Подмогу просит он и подопечных кличет.
О подопечных я? По вышней воле тать
Свободу пожелал у каторжан искать,
Хлеб у ограбленных, жизнь у лишенных жизни,
Честь у поруганных, чужих в своей отчизне.
Трех с петлями вкруг шей, трех мудрых видим тут:
Бриссон, Арше, Тардиф[253], степенные, идут,
Своих убийц в цепях на суд волочат правый:
Тут Пражена, Буше, а вот Ленсетр кровавый[254].
Вот пристав, вот судья, палач и духовник.
Ах, сколько ловкачей узрят в единый миг,
Что их монастыри превращены в притоны,
Что храм святой не храм — какой-то хлев зловонный,
Преступным сборищем предстал сенат седой,
Стал виселицей двор[255], а гордый Лувр тюрьмой.
Явилась дщерь небес со свитой быстрокрылой,
С немногочисленной и все ж немалой силой,
И столь надежною, что никакая рать
Фемиду светлую не может удержать,
Ее победная промчится колесница,
Дорога не дрожит, трава не шевелится,
Но давит грозный воз колесами тела
Уродцев, коих тьму Гордыня родила,
Обиды злобной дочь, и вот, страшась ловитвы,
Она бежит стремглав, ей вслед летят молитвы,
Чью стаю быструю пустил Юпитер вслед.
Тот, кто наживе рад, теперь на звон монет
Не привлечет бойцов, наворотивших гору,
Се херувимов рать, крушивших без разбору
Ассуровы полки[256]. Взгляните же, как тут
Из рассеченных чрев сокровища текут.
Как страшен скрип зубов, как дергаются лица
У тех, по чьим телам промчалась колесница!
Колеса правые направлены на власть,
Под заднее должны законники попасть,
Колеса левые на делопутство правят,
Из них переднее лжепоказанья давит.
Дочь неба и земли берет свой разновес,
Весы берет свои, вершит закон небес,
Из-под повязки все дано узреть богине,
Хоть глаз ее никто не видывал доныне,
Ей не было нужды завесу с глаз совлечь,
А такоже вложить в ножны свой острый меч.
Все под колесами — обида и подмога,
Четыре в упряжи летят единорога[257].
Вдова и сирота навстречу им идут,
Сутяга прочь бежит, с ним ростовщик и плут,
Вслед без оглядки мчит дрожащий в страхе пристав,
А также целый клан судебных формалистов,
Кто заводил дела, кто налагал арест,
Оплату за процесс, защиту и протест,
За то, что суд решил и право предоставил,
За нарушение и соблюденье правил,
За предписание, за подпись, за ответ,
Надзор, ревизию и закладной билет,
За тайну следствия и прекращенье дела,
За недоказанность... Как все осточертело!
Словами мертвыми вконец испорчен стих,
Они уместнее в судебных докладных.
Уходит всё и вся: нормандская корона
И преданная злу тиара Авиньона[258],
Где трон Антихриста, на римский правя лад,
К французским королям был добр и тароват.
Так в графстве Пуату такой же ловкий кто-то,
Боюсь, найдет себе такого ж доброхота.
В преступных сих рядах не видим беглецов,
Пытавшихся найти в Швейцарии покров[259],
Для тех закон небес важнейший, поелику
Народ Господень чтит лишь Бога как владыку.
И гордых скоттов край и храбрый Альбион
Не даст порокам кров, поставит им заслон,
У благородных сих всегда законы строги,
Честны законники, умерены налоги.
Но как непрочно все под куполом небес,
Как все меняет суть, значение и вес,
Сыны Британии, гельветы и батавы[260],
Коль не найдете вы на ваших слуг управы,
Коль ябеда и ложь придут на смену прав,
О сын Британии, швейцарец и батав,
Придется в страхе вам зловещей ждать приметы
И вскоре ощутить смертельный взгляд кометы.
И ты превратности от вестницы беды,
Как счастья от иной ниспосланной звезды,
Прими, Елисавет[261], чья длань достойно правит
И верных подданных помощниками ставит.
Се имя славное меж добрых королей,
Стоящее в ряду таких, кто в жизни сей
Изрядно пострадал, — я начертал такое,
Поскольку Дух Святой водил моей рукою.
Как перст Всевышнего тебе предначертал,
Ты из узилища попала в тронный зал[262],
Столь высоко взошла от смертного порога,
Что осудить могла свою же плаху строго,
А тот, чей взгляд узрел, как ты стремилась в печь,
Готова умереть, чтоб душу уберечь,
Опасности твои узрел, отвел их дланью,
Победу дал и мир по твоему желанью.
