Так смелая Ле Риш к собрату воззвала,
Тем самым плоть свою сожженью предала.
Дю Бур глядел в костер, не опуская вежды,
Пред смертью не бледнел, но сбросил сам одежды.
«Эй вы, сенаторы! — вскричал он из огня, —
К чему вам жечь костры? Взгляните на меня!
При виде мук моих, быть может, к покаянью
Придете, дерзкие». Потом лицом к собранью
Оборотился он: «Я не злодей, друзья,
Во имя Господа пред вами гибну я».
Казалось, он парил, душа его летела,
Свое блаженное в огне покинув тело.
Он молвил: «Отче наш, творящий суд святой,
Не оставляй того, кто был всегда с Тобой,
Всесильный, сил мне дай, поскольку прежде не дал,
Не покидай меня, чтоб я Тебя не предал».
О дети Франции, о Фландрии сыны
(В вас, добрых, вижу я народ одной страны),
Вас чтит история за доблесть вашу, други.
Антверпен, Монс, Камбре и Валансьен, и Брюгге,
Могу ли описать всех ваших бед объем,
Всех, кто сгорел в огне, всех, кто зарыт живьем?
Их можно лишь назвать в писании пространном,
Дабы дивились вы и почитали странным,
Как мирный сей народ явил нам столько душ,
И несгибаемых, и яростных к тому ж.
Но пожелал Господь в лучах бессмертной славы
Прийти в Италию, явиться в Рим лукавый,
Чтоб в руки грешников предать своих ягнят,
Чьи вещие сердца казнит безбожный град.
Вам явлен злобный дух, хотите знать, однако,
Как угодил впросак властитель хитрый мрака?
Ты, Монтальчино[304], — честь Ломбардии своей,
И я украсил бы твой эшафот пышней,
Чем тот, пред папертью, куда ты шел без дрожи,
Пример всем праведным и страстотерпец Божий.
Антихрист, увидав, что сам себе во вред
Шлет среди бела дня невинных на тот свет,
Что смерть истцов Христа, казненных принародно,
Для устрашения упрямцев не пригодна,
Решил завесой тьмы сии дела одеть
И тайно по ночам творить убийства впредь.
Тюремный некий страж, узнав, что с Монтальчино
Желает вскоре суд расправиться бесчинно,
Донес ему о том, и воин сей Христов
Задумал сделать вид, что каяться готов,
Заслушав приговор, он обратился к судьям,
Которым обещал признать пред многолюдьем
Свою неправоту, отречься дал обет
От заблуждений всех, от коих проку нет.
Он жизнь спасал ценой подобного обета,
И суд разумным счел отступничество это,
И чтоб извлечь плоды, вершители расправ
Все это разгласить велели, указав
И место зрелища, и час людского схода;
Так Монтальчино был при скопище народа
К помосту приведен в рубахе холстяной,
Неся два факела горящих пред собой.
Потом в безмолвии, почуя, что готова
Толпа внимать речам, такое молвил слово:
«О братья по любви, о сыновья, не раз
В последние года вы слышали мой глас,
Который вас учил, внимавших благочинно,
Бессмертной истине. Пред вами Монтальчино,
Подверженный грехам, плененный суетой,
Открытый не всегда для истины святой,
Теперь услышите в моих речах несложных
Два разных мнения, два противуположных.
«Противность этих двух столь разных половин
Вся в трех словах: один, единственный, един.
Я молвил: был Христос, один за всех распятый,
Единственным жрецом, единою расплатой.
А книжники твердят, что плоть Христа — лишь хлеб,
Усопшим и живым дарованный для треб,
И должно посему, чтобы отцы святые
Вновь в жертву принесли Христа на литургии.
Я говорю всегда, что вера лишь одна
Взамен святых даров, как манна, нам дана,
А книжники твердят: вот плоть, вот кровь, и обе
Обречены зубам, принадлежат утробе.
Я молвил, что Христос в единственном лице
Один заступник наш, ходатай при Отце,
А книжники твердят, что призывать нам гоже
Святых в посредники и Матерь Божью тоже.
Я молвил: нас одна лишь вера оправдать
Способна, а спасти одна лишь благодать,
А книжники твердят, что мало благодати
И веры, что еще труды иные кстати.
Я рек, что благодать дарит один лишь Спас
И что никто иной прощать не вправе нас,
А эти говорят: у папы под ключами
Все индульгенции с дарами и мощами.
Я молвил, что слова священных наших книг —
Единственный завет, единственный родник,
Но мало книжникам сих вековечных правил,
Хотят, чтоб смертный ум к ним что-нибудь добавил.
Я говорю: тот свет единый в двух местах,
В одном блаженство ждет, в другом лишь боль и страх,
Но мало книжникам и райских кущ, и ада,
Чистилище и лимб еще придумать надо[305].
О папе я сказал, что он совсем не свят,
Что он не Бог земной, а набольший прелат,
А книжники ему вручают власть над светом
И Церкви видимой зовут главой при этом.
