Страдальцев утешать приходим в горький час,
Но стойки узники и утешают нас».
Так жители небес, в таких словах смиренных
Пред Богом ратуют за души убиенных,
У коих отнял плоть огонь или булат,
Но из когтей убийц свободные летят,
В пылающих огнях взмывают роем белым
В святое царство душ, к заоблачным пределам,
В мерцающий эфир, где звездная краса.
Вращающихся сфер созвучны голоса,
Им вторят ангелы, которых рой несметный
Ведет преставленных к обители заветной.
Как вихри быстрые, летят усопшим вслед
Мольбы и плач живых, их вопли среди бед,
Восходят облаком, завесой горькой дыма,
И гнев в очах Творца горит неугасимо.
Вы можете узреть, о жители земли,
Бывая при дворах, где наши короли,
Цари и кесари порою праздник правят,
Придворных зрелищем каким-нибудь забавят,
Турниром, скачками, ристаньями, как вдруг,
Покуда роскошью дивит монарх свой круг,
Является вдова в слезах, в одежде черной,
Благоприличие поправ и чин придворный,
В ее руках супруг, пронзенный, неживой,
Иль чадо малое с разбитой головой;
В распущенных власах посмев сюда явиться,
Веселье прервала несчастная вдовица.
Беспечная толпа на плач сменяет смех,
Смолкает пение, объемлет ужас всех.
Достойный властелин, покинув ассамблею,
Берет Свой грозный меч, дабы воздать злодею.
Восстав на извергов, пробил Всевышний враз
Главою небеса, так что огонь из глаз,
И треснул небосвод, от страха взмокли горы
И, дрогнув, рухнули, и прочные опоры
Святого Духа мощь немедля сотрясла,
Трепещет все и вся — стихии и тела.
Стократно грянул гром, хлыстами тучу гонит,
Сему дивится всё и, удирая, стонет,
Владыки бледные являют свой испуг,
Роняя скипетры кровавые из рук,
И морю бы сбежать: укрытья нет впомине
От ока Божьего, и даже ветрам ныне
От страха не спастись, весь мир, дрожа, застыл,
Склоняясь в ужасе пред мощью горних сил.
В часы, когда сей мир трепещет, одичалый,
А бездна прячется в глубокие провалы,
Внимают лишь сердца Христовых горьких чад
Веселый глас псалма, хвалы небесной лад
И звонких дланей плеск при въезде властелина,
Кому успех в бою добыла их дружина,
И сей победы весть вселяет в грешных страх,
Но радостью звучит у праведных в сердцах.
Всесильный Бог парил над наивысшей тучей
И гневно в дол метал огонь очей гремучий,
И все не находил Всевидящий вдали
Того, что можно счесть гордынею земли,
Пока не разглядел толпу каких-то башен[190],
Высокомерных столь, что им никто не страшен,
Подъявших главы ввысь. Гордыни новой лик
Громадой замковой весь в золоте возник,
Остроконечные сверкающие шпили
Взметнулись в небеса, заслоны туч пронзили.
На славный сей предмет взирал Господь с высот,
Чтоб лучше разглядеть людской гордыни плод.
Он видит, как ветра, Эола-старца клика,
Вращают флюгера, грохочущие дико.
Господь снижается, дабы взирать в упор,
Свой справедливый перст, Свой грозный перст простер
К стене, сияющей вдали, вблизи негладкой,
К челу багровому с кирпичной красной кладкой,
И распознал Господь, что каменная твердь
Сего строения в себе скрывает смерть,
Что в кладке черепа и кости убиенных,
Что с пеплом пополам раствор цементный в стенах,
Что кровью разведен раствор, а не водой,
Что в известь костный мозг подмешан был с лихвой,
Вот чем поваплены, как саркофаг богатый,
С гробницей схожие, роскошные палаты.
Певцами древними восславленный Зевес,
Однажды в мир людей спустившийся с небес,
За Ликаонов стол был приглашен к обеду,
И волком стать пришлось за это людоеду[191].
Так и Господь Свой путь к утесу львов держал,
Но с Ликаонами столкнулся среди скал,
Узрел застолье их, на кое глянуть страшно,
На блюдах золотых изысканные брашна
Из мяса малых чад. Господь узрел волков,
Тайком пирующих, и мясо меж клыков.
Средь нас встречается сих людоедов масса,
Они лакают кровь и рвут клыками мясо,
Овчину прокусив, подобный хищник рад
Тотчас высасывать живую кровь ягнят,
Прикончив множество, они в свои берлоги
Невинных волокут, им руки рубят, ноги,
Жаркое делают из маленьких сирот.
Под видом рубленных котлет каналья жрет
Такое, что назвать и то бывает жутко,
А тут и требуха поживой для желудка
Проходит, как яйцо сырое. Так Фиест[192]
Сожрал своих детей, но он не знал, что ест.
