Вдали от глаз людских терзают палачи:
Тут не в тщеславье суть, совсем не в нем отрада,
Сияет Бог во тьме, сие и есть награда.
Но благо, если ты в свой смертный час Творцу
Вернешь хотя б одну заблудшую овцу.
Душа блаженная, ты не забыта мною,
Я извлеку тебя из тьмы, твой лик открою,
И путь неведомый твоих сокрытых мук
В писании моем глазам предстанет вдруг.
Я образ девочки из тьмы могильной выну.
Не надо имени, поскольку в домовину
Не лег ее отец, живет в чужом краю
И может, прочитав историю сию,
Узнать о гибели возлюбленного чада.
Когда-то в ночь резни он выволок из ада
Дрожащую жену, с трудом смиряя страх,
И вынес одного младенца на руках.
Две старших девочки, доверясь узам крови,
Пришли под кров родни, молили о покрове,
Пришли в объятья тех, чья жалость и любовь
Должны бы жечь сердца, воспламеняя кровь,
Но эти изверги то лаской, то обманом,
Затем угрозами тащили к истуканам
Сих верных Господу; слепой палач потом,
Изверившись в словах, хлестал детей прутом;
Но тридцать дней вотще их истязали звери,
Бедняжки юные не изменили вере
И в ночь, презрев надзор, тянули пятерни
Израненные ввысь, и снова злость родни
Их нежные тела терзала с прежним пылом,
Хоть одолеть детей ей было не по силам.
И как-то в поздний час, в одну глухую ночь,
Избитых до смерти, их вытолкали прочь,
Без чувства младшая свалилась на пороге,
Так тряс ее озноб, что подкосились ноги,
Другая в ужасе бежала... Где возьмем
Слова, чтоб изложить все это день за днем?
Однако рассвело, и вскоре на панели
Лежащее дитя прохожие узрели,
Решили: забрела из дальней стороны, —
Так были бедами черты искажены.
В больницу принесли бесчувственное тело.
Несчастная придти в сознанье не успела,
Как вдруг воскликнула: «Всесильный Боже мой!
Дай силу мне в беде и веры жар удвой,
От злобных душ к Тебе Твои стремятся дети,
Не оставляй меня в годины злые эти».
Людей насторожил подобный странный бред:
Не могут демоны ребенку в девять лет,
Малютке, сосунку, внушить такое слово,
Каким не совестно восславить Всеблагого.
Слова подобные лишь волею Христа
Тишайшей из овец влагаются в уста.
Шли дни, и месяцы промчались друг за другом,
И девочка была оставлена недугом,
И гибель отвела свой беспощадный дрот
От плоти немощной, где сильный дух живет.
Но злоба вспыхнула в сердцах немилосердных
Сестер лечебницы, служанок зла усердных,
Они взялись за то, в чем смерть была слаба,
Призвали клириков, пустили в ход слова,
Дабы сие дитя прельстить своею скверной,
Сломить угрозами и лаской лицемерной.
Но все усилья их ребенок стойко снес,
И душу оградил молитвой от угроз,
Мученье каждое своей дышало злобой,
Он каждое встречал молитвою особой.
Потом страдалице давать не стали хлеб:
И так, мол, чуть жива, а голод столь свиреп,
Что несмышленую к смирению принудит:
Коль станет помирать, упрямиться не будет,
Коль глад не страшен ей, так будет смерть страшна,
Три дня помучится — в себя придти должна.
Тем часом не дитя — сама душа святая —
То речи дивные, то стоны исторгая,
Любую душу бы в те дни пронять могло,
Но для орудий зла сие, увы, мало.
Мертвели детские израненные длани,
Хотя порою кровь алела в свежей ране,
И руку левую поток сей оросил,
Однако девочка, собрав остаток сил,
Ее воздела ввысь и в это же мгновенье
Со стоном вознесла последнее моленье:
«Дай руку, Господи, и помоги пройти
Последние шаги тяжелого пути
До окончанья бед, чтоб время наступило,
И на груди Твоей мой дух я испустила,
Чтоб умерла в Тебе, как до сих пор жила,
Чтоб душу принял Ты, как зло берет тела».
Ей говорить не в мочь, и шепотом невнятно
Мать и сестру зовет, в тумане видит пятна
Чужих злорадных лиц, от них отводит взгляд
К высоким небесам и зрит небесный сад,
Потом чуть слышен вздох, и вмиг душа живая
Надежды видит свет, свободно ввысь взмывая.
К младенческой руке Господь свою простер,
Целует гаснущий, уже туманный взор
И губы и, склонясь печально у кровати,
В свою вбирает грудь последний вздох дитяти,
Перстами ласково ему смыкает рот,
Вознесший ввысь мольбу, и тихо слезы льет,
Затем дарит слова любви, слова надежды,
Вновь простирает длань и закрывает вежды.
Струится с неба дождь, и стон стоит вокруг,
Стихиям тягостно от сих ужасных мук.
Злодеи Франции, где суд на вас, где власти,
Когда в лечебницах творят такие страсти?
