Несчастным истину, закон и благодать,
Кто им сопутствовал, за что был поневоле
На этот брошен воз и приобщен их доле.
Господь пребудет с тем, кто ради веры мог
Страданья претерпеть: стихий и высей Бог
Услышал глас того, кто для игры ракетки
Изготовлял[294], кто был на башню поднят в клетке
И наверху висел, страша весь Авиньон.
Свирепый летний зной сносил безмолвно он,
И зимней ночи хлад был для него отрадой,
Казался вешнею приятною прохладой,
И ложе узника, из жестких плит настил,
Который кованных брусков жесточе был,
По милости небес мгновенно из металла
В пух превращается, иль кожа тверже стала.
Щадит нагую плоть и ветер ледяной,
И солнце ярое свой умеряет зной.
Вот вам свидетельство: два года с половиной
Мучителей страшил страданьями невинный.
Он пел без устали Всевышнему хвалу,
А в час, когда толпа сбиралась на углу,
Глубоким голосом вещал из заточенья
Господни истины, святые поученья.
И голос_нарастал, и вдохновенный пыл,
Когда над шествием злаченный идол плыл
Внизу, под клеткою, и толпы трепетали,
Как будто налетал студеный ветр из дали.
Хотят вершители неправого суда
Ускорить приговор, чтоб ветры и вода
Венчали смерть того, кому грозит закланье,
Служили палачам. Покуда небо длани
Скрестило на груди, прожженных бестий рать
Руками грязными торопится убрать
Чрез тридцать месяцев того, чья жизнь бесценна
Царю Небесному, и вот пред нами сцена,
Где стан мятежников Всевышнему грозит,
Где жертвам палачей Господь дарует щит.
Творец бы сделать мог по-своему, и все же
Он волю злым дает, чтоб их судить построже.
Лионцы Господу перечили, когда
Двух братьев праведных[295] по прихоти суда
В огонь отправили, в его смерчи лихие,
Где неба и земли сражаются стихии.
Большой костер в Терро для казни был готов
Туда, кто только мог, везли вязанки дров,
Их гору навезли, клубился дым отвесный,
И мнилось, что огонь обуглит свод небесный.
Известно, сей костер чудовищный воздвиг
Тот, кто прославился, как новый Доминик[296]
И светоч ордена, внушающий монахам:
Коль в ересь небеса впадут, пусть будут прахом!
Два брата на костре молились, а народ
Швырял в огонь дрова, дабы заткнуть им рот,
Вздымалось пламя ввысь, росло, но ветр могучий
Дохнул и отклонил огонь и дыма тучи
От братьев в сторону, сих смертников храня;
Молитву вознося, они среди огня
Не чувствовали жар. Молитва отзвучала,
Толпа безумная кругом костра кричала,
Пронзала кольями горящие тела,
Бросалась хворостом, но вот, когда дотла
Истлели вервия, полуживые встали,
Спаленных легких крик потряс внезапно дали:
«Исусе! Господи!» — летело в небосвод,
Вздох из пустой груди ошеломил народ;
Деянья Господа, а чудеса — особо,
Живых свидетелей преследуют до гроба.
Другие пятеро, сожженные пред тем,
Ни стали, ни огню не поддались совсем,
Лежали, как во сне, на угольях багровых,
Не чувствовали мук, свободные в оковах[297].
Огонь содружества средь пламени не гас,
И ласковая смерть лобзала, братья, вас,
И целование, каким она лобзала,
Для братства вашего отрадой высшей стало.
Но здесь нам явлена пятерка твердых душ,
Познавших тяжкий труд и много бед к тому ж,
Теперь узрим других, взращенных с детства в холе,
Которым твердость Бог дарует в горшей доле,
На этом свете все в руке Царя Небес,
Во всем Господень перст и власть Его чудес.
Жила ты, Граверон[298], не ведая во благе
Ни своего пути, ни сердца, ни отваги.
В покорстве Господу у кардинальских ног
Ты зря склонялась ниц, один властитель — Бог,
Кто в робости твоей и в кротости сверх меры
Отвагу распознал и чистый пламень веры.
Бог не помога тем, в ком сил и так лихва,
Но силу придает тому, кто жив едва,
Тому, кто в горести, дарует он забаву,
Богатство бедному, униженному славу.
И та, которая, читая о святых,
Вздыхала всякий раз о смертных муках их,
Сомненья ведала и, действуя с оглядкой,
Превозмогала страх, всю жизнь жила украдкой,
Потом в узилище прозрела свет иной,
Убогий разум свой оставив за стеной.
Застала узницу ее сестра при встрече
В молитве и слезах, и вот какие речи
Услышала: «Сестра, на слезы погляди!
