В слепом безумии стремятся вон из тела.
В том смерче Сатана, уже смиряя пыл,
Над Сеной пролетел, на пенный брег ступил.
Едва на землю став, он выдумал такое:
Невиданный дворец, роскошные покои.
Он сочинил чертеж, когда была чума.
Руины он узрел, все оглядев дома:
Тут хватит кирпича. И Дух, живущий в змее,
Вполз в королеву-мать[328]; чтоб там царить вернее,
Внушил ей чудеса: фасад, колонны в ряд,
Круженье флюгеров и мрамор балюстрад,
И лестницы, и луч на куполе высоком,
Порталы пышные и позолоту окон.
А залы, комнаты, весь этот блеск внутри...
Ну, словом, это все назвали Тюильри[329].
Немедля дьявольские мысли овладели
Воображением греховным Иезавели[330],
Пороки прочие убила эта страсть,
Все, что помеха ей, должно тотчас пропасть,
Одна теперь мечта живет, одно виденье,
Что — кровь! Недорога. Дороже наслажденье.
Горящий алчный взор, любой доход любя,
Немало в Лувре жертв наметил для себя.
Жадна разбойница, а искуситель хитрый
Советы ей дает, покачивая митрой,
В личине пастыря, ее духовника,
Смущает он и в плен берет наверняка
Сердца и слух, и кровь, и разум высшей знати,
Уже он всюду вхож, в суде он и в сенате,
Он в тайный влез совет, а для иных интриг
Меняет образ свой на женский нежный лик,
Зане красавицы всегда легко прельщали.
А если надобно, уже он в сенешале:
Морщины, седина, походка нелегка,
Спина согбенная, в руке дрожит клюка,
Присловья сыплет бес, как должно старикашке,
Усвоил старческие прочие замашки.
То он по виду хлыщ, то он среди святош,
Обвязан четками, на схимника похож,
В какой-то рясе он, под капюшоном в стужу,
Но посинел, дрожит, ведь полступни наружу[331].
То в братстве он невежд, чья гордость темнота,
То властный он король, чья совесть нечиста,
То светоч знания, хранящий мудрость строго,
То в маске он двойной и лжет во имя Бога.
Он может стать судьей, дабы попрать закон,
Он станет золотом, чтоб взять скупца в полон.
На высшие места из римского синклита
Своих он ставит слуг и вводит их открыто
В соблазны многие, к тому же хитрый тать,
Втащив их на гору, сулит весь мир отдать[332].
Сеньора юного на торг Лукавый тащит:
Пусть Францию продаст и лишний грех обрящет.
Сбивает он с пути и верных христиан,
Слепую веру их легко ввести в обман.
На жалость Дьявол бьет, напомнит бед немало,
Дав горечи душе, которая устала,
Лишает нас надежд, ломает нам крыла
И душит, раскалив терпенье добела;
Надежда кончилась, неистовство приходит,
Являя мощь свою, нас в дебри бес заводит;
Кто первым поднял меч, свирепо рвется в бой,
И отбивается неистово другой.
Князь Тьмы продумал план и, лишних слов не тратя,
В державы Запада свои скликает рати,
И черных ангелов рои уже летят,
Дабы спустить с цепи остервенелый ад.
Клевреты Дьявола, порой надев сутану,
Искусно образа малюют Ватикану,
Антихрист сам глядит на сгинувших в резне,
Плодами рук своих доволен он вполне.
Но если ад восстал, и небо задрожало,
Бессонны ангелы, у коих дел немало:
Овечек стерегут; и сил небесных стан
Жестокую напасть отвел от христиан.
Так противостоят бойцы двух ратей истых,
Отважные ряды нечистых сил и чистых.
Здесь каждый светлый дух, исполнив свой урок,
Взлетает в небеса почить на краткий срок,
Как стрелка компаса, трепещет он над бездной
На синей паперти бескрайности небесной.
На дивном полотне Создателю видны
Его воители и войско Сатаны,
И настоящий рай, как в лучшей из мистерий,
Сверкая красками, горит на горней сфере[333],
Все ярче на холсте бессмертные тона,
Чьим светом высота и глубь озарена.
Работа божьих слуг, художников прекрасных,
Божественной красой ласкает взор несчастных,
Кто мучеником был во время грозных дней;
Сравнима ли пора клинков с порой огней?
Так душам доблестным, почившим в горних кущах,
Был явлен горький рок детей их, вслед идущих:
Отцы увидели их стойкость в гуще бед,
Цвет поколения, чья воля с детских лет
Ступая по пятам, отцов теснила сзади.