А что же говорить о ваших воровских
Притонах, гульбищах, убежищах лесных?
Ну что? Но стойкостью свидетели Христовы
Перемогли мечи, веревки и оковы,
И вражьи кулаки, разящие в упор,
И сохнущий поток, и гаснущий костер,
Когда сердца людей вело святое рвенье
Отдать живот огню, сгорая, как поленья;
Так трое англичан[316] печалились о том,
Что огнь святой любви скудеет день за днем,
Что и другой огонь — вдобавок к прочим бедам —
Дух жизни, жар души за ним погаснет следом;
Великих три души хотели сделать так,
Чтоб спор двух разных вер не мог лукавый враг
В безумье превратить, в убийство, в поле боя;
По воле Господа решили эти трое
За веру не жалеть голов и сил своих
В гнездовье Сатаны. Но двое из троих
Тайком Господень свет несли, и вражья сила
Тайком терзала их, тайком потом казнила,
А третий через год посажен был в тюрьму,
И пепел их костров на пользу был ему,
Он, глас подняв при всех, казнен при многолюдье.
А вы, столь мягкие, покладистые судьи,
Сочли безумьем то, что Бог изволил дать
Возвышенной душе как дар, как благодать.
Твердите вы: ужель не сумасбродство это —
Так жизнью рисковать, с тем и пройти полсвета,
Чтоб в Риме на глазах у шумных градских толп
Хулить Антихриста, крушить сей крепкий столп,
Кумира попирать и, небу став угодней,
Свой просветленный дух предать руке Господней?
Бесстрастно судите вы тех, чей страстный пыл
Душой их овладел и к действу устремил,
В котором Божий перст, с ним вместе дух морали,
Дабы свидетельства интригу не питали,
Удобную для вас, ведь вам и невдомек,
Сколь дух людской силен, коль Дух Святой помог.
Что отрицаете? Порыв души горячий?
Страдальческий конец, который стал удачей?
Грешно ли пред толпой превозносить Христа,
Там, где невежество царит и суета?
Грешно ли зачинать неначатое дело
И мыслей не менять, сменяя место смело?
Грешно ли кончить жизнь, не убоявшись мук,
Похитив столько душ, трепещущих вокруг?
Узрели мы плоды великой сей науки
На тех, кто Рим отверг[317], узрев чужие муки.
О да! — вы скажете, — но вольности взамен
Нелепо избирать по доброй воле плен! —
Три вольных отрока могли бы жить в достатке,
Но муки в пламени их душам были сладки.
Для первых христиан любезней смерть была,
Чем цепи тяжкие, чем жизни кабала.
Свободу, данную Творцом, апостол Павел
В узилище отверг[318]. Ну кто б его ославил?
О судьи, чьи сердца остыли, вам не грех
Небесный чтить закон превыше ваших всех,
Чтоб в тайны высшие проникнуть хоть немного,
На пепел возложить цветы и славить Бога.
Пред нами новый лик: свидетель неба сей
Был предан злобе толп — не в руки палачей,
Увидев, что ему утонченную кару
Готовят, молвил он: «Периллу[319] бы под пару
Найти вам мастера по части страшных кар,
Тем самым мне смягчить Предвечного удар.
Смерть не страшит меня, душа, взыскуя Града,
Любому жребию в уничиженье рада».
В оковах на осле по стогнам ехал он,
Вокруг шесть факелов, чтоб жечь со всех сторон,
Уста ему огонь спалил, но при ожоге
Страдалец извергу промолвил: «О убогий!
Где ум твой? У кого ты взять такое мог,
Что гласу наших душ не внемлет в небе Бог?»
Ланиты жжет огонь двух факелов, и что же? —
Промолвил мученик: «Прости безумных, Боже!»
Огонь лицо спалил, глаза проткнул металл,
Чтоб лик чудовищный лишь ужас вызывал,
Так люди мыслили, но небеса доныне
Не видели такой на лицах благостыни,
Не открывал еще столь радостно Господь
Свой парадиз тому, чей дух покинул плоть.
Вот знаменье сего: Всевышний счел, что вправе
Отважный ученик почить в Христовой славе,
Что он, как сам Христос столетия назад,
Достоин на осле в Небесный въехать Град.
С небес струился дождь на пепел, как на зерна,
Хоть Рим на площадях топтал ростки упорно.
Свидетель сей в тюрьме три года отсидел
И вышел стариком, как лунь, явился бел,
Брада была до чресл, и утопали длани
В потоке, пенистом, как волны в океане.
Из мрака лебедь сей на белый вышел свет,
Чтоб страх вошел в сердца, которым горя нет,
Вблизи узрел он жизнь, чьи муки горше казни,
И рвение к нему пришло взамен боязни.
Ученый духовник, присутствовавший там,
В таком же пламени исчезнет завтра сам,
Придя напутствовать колодника седого,
Он кротко от него благое принял слово
И смелой речи внял, и новый смысл постиг,
Так стал учеником тюремный духовник,