Источник их почти иссяк в моей груди,
И сердце слабое, освободясь от влаги,
Ликует и горит, исполнено отваги».
Когда в последний день последний страх исчез,
Рекла бесстрашная: «Я жду любви небес,
Небесный брак сулит утех и счастья много,
Жених мне дал залог, и нет верней залога».
Красою новой лик ее сиял, когда
Зачли ей приговор высокого суда;
Явился ей палач и двум другим[299], которым
Хотел язык отсечь, но встретился с отпором;
Она несчастных сих к смиренью призвала:
«Мы смерти подлежим, и эта смерть светла.
Неужто не блажен язык того, чье слово
Касается ушей и сердца Всеблагого,
Как звучный инструмент, чьи струны сам Господь
Для славы собственной влагает людям в плоть,
Тем, кто готов идти на жертвенник, на требу,
Дабы над алтарем воспрянуть в звуках к небу?
Наш взгляд красноречив и внятен наш язык
Тому, кто языкам огня внимать привык».
И трое жертвуют своими языками,
Дабы потом в костре из уст исторгнуть пламя,
И кровь их брызгами несет седой борей,
И слышится сердцам Господне имя в ней,
Запечатлеется огонь сих глаз ретивых
В глазах толпящихся, в их душах нечестивых.
Безжалостным сердцам столь ненавистный пыл,
Свирепых пардусов[300] ужасно распалил,
И чтоб насытить взор страданьем в полной мере,
Живьем несчастных жен закапывали звери,
А те без трепета, исполнясь новых сил,
Глядели вглубь своих разверзшихся могил
И принимали смерть от тех, кто беззаконно
Бесчестил матери-земли родное лоно.
Огонь сжигает все и оставляет нас,
Увы, без воздуха, чем губит всякий раз,
В смертельный кипяток преображает воду,
И надо же земле убийцей стать народу.
В ряду имен святых, угодных небесам,
Однако на земле узнавших только срам,
Упомяну Мари, которая узрела
При жизни страшный гроб, куда положат тело
Под гнет стальных брусков, набитых поперек;
Сей гроб лишь плоть сдавил, но дух сломить не мог.
И молвила она: «Ложимся мы, как зерна
В земную глубину, дабы ожить повторно,
И если часть меня должна, истлев, пропасть,
На небо первою взойдет другая часть,
Нетерпелива плоть, скудели этой надо,
Чтоб дух скорей достиг небес, Господня Града.
Ты так легка, земля, и сладостна, как мед,
Священная, твой путь на небеса ведет».
Так жизнью стала смерть, сиянием могила,
Так небесам Мари триумф земли явила.
В ряду иных, чей дух постичь надежду мог
На то, что прошлое грядущего залог,
Достойный Анн дю Бур[301] стоит на видном месте
По праву старшинства, бесстрашия и чести,
Сей духом твердый муж Владыке вышних сил
И сердце стойкое, и плоть свою вручил,
Обетом Господу попрал обетованья
Владык, а мудростью — всех мудрецов познанья.
Исполнясь новых сил, он был готов полечь.
«О Боже истинный, — так начинал он речь, —
Лжесудьям покажи, сколь знанье их убого,
Я, подсудимый сам, судить их буду строго.
А вы все, братия, убийцы, а не суд,
Поскольку новые мучения несут
Нам ваши голоса, столь чуждые печали,
Которые всегда погибель возвещали,
Когда у палача сжималось сердце вдруг,
Желая удержать удар жестоких рук.
Вы с каменным лицом сидите в вашем кресле,
Но как вы, мертвые, живых казните, если
Их жизни праведны? Задайте сей вопрос
Своим сердцам, когда в них есть хоть капля слез.
Но слезы вам претят и требуют усилья,
К тому ж из ваших слез любая — крокодилья.
О судьи грешные, вам страх пронзает грудь,
Вы беззаконники, и в этом ваша суть.
Вы скажете: закон владыки создавали,
Мол, руки связаны. Но связан дух едва ли,
И правильный судья нечестью чужд настоль,
Что хмурится от слов: се повелел король.
Ты, притеснитель наш, готовил мне напасти,
Но сам был отрешен от жизни и от власти»[302].
Сразил тирана Бог, пресек его дела,
Из коих эта казнь последняя была;
Властитель требовал, чтоб лживо было слово,
Чтоб суд подобьем был вертепа воровского,
И полагал король воочию узреть,
Как будет Анн дю Бур на площади гореть.
Добавить надобно, что, над толпой взмывая,
Раздался глас Ле Риш[303], ее душа живая,
Бедняжка стала вдруг богаче во сто крат
И щедро подала тому, кто был богат.
Речь утешителя тогда сильна без меры,
Когда к своим словам он явит сам примеры,