Ланиты мертвенны и жар на них погас.
В один уселись ряд указанные лица,
А эта вся дрожит, своих речей боится.
Злосчастье рассекло ей перси, но притом
И сердце закогтить пытается перстом.
Тут Кривду надобно узреть, сия пиявка
Торгует благами и жизнями с прилавка;
По слову Генриха Второго в должный срок
Его меркуриал[204] огню костров обрек
Упорных, ибо ввел указом действо оно.
Одежды и тела недавних слуг закона
Вдруг обагрила кровь, потом настал черед
Трусливых палачей по прихоти господ:
Так сходбище вельмож при сходстве их немалом
С плутом Меркурием зовут меркуриалом.
Так проданный сенат, так сей меркуриал,
Как раб, властителю в тот день присягу дал.
Из огненных хором простер свой взор горючий
Великий Судия[205], пронзив зарницей тучи.
Внизу другой дворец[206], вселяя страх, возник,
Жилье зловещее владыки из владык,
Страшит угрюмый вид соединенных башен,
И темных окон ряд в двойных решетках страшен,
Се инквизиции испытанная твердь,
Се обиталище, где проживает смерть,
Се древний медный бык[207]: все заглушает оный —
И голос разума, и жалобные стоны.
Пред ликом Господа не убоится кат
Молитвы задушить, содеять малый ад.
Внизу колодники в подвальной мокрой нише
Глядят на мерзких жаб, и наверху у крыши
Людей покинул сон, поскольку не уснешь
В тяжелых кандалах на жесткости рогож.
И глад, сильней, чем огнь, сжигает в черных норах
Стенания и жизнь измученных и хворых.
Господь в печальный день, в конце их славных дел
Узрит их торжество, высокий их удел,
Златые арки их, триумф во всем размахе,
Их троны, их столбы позорные и плахи[208].
Еще Господь узрит, как смертников чреда
В плащах желтеющих проходит в три ряда[209].
Бредут еретики в своих венках терновых
С тростями на плечах, на желтых сих покровах
Личины дьяволов, но всякий образ тут
На самом деле лжив, и ангелы ведут
Несчастных за руку: таких людских видений
Не знают небеса, не ведают в геенне,
Но бог язычников по их понятьям рад
Узреть на полотне эдем, чертей и ад.
Язычник, увидав рисованные лица,
Считает, что спасен и оттого храбрится,
Но нет на идолов надежд у христиан,
Их не повергнет в дрожь бездушный истукан.
Затем Всевышний зрит воителей отважных,
Кичливо едущих на мулах в позах важных
Под звуки медных труб. Старейший из вояк
В их окружении вздымает адский стяг,
Где вышит Фердинанд, с ним рядом Изабелла[210]
И папа Сикст[211] — душа палаческого дела,
Пред сим полотнищем колена преклонив,
Влюбленная толпа являет свой порыв,
Среди глашатаев, сим скопом окруженный,
Проходит гордый граф со шпагой обнаженной[212].
Искусных палачей таков отборный цвет,
Кастильцев истинных, в ком состраданья нет.
Отродья мавровы, надменные страшила,
В чьей беспощадности геройство их и сила,
Впитали с молоком свирепый нрав, чтоб впредь
На человечество с презрением смотреть,
Вот стая воронов, ей свежей крови надо,
Кружит над плахами и виселицам рада.
Взирает с гневом Бог на праздник новый сей
Клевретов Сатаны, отменных палачей
И рой несметных душ в свое приемлет лоно,
Всех тех, кто боль являл и кто страдал без стона
На сцене, где родной отец, Филипп-король
Велел наследнику играть в орхестре роль[213].
Карл Пятый опочил, и после дней печали
Придворных два врача перед судом предстали[214],
За ними шла толпа, немало было там
Вельмож, высоких лиц, немало знатных дам,
И дети малые в толпе, и девки тоже
Явились проводить страдальцев в Царство Божье.
Дрожи, неправый суд, под спудом страх тая,
За кровь загубленных Небесный Судия
К ответу привлечет, за эту кровь и муки
Вы, судьи, будете платить и ваши внуки.
А вы, кто Церковью назвать себя посмел,
Кому удобнее чураться черных дел,
Чьи руки чистые, однако речь кровава,
Поскольку властвовать ножу дарует право,
Вам все бы подстрекать, но быть самим в тени.
Как чернь еврейская, кричите вы: «Распни!»
Вы книжникам сродни, мужам многоученым,
Вы, осудившие, чисты перед законом.