Господь наш обучил тебя искусству слов,
Уменью говорить на языках послов,
Избавил он тебя от вражьего коварства,
От двадцати крамол избавил государство[263],
Он дал тебе оплот из преданных сердец,
И пред тобою львов преобразил в овец,
У трона твоего склонились их когорты,
Бойцы отважные у ног твоих простерты,
У девственной груди надежные щиты,
На них единорог, как символ чистоты.
В том древнем образе таилось провозвестье
Величья твоего, а также благочестья,
Твой разум водворил в земле твоей покой,
И вражьи полчища о брег дробятся твой,
На стороне твоей в бою моря и скалы[264],
Слои воздушные, простор небес и шквалы,
И молнии падут на твоего врага,
И громы вострубят победу, как рога.
Твои воители с тебя берут примеры,
Ведь не щадила ты себя во имя веры.
Ты, Роза Алая, над Белой верх взяла[265],
Ты вышла в дальний путь, и слышится хвала,
Когда суда твои, властительница моря,
Плывут вокруг земли, с волной и ветром споря.
Пусть всходит над тобой сияний новых свет,
Пусть после прожитых семидесяти лет,
Дебора мудрая[266], о херувим всевластный,
Властолюбивых бич, светильник мира ясный,
Твоя земная власть пребудет на века,
Пускай бразды возьмет надежная рука
В державе, коей мощь твои воздвигли руки,
О дух, познавший все на свете, кроме скуки!
Господь гонителям и лиходеям всем
Сулит за все воздать с лихвой — семижды семь.
Прочесть вам, аспиды, конец сей песни надо,
Притом до дна испить большую чашу яда,
Заткнули уши вы, чтоб не внимать словам,
Но прежде, чем вступить в мой стих, полезно вам
Узнать, в чем вас винит обиженный, и снова
Вы, безголовые, не слышите ни слова.
Встать! Суд идет! Молчу. А лире петь черед,
В ней сила вечная свой голос подает.
Мы обращаем к вам, о судьи, гнев Давида,
Хоть меньшая была сего царя обида.
Ну что, советники, у коих дел гора,
Сыны Адамовы, для коих жизнь игра,
Признайтесь наконец: у Господа в палате
Какой хотите счет вы предъявить к оплате?
Клятвопреступники, поправшие закон,
Весами лживыми несете вы урон
И скверну всей земле, а также в изобилье
Дарите людям смерть, руины и насилье.
Утробой грешною зачатые, потом
Рожденные не в срок, увы, не молоком —
Вы ложью вскормлены еще в пеленках были,
Вам пищей эта ложь пребудет и в могиле.
Вы схожи со змеей, пятнистою на вид,
И также желтизной сквозь кожу желчь сквозит,
Сей смертоносный гад, как вы, не спит в засаде,
Порой сплетается с другими: гад на гаде.
Известно, аспиды, законникам под стать,
Хвосты используют, чтоб уши затыкать,
Тут искусители являются и хором
От Бога отвратят особым наговором.
Всем, кто не слышит слов природе вопреки,
Всевышний, сокруши зловонные клыки,
Дроби им челюсти, сим горделивым львятам,
Своим стальным прутом, а можно — и булатом.
Пусть эти гордецы иссякнут, как вода,
Пусть недруги их стан рассеют без труда,
Пусть будут слабыми их тетивы и руки,
Пускай обломки стрел в пространство мечут луки.
Сим гусеницам смерть грозит уже весной,
Улиткам сим истлеть, ракушкой стать пустой,
Сих недоношенных рождают им на горе,
Они приходят в мир, дабы погибнуть вскоре.
Цветы сих терниев сжигает суховей
И сушит поросли от веток до корней,
Все тлеет, все гниет, и проклятое древо
Пойдет, как бурелом, в огонь для обогрева.
Пусть праведник узрит, отмучившись сполна,
Что уготовал Бог для тех, на ком вина,
В крови своих убийц пускай стопы омоет,
Пусть брызги взмоют ввысь, пусть это слово взмоет:
Рука Предвечного нежна и тяжела,
В ней благо праведным, для грешных уйма зла,
Он суд и на земле над извергами правит
До той поры, пока день страха нам не явит.
Рукой того, кто звук из гуслей исторгал[267],
Однажды Голиаф сражен был наповал,
Сей филистимский муж породы великаньей,
В боях невиданный и в образах сказаний.
«Гряди, о Господи! — донесся голос к нам,
— Взгляни, бесчинные твой разрушают храм».
«Гряди! — взывает дух, — спаси Свой дом, о Боже!»