Другие видели с небес к своей досаде
Потомства тусклый лик, презренный жалкий род,
И гневались в душе, хотя в краю высот
И нет земных страстей, хотя в святом чертоге
Лишь ревность к Господу, лишь свет и слава в Боге.
Чтоб славы этой свет не гас в сердцах сынов,
К отступникам всегда был приговор суров,
Не важно для небес, кому вы вслед идете,
Что значит там родство по крови и по плоти!
Узрели небеса: лишь руки опустил
Усталый Моисей, Израиль отступил,
Лишь поднял длань Господь, воспрянули евреи[334];
Иссякнут силы в нас, но с верой мы сильнее;
Когда в гордыне мы, уходит вера прочь,
Без божьей помощи кто в силах нам помочь?
Поборники небес, отдавшие отчизне,
Законам и Христу свои сердца и жизни,
Сражения могли узреть издалека,
Отряды малые, огромные войска;
Тот, кто на небеса попал из гущи боя,
Узрел глаза в глаза свое лицо другое.
Искусное перо в деснице держит Бог,
В которой иногда карающий клинок,
И сокровенные заветы и деянья,
Столетья, дни, часы живут в летописанье
Под кистью мастера; не знал с начала лет
Такой истории священной белый свет.
Как чудеса времен и всех событий диво
Руками ангелов расписаны красиво[335],
Как все расчислено, все соразмерно тут,
Древнейшие века как ярко предстают!
Ни мрак невежества, ни зло, ни царь трусливый
Не в силах очернить истории правдивой.
Удастся избранным заметить на холсте
То, в чем бессильна кисть, а в строчек наготе
Увидеть блеск мечей, услышать злобы кличи
Во имя разных вер и племенных различий,
В незримой летописи, в мирных небесах
Им явится война, неистовство и страх.
Там некогда они увидели впервые
Картины бытия, прекрасные, святые.
А вот пред вами встал слепой Беллоны[336] лик,
Которая себя убить готова вмиг,
Не терпит целого, обломки ей дороже,
Когтями рвет она куски своей же кожи,
Извивы кос ее — сплетенья серых змей,
Язвящие живот и грудь, и спину ей,
Но с радостью она укусов сносит тыщу,
Дана волчице кровь и мертвечина в пищу.
А вот всей Франции предел пред нами лег:
Сухой в жару Прованс и храбрый Лангедок,
Вот Пикардии пыл, Нормандия в тумане,
Всеядный Пуату и вольный край Бретани,
Достойный Дофинэ, Сентонж, — ты только глянь! —
Строптивый Бургиньон, веселая Шампань,
Богатства Лионне, Гасконь, страна отваги,
Чьи дети шляются по всей земле, чьи шпаги
В рядах наемников стоят за верный куш
На страже веры, благ и тайн трех тысяч душ.
А тайна главная в трех головах созрела,
Их вера отцвела, весною облетела.
Она жила в бойцах, но без удил сердца
Дышавших воздухом растленного дворца.
Французы спятили, им отказали разом
И чувства, и душа, и мужество, и разум.
Как отвратителен войны гражданской вид!
Селенье мертвецов у ног ее лежит,
На пустоши большой останки убиенных,
Тела несет река, тела висят на стенах.
А вот на площади огромный эшафот,
Одна из жертв глаза возводит в небосвод[337],
Как бы моля взглянуть на кровь казненных прежде,
А после записать все это, и в надежде
Кровавые от брызг ладони тянет ввысь:
«Господь карающий, взгляни и отзовись!
Здесь тысячи смертей, отмсти, Господь, за муки,
Воздень скрещенные свои у сердца руки».
И сила ратная нагрянула потом[338]
Завесой дымовой, железом и огнем,
Здесь черных рейтаров[339] беспутные оравы
Трагедию несут французам и расправы.
Два войска здесь сошлись, двум принцам их вести[340],
Тот и другой, увы, у неба не в чести.
Вот ровный дол близь Дре, победы славной поле,
Тягались два вождя, две рати в этом доле.
Как мостовой бредет нетрезвый пешеход:
Качнется, шаг назад и снова шаг вперед,
Так натиск и отход сменялись в каждом войске,
Пьянит французам кровь в бою порыв геройский,
Но победители порой побеждены,
Как те, что Кадмовым драконом рождены[341];
Корабль идет ко дну, ах, что за счастье, Боже,
Что кто-то утонул не первым, чуть попозже:
Один взял явно верх и тем понес урон,
Другой утратил всё, но славой одарен[342].
Всесилен наш Господь, коль надо, Он поможет,
Чтоб труд нам облегчить, чтоб знали, что Он может:
Так, видим, Он вошел в одну из лучших жен,
Чтоб сгинул Олоферн, чтоб город был спасен