Сей притеснитель душ всем приходящим в храм
На чуждом языке велит молиться там,
Однако Дух Святой наречий создал много,
Чтоб люди на родном всегда молили Бога.
Сие, как спрятанный под бочкою фонарь:
Кто смысла не постиг, в глазах чужих — дикарь,
Мы в темноте своей глухого явно хуже,
Поскольку он дикарь в своих глазах к тому же.
«Черед ваш выбирать, приверженцы Христа,
Вот Божья истина, а это суета,
Там жизнь и слава ждут как вечная награда,
А тут ждет приговор и вечный пламень ада.
Вы избирать вольны, какой идти тропой —
Лжи либо истины. Я сделал выбор свой.
Приди, Благая Весть, исчезни, бесовщина!
Чтоб жил вовек Христос, погибнет Монтальчино!»
Толпа взволнована, царит на стогне гул,
Свои два факела подвижник ввысь метнул.
«Вяжите!» — говорит. Так смелый дух, чьи беды
В ночной таились тьме, добился днем победы.
Такими агнцами был горд в те дни Сион,
Он был молитвою, а не мечом силен,
Пришли иные дни, и, позабыв о плаче,
Израиль брал клинок и действовал иначе.
Настал черед мечей, и редкий среди львов
Предпочитал клинку огонь, бывал готов
Расстаться со своей прекрасной шкурой львиной
И заменить ее руном овцы невинной.
Гастин, и ты, Кроке[306], восстаньте из могил,
Чтоб ваши головы я рядом водрузил,
Меж ними детский лик возлюбленного сына,
Зерцало верности, достойный плод Гастина.
Он школу завершил — шесть месяцев тюрьмы,
В науках превзошел ученые умы,
Упрямца убеждал и просвещал тупого,
У смерти на краю открыл им Божье слово,
И свет учения во тьме, в юдоли слез,
Свободу полную влачащим цепи нес.
Так юная душа летела в рай из ада,
Ей голос жизнь дала средь смертной тьмы и хлада.
Сей отрок Господу свой первый отдал пыл,
По-детски радостен, он не растратил сил
В безумствах юности, был мал еще годами
И посему хранил нетронутое пламя,
Чтоб в Боге тешиться и утешать друзей.
В собратство узников небесный светоч сей
Вступил, как свой, как сын, и, стоя у порога,
Такую молвил речь насельникам острога:
«Друзья, здесь грамота дается на проезд,
Чтоб в горний рай попасть из этих адских мест
Тем, в чьей кончине — жизнь и вечность без печали,
Чьей славой стал позор, чьи муки благом стали.
Здесь гибель новая их ждет, поскольку нам
Их мыслям следовать, идти по их стопам.
Нечестьем мы страшим отважных, и сегодня
Немногие пойдут в свидетели Господни.
Обходит нас позор, но посещает страх,
Сердцами хвалимся, но света нет в сердцах.
О чада хилые, в вас нет ни сил, ни пыла,
От страха ложного в груди зола остыла,
Лишенные добра, вы льститесь лжедобром,
Страшась изгнания, печетесь о пустом
И мните то хранить, что Бог сберечь лишь вправе,
Тем самым служите прислужникам бесправий.
А вы колеблетесь при выборе добра:
Какое предпочесть, вам уяснить пора.
Вас, богачи, страшит житейских благ утрата?
Тут выбор невелик: иль небеса, иль злато.
Чтоб Господу служить, будь нищ, убог и сир:
Но разве голыми мы не пришли в сей мир?
Печали вас гнетут? Но тяготы юдоли
Вы одолеете, покинув их без боли,
Поскольку в мире мук просторней входа нет,
Чем зев раскрытых врат, ведущих на тот свет.
С презреньем древние встречали смерть, бывало,
Хоть сим язычникам ужасной представала,
Но лик их не бледнел, и говорили так:
Пусть смерть не радует, но мы, уйдя во мрак,
От мук избавлены, а что еще нам надо?
И то, что нет забот, сие уже отрада.
Все души из темниц в свободный рвутся мир,
Открытых ищут врат, хотя бы малых дыр.
Как много ныне кар, суровы кары эти,
Не иссякает зло, всегда живет на свете.
Неписаный закон легко в полон берет,
Но мы на волю путь находим в свой черед:
В последний горький час вся горечь жизни сгинет,
Твой страх жил двадцать лет и свет с тобой покинет.
Когда твои шаги отмерят смертный путь,
Дойдешь ты до черты, чтоб в мир иной шагнуть.
Ты убоялся мук? Боишься в час кончины
От страха умереть — не от иной причины?
Коль боль твоя легка, блаженства ты достиг,
А нестерпимая тебя прикончит вмиг.
Берем внаймы, как дом, на время наше тело,
Тащить громоздкий скарб под этот кров не дело,
Сей дом не запереть со всем твоим добром,
В могилу ничего с собой не заберем.
«Сенека говорил: ты плачешь лицемерно.
Не приставай к богам. Все зло твое, вся скверна,