Чтоб верой пламенной затмить любое пламя.
И молвила она: «О смерть, где длань твоя
Разящая? Где блеск стального острия?
Где взгляд свирепый твой? Где облик твой, страшащий
И хищников ночных, и злобных вепрей в чаще?
Хвала тебе, Господь, здесь лишь тебе дано
Живое убивать и муку заодно,
Отверзлись небеса, нам лик являя Божий,
Отриньте, братья, страх и встретим смерть без дрожи!»
Так на костре она держала речь, пока
Не трогал сердце жар, лишь обжигал бока,
Но вот крылатый взмет порыва огневого
На небеса вознес и дух ее, и слово.
Второй страдалицей была Джоанна Грей[281],
Блюсти ей честь страны как чаду королей,
Ей трон завещан был, но Властелин Вселенной
Своей избраннице иной венец, нетленный,
Взамен короны дал и зрение орла,
Чтоб Царство Божие земному предпочла,
И стало ей в беде милей владеть собою,
Чем смерть одолевать, беря победу с бою.
Страдалице подвал, принцессе небосвод,
Сменила узница престол на эшафот,
Ей нижняя ступень заместо пьедестала,
Карета пышная позорным возом стала,
Финифть запястная и связки жемчугов
Предстали вервием и ржавчиной оков.
Прекрасное чело, венчанное позором,
И эта плоть в цепях людским явили взорам
Знак, что в любви к Христу, — о чудо из чудес! —
Струится вместе кровь и нищих, и принцесс.
Народ на эту казнь взирал в слезах и гневе,
Сочувствуя своей, столь юной королеве,
Которая рукой в перчатке напослед
На тавле восковой писала свой завет,
С запястий путы сняв иссохшими перстами,
В глубокой горести своей придворной даме
Перчатки отдала, а страже крепостной
Вручила грамоту, завет последний свой,
Где значилось сие: «Коль дух, стяжав свободу,
С юдолью узы рвет, восходит к небосводу
И молвит истину пред тем, как там почить,
Коль эту речь мою способен ты почтить,
Когда, покинув дол, мой дух, парящий в небе,
Для мира дольнего принявший смертный жребий,
Всю верность истине являет пред людьми,
Печать моей души, последний дар прими.
Так я тебе пишу, дабы сказать о многом:
Отвергни идолов, тогда пребудешь с Богом,
Отвергни плоть свою, вкушай иную снедь,
Для жизни и любви не бойся умереть,
Пожертвуй жизнь свою тому, кто полон силы,
Но, смерти не страшась, не пожелай могилы,
Конечен жизни ход, и всякий Божий день
В пути к последнему лишь новая ступень,
Взыскующий небес легко снесет мученья,
День смерти для него предстанет днем рожденья».
Слова сего письма не только в мягкий воск
Перстами врезаны, но в человечий мозг:
Прекрасной пленницей пленился страж в остроге
И вскоре по ее последовал дороге.
Когда хотел палач в последнем действе взять
Несчастную за пясть, дабы к столбу вязать,
Она отпрянула, простерла руку в страхе,
Оберегая честь и чистоту на плахе;
О нет, не меч, не смерть родили в ней испуг —
Прикосновение нечистых грубых рук;
Чтоб шею обнажить для острого металла,
Она на помощь звать дрожащих фрейлин стала,
И слишком нежные для страшных сих услуг,
Бедняжки были с ней вплоть до последних мук.
Сраженный Цезарь пал, не чувствуя нимало
Крушенья своего, лишь боль и хлад кинжала,
Он ощутил, как плоть пронзили, но не дух,
Как иссякает кровь, но разум не потух,
Он грудь свою и честь в конце земной дороги
Прикрыл изодранной клинками тканью тоги,
И сердце Цезаря пред гибельной чертой
От смерти спрятаться пыталось под рукой.
Так и страдалица, ведомая к закланью,
Свою красу и честь оберегала дланью,
Хранила ясный лик. Но вот, верша судьбу,
С повязкой на глазах ее ведут к столбу,
Закланной агницей она лежит во прахе,
И кровь ее течет по лезвию и плахе,
А душу ангелы возносят к облакам,
Дабы ее привлек на лоно Авраам[282].
И Билни[283] в грозный час Господня длань хранила,
В тот вечер надобна была большая сила,
Дабы пред казнью мог в узилище своем
Он твердо выстоять под пыточным огнем.
К нему явился кат, когда уже стемнело,
Стал жечь его свечой, терзать перстами тело,
Под малым сим огнем от несказанных мук
Сперва на краткий миг в нем сердце дрогнет вдруг,
Потом он вынесет огонь, чьей лютой злости
И кожу предадут, и костный мозг, и кости.