Из черепов бедняг, загубленных безвинно,
Фиалы делают и пьют из оных вина,
Сиденья и столы в узорах из костей
Жестокой красотой ласкают взор гостей,
Из кубков золотых лакает зверь жестокий
Кровь безутешных вдов, их млеко, пот и соки,
С надушенных бород в застолии хмельном
Сей страшный сок течет, разбавленный вином.
Зловонье сих злодейств не столь сильно однако,
Чтоб совесть мертвая проснулась среди мрака
На мягких тюфяках, в которых не перо —
Младенцев нежный пух, состриженный хитро,
И кожу снять не грех с невинного дитяти,
Дабы убийц отца одеть — судейских татей.
Рвет на себе власы несчастная вдова,
Невиданную ткань из них соткут сперва,
Последний сей трофей потом послужит катам
Отделкой пышною на платье их богатом.
Вот судьи каковы, так банда их живет,
Губители людей, губителей оплот,
Се лжесвидетелей, клеветников опора,
Защита сводника, укрытие для вора,
У них в продаже все: душа и голова,
И власть и приговор, и знанья и слова.
Пора бы свидеться с той Золотой Палатой,
Богатой золотом, а встарь умом богатой
И правосудием. Теперь там не закон,
А сила властвует, захвачен славный трон
Несправедливостью, бесстыдной и лукавой,
Которая, гордясь порфирою кровавой,
Не знает отдыха. Теперь с ее очей
Повязка сорвана[193], и взор свирепый сей
Способен сбить с пути, влечет куда не надо,
Где лучших кара ждет, а худших ждет награда;
Не верь ее весам, златые гири лгут;
С ней рядом за столом воссел неправый суд:
Здесь те, кто торговать не прочь гнилым товаром,
Кто смолоду как лжец угоден знатным барам,
Кто о душе своей не думал никогда,
Вот лики разные вершителей суда:
Там, слева, гарпии согбенная фигура[194],
В колени нос уткнув, ворчит хрычовка хмуро,
Считает барыши и жадною рукой
К зрачкам подносит свой прибыток дорогой,
Под плащ изодранный златую прячет груду;
Под кожей у нее мослы торчат повсюду,
Когтями ржавыми старуха всякий раз
Старается задрать дырявый свой палас.
Се Алчность. Вечно жрет, однако ей все мало.
Честь Справедливости она пятой попрала,
И та простерта ниц: здесь бедного казнят,
Богатый в прибыли, хоть трижды виноват.
А рядом злая хворь сидит, красой блистая,
Тщетой влекомая Тщеславность молодая,
Горящий наглый взор глядит из-под бровей,
Крутой прекрасен лоб в надменности своей,
Сия коварная и ловкая хитрица
В плащ, тканный золотом, в парчовый плащ рядится,
Находит всюду ход, пролаза из пролаз,
Торгуя взорами лукавых дамских глаз.
Но вот уже на ней потертый плащ рабыни,
Она сменила вид, и прежней нет гордыни,
Пред сердцем каменным склоняет робкий лик
Сия смиренница, надев смешной парик,
Чтоб власть верней добыть, чарует властелина.
Се несравненная кудесница Альцина[195],
Актерка ловкая, притвора из притвор,
Гораздая менять личину и убор.
Коль слава истинна, ее явленье тихо,
А у Тщеславности отнимет жизнь шумиха.
Вот Зависть за столом сидит, кромсает змей,
И желчью жаб уста измазаны у сей
Советницы суда, влачащей еле-еле
Жизнь мерзкую свою средь каменных ущелий.
А этот низкий лоб встречали мы не раз,
Макушку острую, пустой и круглый глаз,
И крючковатый нос, и бормотанья эти,
И пальцев погремок, и смех над всем на свете.
Легко ли нам являть свой ум жильцам лачуг,
Наук не знающим, таким, чей разум туг?
Но как безумные, кого б вязать нехудо,
И жизни, и добра лишают нас покуда?
Как слуги короля мутят речами люд,
Убийца-прокурор, весь причт, весь этот суд?
Но как стезя и хлыст святого Матюрена[196]
Сюда паломников приводят неизменно?
Здесь Ярость вне себя при виде гневных глаз,
Побагровела вся, в зрачках ее зажглась
Такая ненависть, от коей дрожь по коже,
Так преломляется в рубине свет, похоже.
Сжимает Ярость нож, на коем не сотрешь
Запекшуюся кровь; строптивица сей нож
Под шалью спрятала, и лик с челом багровым
От всех и от себя таит под сим покровом,
Чтоб в сердце сквозь врата отверстых глаз не дать
Проникнуть жалости. А тут, нежна, как мать,
Пристрастность видится, сулит глазами ласки,
Из лилий царственных большие ладит связки,
Законом жертвует, кичась от красоты,
Льстецам дает лобзать лазурь, а не цветы[197]