Не вы ли палачи, кому поживой кровь,
В перчатке белой длань простершие и вновь
Содеявшие казнь, разящие умело,
Так, чтоб не пачкать рук и не касаться тела?
Злодеи-книжники, верша неправый суд,
Перчаткой белою за это мзду берут,
Для верности вперед берут немало злата,
Подпишут приговор — сполна им будет плата.
Такими нравами испанский сей недуг
Державы заразил, лежащие вокруг.
Европу зрит Господь и на ее равнинах
Плывущий дым костров, на коих жгут невинных,
И стогна людные, и шумные дворы,
Где толпы зрителей отменной ждут игры,
Забавных зрелищ ждут, трагедий жаждут новых,
Погибели живых, страдания здоровых.
Там злобятся сердца собравшихся людей,
А дух, захваченный иллюзией своей,
Бранится и вопит, притом глушит моленья
И стоны гибнущих; вот так же в иступленье
Вопили римляне, народ, погрязший в зле.
В ладоши хлопали и перст большой к земле
Повертывали враз[215], тогда как в нашу пору
И то не склонны мы к такому приговору.
Вопили ад и Рим, чтоб варваров разжечь,
Повсюду слышалось: «Смелей! Иди на меч!»
Тела едва живых влекли в грязи кровавой,
И дети тешились столь странною забавой,
Телохранители, вопя со всех сторон,
Перекрывали крик поверженных и стон.
Затем растлители умов, при этом сами
Глупцы бездушные, таких ввергали в пламя,
Кто нес в себе Христа и тяжкий крест Христов,
Кто телом принял боль, кто стал вязанкой дров.
Наш Агнец[216] связанный не испытал боязни
Пред смертью, он хулы страшился пуще казни.
Когда надежды нет и страх в душе исчез,
Те, кто уже стоит в преддверии небес,
Кто верностью своей, презрением к юдоли
Познанья высшего достиг по вышней воле,
Песнь лебединую не пропоют, их глас
Старанием пройдох до гибели угас.
Молитвы немы их, но славят Всеблагого,
Тем, кто сберег сердца, уже не нужно слово.
Все те, кто истине заткнуть желает рот,
Иную истину вещают в свой черед,
Но истину небес к молчанью не принудят.
Дивился род людской (и вновь дивиться будет),
Что Бог свидетелям вернуть способен вмиг
Звучанье голоса и вырванный язык[217].
Такие чудеса полезны в наше время.
Испепеленных прах бесценных злаков семя,
И после холодов и долгих дней тоски
Взойдут весенние цветущие ростки,
Дохнут целительным бальзамом благовонно
На стогнах и дворах небесного Сиона.
От крови, пролитой по манию владык,
Струится дождь с небес, из-под земли родник,
Стеблей божественных питая корневища,
Струится с влагою божественная пища,
И вздохи узников, покинув мрачный свод,
Стремятся, как зефир, овеять мир красот.
Создатель наш, чей труд искусный бесподобен,
Из смерти жизнь извлечь, из зла добро способен,
Он каждую слезу в сосуде сохранит,
Ведет он перечень всех бед и всех обид,
В Париже, в Лондоне, в Мадриде, среди Рима
Сбирают ангелы наш прах неутомимо,
Все стороны земли, морская хлябь и твердь
Запишут имена приявших в муках смерть.
Вот вам свидетели без страха и упрека.
Какая, судьи, вам поможет проволока,
Увертки, хитрости, утайки? Разве Бог
Нуждаться будет в них, когда настанет срок
Великого Суда, чьи приговоры строги,
Пред коим трепетать придется вам в итоге?
Когда бы знали вы, как наш Господь суров,
Судя любимых чад, равно как их врагов.
Вам знать бы, что подчас безвинные в ответе,
Вот знак вам истинный: вы у себя в совете
Впотьмах блуждаете, как будто свет потух,
Ваш глаз не разглядит, не ощутит ваш слух
Того, кто начертал на куполе высоком
Святую летопись, прочтенную пророком,
Где буквы древних строк, исчерканных стократ,
Лишь духи горние отчетливо узрят.
Грядет переворот, восстанет, как бывало,
Народа правый гнев (сей гнев жрецов Ваала
По знаку Илии когда-то истребил)[218].
Пусть обличают тех, кто, не жалея сил,
Взрастил невежество, пусть также судят клику
Безумцев, преданных убийце Доминику[219].
Фемиды торжество приходит в должный срок,
И ясноликая преступных валит с ног,
Ее глаза влекут, вселяют страх промежду
Людьми, но вместе с тем вселяют и надежду.
Фемида хмурится, но не резка на вид,
Ее ведет закон, Господь ее живит.