Играл большую роль в зловещем действе яд,
При помощи его покончил супостат
С Деборой нашею[381]. Позднее описали
Всю пышность похорон, притворные печали,
Две свадьбы знатные[382], роскошные пиры,
Где маски в ход пошли и хитрости игры.
Был верой адмирал, зовущей окариной,
Приманкой мир служил и милость властелина,
Так всякий раз идет добыча на ловца,
Идет на зов любви, приваду и живца,
Так зверь доверчивый, так рыба или птица
Находит сеть, крючок, на клейкий сук садится.
Настал зловещий день, неотвратимый срок,
Его два года ждал, нахмурив брови, рок,
Приходит черный день, теперь к чему привада?
Вернуться хочет он, ему стать ночью надо,
Он страшной новостью пребудет навсегда,
От крови красный весь и красный от стыда.
Пора взойти заре, когда-то это пламя
Горело багрецом и райскими цветами,
Но полог золотой карминной розой стал,
Сказали: «Будет дождь», сказали: «Будет шквал».
Смерть новую зарю украсила недаром
Каленьем угольев, зловещим адским жаром,
И пряча скорбный лик в свой призрачный покров,
Дождь превратила в кровь, а в стоны шум ветров.
Но поднят занавес дрожащий, и светило
Взор на невиданное действо устремило,
Подняв с прискорбием свой тусклый лик из вод,
Чтоб окунуть лучи, скользящие с высот,
В потоки наших слез. Так солнце нам предстало,
Нет, не светильником, а углем вполнакала,
К тому ж еще, чтоб скрыть от всех свой яркий луч,
Оно закуталось в завесу черных туч.
Не стал Нечистый ждать, когда блеснет денница,
Притихшим зрителям в оцепененье мнится,
Что полночь на дворе, когда все люди спят,
Заботы позабыв, а в это время ад
Раскрыл свое нутро, где шевелится алый
Огней бесовских жар и светятся кинжалы,
Столица видится, чьим духом был закон,
За то и чтимая повсюду испокон
Веков, ведь Франции дала и жизнь, и право,
Искусства родила, о мать владык и слава!
Теперь здесь властвует вооруженный сброд,
Он кодексы попрал и прав не признает.
Разнузданной толпы деяния бесчинны,
Полки работников, бездушные машины,
Бесчестие и смерть трем тысячам несут,
Здесь есть свидетели, есть палачи и суд,
И стороны ведут лишь по-французски пренья.
Старались короли и в прежние правленья,
Чтоб пред Испанией не трепетал купец[383],
Чтоб море оградить и пашни, наконец,
За кои чужаки сражались неизменно.
Тогда король Франциск был вызволен из плена[384]
Своими присными, чей строй в бою был смел,
Чей лик перед врагом ни разу не бледнел,
А ныне тех, кто был опорою отчизне,
Отваги не лишив, лишили только жизни[385],
На ложах их тела без рук и без голов,
Стал гость заложником, тюрьмой хозяйский кров[386],
Схватив за гриву львов, оружием блистая,
Храбрится, но дрожит при этом зайцев стая,
Труслива дерзость их, а слабая рука
Прикончить связанных не в силах, столь робка,
По воле короля наперекор закону
Убийцы режут тех, в чьем сердце верность трону.
Плут коронованный, вершитель безобразий,
Сенаторов страны вовлек в пучину грязи;
Коль изгнанный богат, прибрать его доход,
Ведь недурная месть: сказать, мол, гугенот.
Судам томительным, увы, не видно края:
Тут к смерти матери причастна дочь родная,
Там брата брат извел, а некий лиходей
Предал двоюродного в руки палачей,
Здесь дружбы чахлые, да и знакомства кратки,
Здесь воля добрая — подвохи да оглядки.
Из рая наш Катон простер свой взор[387], потом
С улыбкой кроткою нам показал перстом,
Куда он был пронзен, как был остервенело
Изрублен: голову послали в Рим, а тело
Ничтожной шушере досталось на позор,
О чем потом шумел охочий к сплетням двор.
Судебный колокол, гудевший в час разбора[388],
Зовет грабителей, зовет на дело вора,
Теперь в Дворце Суда закон не ко двору,
Штандарт малиновый трепещет на ветру[389].
Нет, это не война. Там грудь броней прикрыта,
Там сталь поверх одежд — надежная защита,
Здесь отбиваются лишь криком да рукой,
Один вооружен, но обнажен другой.
Попробуй рассуди, кто славы здесь достойней,
Тот, кто разит клинком, иль жертва этой бойни.