Бесстрашный Гардинер[284] призвал мои слова,
Его британская отвага в них жива.
В нем закипала кровь, моля его смириться
И португальскому кумиру покориться.
В день свадебных торжеств владыки тех сторон
Он, чтя закон небес, попрал иной закон,
Он жизнь свою презрел, и страха в нем не стало,
К ногам поверг дары из дланей кардинала
Во время таинства. Среди мечей и лат
Презрел он пышное убранство адских врат.
Он ужас превозмог и мук переизбыток,
Мучители его изнемогли от пыток,
Дух несгибаемый железо мук сгибал,
И сердце, как алмаз, могло крушить металл.
И мученик глотал три раза плат на нитке[285],
Стонали зрители при виде этой пытки,
Сих изощренных мук немало он вкусил,
Нечеловеческих, превыше всяких сил.
На плахе он сперва простился с дланью правой,
Но поднял левою обрубок сей кровавый,
Прижал к нему уста. Секут вторую пясть,
Он к ней склоняется, чтоб также ртом припасть.
На дыбе он повис, но дух его крылатый
Стократно превозмог все петли и канаты.
Подошвы жгут ему, и это праздный труд,
Увы, раскаянья в страдальце не найдут.
Благообразия страданье лик лишило,
На медленном огне уходит жизнь и сила.
Дано ль мне одолеть моря столь долгих строк
И перечислить всех, кто, не бледнея, мог
Мучительную смерть принять, огонь геенны,
Жестокость голода, темниц зловонных стены,
Клещей каленных жар, горящих смол замес?
А слезы короля?[286] А муки трех Агнесс?[287]
Мы цвет Британии в иных краях сбираем,
Узревших в храбрых львах, взращенных этим краем,
Небесных ангелов; однако англичан
Прошу я отпустить мой глас за океан
К народам варварским, к звериным их берлогам.
Однажды Сатана, преследуемый Богом,
Бежал в Америку, где эти племена
Жестокость палачей изведали сполна.
А наших беглецов[288] топили волны в безднах,
О скалы острые крушили их, болезных,
Но агнцы добрались до сих пустынных мест,
В пути их осенял Господень перст и крест;
Воздев на небеса страдальческие взоры,
Они рвались душой в родимые просторы,
Их зыбкие мечты вес обретали свой
При помощи ветров, чей легкокрылый рой
Помчит их к Франции, к родным прибрежным скалам,
Упорство даст плоды назло волнам и шквалам,
Не зря Господь явил, сколь благами полна
Бразильских дикарей пустынная страна,
Чтоб первобытные сии сердца и души
Для слова Божьего свои отверзли уши.
Но вновь Господь Свой взор к Европе обратил,
Узрел воочию, что ей самой немил
Ее зловещий лик, несущий ужас градам,
От крови ржавый весь и зачерненый чадом.
Бог пахаря узрел, который с лишним год
Сидит в узилище, где слишком низкий свод
Согнул беднягу так, что он свои колена,
Как свод, над головой возводит неизменно:
И сей природы сын, несчастный узник сей,
Тринадцать месяцев кончины ждет своей.
Флоран Вено[289] в тюрьме провел четыре года,
При этом шесть недель в аду такого рода,
Где ноги задраны и скрючены, хоть вой,
Попробуй отдохнуть в позиции такой.
От глаз людских таит свои дела неправый,
Но Бог шлет журавлей в свидетели кровавой
Кончины Ивика[290]. К Творцу воззвал Вено,
Чтоб чудо Бог явил в миру, где зла полно,
Чтобы помог словам вещать о благе люду,
Когда глухих не счесть, когда слепцы повсюду.
Не погрузился дух его во глубь сует,
Но истину желал возжечь, как яркий свет.
Сей смертный был свечой, его огонь был чудом,
Но гаснет и свеча, накрытая сосудом.
Необоримому был кровом небосвод,
И солнце ласково дарило свет с высот.
Господь ему внимал, и час тот незабвенный
Все прочие затмил в печали сокровенной.
Был выход сказочный и царственный финал,
С волненьем весь Париж на подвиг сей взирал.
Сердца беззлобные хвалу возносят Богу,
Возносит сирых Бог к небесному чертогу;
Он сердце царское умельцу вложит в грудь,
Он может в короля холопский дух вдохнуть;
Он повелителя находит средь отары[291],
Он в виде мошек шлет на фараона кары[292];
Он речь внушит ткачу, чье мужество само
Вело четырнадцать отважных граждан Мо[293],
Тому, кто, видя воз, в котором к месту казни
Везли закованных, покинул без боязни
Свой кров, свой ткацкий стан, затем чтоб преподать