чтобы сын умелым был, ученым,
Был к таинствам земли и неба приобщенным,
Чтоб разумом постиг обычай и закон,
Искусствами владел и телом был силен.
Старинный сей француз в старинном жил законе
И сына посвятил служению короне.
И снаряженный всем неопытный юнец
С безгрешною душой явился во дворец,
Он зрит влиятельных одетых пышно бестий
И мнит: здесь ярмарка величия и чести,
Он случай улучил, чтоб свету показать
Свой ум и вежество и вежливую стать,
В повадках юноши нет робости впомине,
Как нет и дерзости, а нечто посредине.
Навязчивости чужд, почтителен всегда,
Он с оскорбителем поладит без труда.
Такого слушают внимательно в собранье
Завистливых невежд, хулящих ум и знанье,
Коль эпиграммою блеснет такой впопад,
Его превознесут: пиита! сущий клад!
Срамное вымолвит — рекут: «Забавный малый!»
Танцует щегольски — твердят: «Какой удалый!»
Слывет рубакою, коль сталь меча добра,
Слывет наездником, усевшись на одра,
Считается певцом, коль подпоет прилично,
Большим философом, коль речь его логична,
Коль шпагой ловко он кого-то уложил,
Он тут же похвалу как воин заслужил,
А коль заметили, что он у врат собора
Колено преклонил, возводят в сан приора.
Не в силах перенесть обид подобный ум,
Он замыкается, печальных полон дум,
Пред чуждою толпой. Герой наш в высшем свете
Встречает меж дворян вояк не меньше трети,
Средь сотен щеголей мелькнул незнамый лик,
В уборе герцога какой-то хлыщ возник,
У встречного пажа об имени вельможи
Спросил украдкою наш новичок. И что же?
Был для него ответ, как прошлогодний снег,
Такого имени не слышал он вовек.
Но вскоре юноша сильнее удивился:
Лувр обезлюдел вдруг, когда у врат явился
Другой высокий гость и хлынула толпа
Отдать ему поклон и млеть у стоп столпа.
Заметил юноша придворного седого,
Учтиво в сторону отводит на полслова,
Чтоб расспросить о тех, чьих дел и чьих имен
В истории страны пока не встретил он.
Был старец удивлен: неужто желторотый
Любимцев короля не знает? — и с охотой
Об их величии поведал и о том,
Как держат Францию они под каблуком.
«Они, — спросил юнец, — владетели немалых
Земель? Их имена записаны в анналах?»
Ответ гласил: «Они любимцы короля».
«Что, устрашилась их испанская земля?
Они родимый край спасли своим советом,
Предвидели беду и дали знать об этом?
А, может быть, в бою властителя спасли,
Урон противнику немалый нанесли?»
И слышится в ответ: «О юноша открытый,
Никак вы новичок. Пред вами фавориты».
Юнец несведущий разгневанный ушел
Туда, где снял жилье, но ни постель, ни стол
Его не радуют, заходит ум за разум,
Едва картины дня он вновь окинет глазом.
И вдруг мерцающий туманный свет возник,
Под сеткой дымчатой предстал Фортуны лик,
Пришла в полночный час, а на руках у лона
Два голых малыша, два братца-купидона,
Один прекрасно зрим, другой нам кажет тыл,
Он в сторону свой взор и сердце обратил.
Сняла бесстыдница внезапно покрывала,
Похолодевший лик лобзать безумно стала,
И тут же видим двух невиданных ребят:
Вспорхнули на постель, бахромки теребят.
Сих купидонов мать меж тем склонила низко
Чело, которое венчает перлов низка,
Пускает ласки в ход, лобзания дарит
И, нежности шепча, такое говорит:
«Мой сын, похищенный давно из колыбели,
Дитя наивное, о коем не радели,
Своей отвагою ты весь пошел в меня,
Я вижу на твоих ланитах жар огня
И знаю, что уснуть душе твоей не скоро,
Не обрести покой в ночь после дня позора.
Не мог отец тебя как надо воспитать,
Пойми и обними скорей Фортуну-мать.
Зачем, обманутый, ты шел на путеводный
Свет добродетели стезей ее бесплодной?
Косишься на меня из-за безмозглой сей,
Но знай, немало слез и ран стяжаешь с ней,
Узнаешь боль души и мук телесных вволю,
И подозрительность, и зависть, и неволю,
К тому ж презрение. Сей лгунье веры нет,
Ее надежда прах и суета сует.
Бедняжке не найти причала в круговерти,
Ее ждет илистый затон позорной смерти.
Тебе не по сердцу величественный Рим?
Я руку приложу, и он мечом своим
Себя, столь славного, прикончит сам бесславно.
Я видела тебя, читавшего недавно,
Как век свой кончили Сенека и Тразей[179],
И я сама прочла в огне души твоей,
Что ты скорее чтишь Сенеку, чем Нерона,
И что тебе Катон любезней Цицерона.
По доброй воле дух ты испустить готов,