Здесь праведник дрожит, здесь горлопанит сброд,
Невинного казнят, преступнику почет.
К позору этому причастны даже дети,
Здесь нет невинных рук, здесь все за кровь в ответе[390].
В темницах, во дворцах, в особняках вельмож,
Везде идет резня, гуляет меч и нож,
И принцам не уйти, не спрятаться в алькове,
Их ложа, их тела, их слава в брызгах крови.
Святыни попраны, увы, сам государь
На веру посягнул и осквернил алтарь.
Принцессы в трепете, едва успев проснуться,
От ложа прочь бегут, им страшно прикоснуться
К изрубленным телам, но не скорбят о тех,
Кого не спас приют любви, приют утех.
Твой, Либитина[391], трон окрашен постоянно
В цвет бурой ржавчины, как челюсти капкана.
Здесь западня — альков, здесь ложе — одр в крови,
Здесь принимает смерть светильник у любви.
Прискорбный этот день явил нам столько бедствий,
Хитросплетения раскрыл причин и следствий
И приговор небес. Глядите: стрежень вод
Лавину мертвецов и раненых несет,
Плывут они, плывут вдоль набережных Сены,
Где ядом роскоши торгует век растленный,
И нет в реке воды, лишь спекшаяся кровь,
Тлетворную волну таранят вновь и вновь
Удары мертвых тел: вода людей уносит,
Но сталь других разит, их следом в реку бросят.
Ожесточенный спор с водой ведет металл
О том, кто больше душ в тартарары послал.
Мост, по которому зерно переправляли[392],
Сегодня плахой стал в гражданском этом шквале,
И под пролетами кровавого моста
Зияют гибели зловещие врата.
Вот мрачная юдоль, где кровь струится в реки,
Юдоль Страдания, так зваться ей вовеки.
Четыре палача, бесчинствовавших тут[393],
Бесчестие моста на совести несут,
Четыре сотни жертв швырнул он водам Сены.
Париж! Ей хочется твои разрушить стены;
И восемь сотен душ погубит ночь одна,
Невинных погребя и тех, на ком вина[394].
Но кто же впереди отары обреченной?
Кто первой жертвой стал толпы ожесточенной?
Ты оживешь в молве, хотя твой лик в тени,
Благочестивою была ты, Иверни[395],
Гостеприимица, защитница для многих
Печальных узников, для путников убогих.
Был на тебе убор монашеский надет,
Но выдал в час резни пурпурных туфель цвет:
Господь не пожелал, чтоб лучшая из стада
Рядилась под святош, меняла цвет наряда.
Спасая избранных, даруя благодать,
Не хочет мерзостям Всевышний потакать.
Но чья там голова? Чье тело неживое?
Обмотана коса вокруг скобы в устое
Злосчастного моста. И странной красотой
Застывший бледный труп мерцает под водой.
Он, падая, повис в объятиях теченья,
Он к небу взор возвел, как бы прося отмщенья.
Паденье длилось миг, но, вверившись судьбе,
Покойница два дня висела на скобе,
Она ждала к себе возлюбленное тело,
К супружеской груди она прильнуть хотела,
И мужа волокут. Расправа коротка,
В грудь безоружного вонзили три клинка,
И вот он сброшен вниз, где мертвая супруга,
Качаясь на волнах, ждала на помощь друга,
Убитый угодил в объятия к жене,
Схватил сокровище — и тонут в глубине[396].
Но триста мертвецов на том же самом месте,
К несчастью, лишены такой высокой чести.
Убийца, ты вовек не разлучишь тела,
Коль души навсегда сама судьба свела.
Передо мной Рамо[397], подвешенный под кроной,
Седоголовый Шапп[398], весь кровью обагренный,
А вот возник Брион[399], столь немощный старик,
И малолетний принц к его груди приник,
Он старца заслонил с недетскою отвагой,
Но этот слабый щит насквозь пробили шпагой,
Корабль у пристани отправили на дно,
Хоть право убивать лишь времени дано.
Покуда в городе на славу шла работа,
И Лувр кровавый стал подобьем эшафота,
Из окон и бойниц, с балконов и террас
На быстрый бег воды взирают сотни глаз,
Коль кровь назвать водой. Полунагие дамы,
Припав к любовникам, следят развязку драмы:
Их возбуждает кровь и трупов голых вид,
И каждая ввернуть скабрезность норовит,
Им женских жаль волос — мол, пропадут задаром!
А ведь дымится кровь и души стали паром.
Глядят бездельницы, как здесь, невдалеке
Кромсают жен и дев и топят их в реке,