А там их вновь сочтут, чтоб точен был итог,
Дабы никто из них уже спастись не мог.
Чуть свет их всех подряд убьют рукою ката,
Расставив по пяти пред зданьем магистрата,
Преданье давнее свидетельствует нам,
Что смерть ни одного не пощадила там.
Был суд на третий день, когда в судебной зале
Вдруг глас послышался, исполненный печали,
Глухой, надтреснутый; все те, кто много раз
Готовы вопрошать, откуда этот глас,
Узнают, наконец: один старик согбенный,
Способный вынести заботы жизни бренной,
Сам в нужник бросился, в погибельный провал,
Из ямы выгребной в последний раз воззвал,
Сраженный голодом, убийцей всех жесточе.
Сии судилища, дрожа, глядели в очи
Столетью грозному, в зерцало наших бед,
Давали веку хлеб, чтоб он явил в ответ,
Как ставит жизнь Господь над пропастью, у края,
Где кости грудою свалила смерть седая,
Чтоб потрясенный век бессилье сбросил вновь,
Дабы убийц разить за пролитую кровь.
Комон, в двенадцать лет пришла к тебе утрата[419],
Но жизнь твою спасли тела отца и брата.
Кто руку дал тебе, кто был спаситель твой?
Твои отец и брат вовеки над тобой.
Из праха одного слепила вас природа,
А смерть сроднила вас еще сильнее рода:
Живой ли, мертвый ли, ты на смерть с ними слит,
А жизнь твоя сама усопшим век продлит.
Родною кровью ты окрашен был на ложе,
Господней милостью спасен, судимый позже:
Бог разум отроку ссудил и этим спас,
Но став слугой врагу, ты отступил от нас[420].
Простертый на земле, еще нам некто явлен,
Пронзенный тридцать раз, лежит он окровавлен,
Он был один, когда столпился сброд вокруг
И стал его колоть, не покладая рук,
Один к лежачему немедля возвратится,
Чтоб ткнуть ножом туда, где должно сердцу биться,
И святотатственно, сам черт ему не брат,
Исторгнет злобный зев такую речь трикрат:
«Что, спас тебя твой Бог от смерти и позора?»[421]
Ты, нечестивец, лжешь и сам дождешься скоро
Убийцу своего: наш справедливый Бог
Дыханьем уст Своих дарует душам вдох,
А вещий Божий глас могуществом нетленным
Несет убийцам смерть и вечность убиенным.
Мерлен, как встарь пророк, бежавший от царя[422],
Три дня в укрытье мог сидеть благодаря
Тому, что беглеца наседка посетила
И всякий раз ему в ладонь яйцо сносила.
Гонимые, пускай вас голод не страшит,
По воле Господа голодный будет сыт,
Кормильцев шлет Господь нам поздно или рано:
Мерлену — курицу, Илье-пророку — врана.
Однажды для Ренье Везен, смертельный враг,
Стал избавителем, как вран, податель благ,
Он двести лье прошел, служа Ренье охраной,
Который смерти ждал, но жизнь его сохранной
Была, хоть конвоир молчал весь путь почти,
Лишь странные слова изрек в конце пути:
«Пусть будет доброта моя тебе укором,
Коль ты не отомстишь парижским людоморам»[423].
Я, созывающий бежавших от резни,
Моливший Господа: «Спаси их, сохрани!» —
Воспевший горе их, тревоги, жизнь в раздорах,
Могу ли умолчать о тех, кто сердцу дорог?
В тот злополучный час, когда враги в бою
Клинками многими проткнули плоть мою,
Целитель ран моих, мой ангел, мой хранитель[424]
Меня, столь грязного, впустил в свою обитель,
И семь часов подряд взирал на рай мой глаз,
На таинства небес, о чем пишу сейчас,
И пусть все это сон и морок на рассвете,
Пусть примерещились в бреду виденья эти[425],
Не спрашивай меня, читатель, ни о чем,
Воздай Творцу хвалу, тебе же польза в том.
Жар вдохновения тем часом раздувая,
В беспамятство впадал я в дивных кущах рая.
Повернутый на юг, следил за солнцем взгляд,
От полдня жаркого клонился на закат,
С востока к западу тянулась вереница
Живых картин того, что впереди таится.
Еще сто образов вдали увидел я,
Явились лучшие столетья сыновья;
Подчас и палачи не захотят трагедий,
В них станут катами родня или соседи.
Мой дух измученный невольно разглядел
Толпу едва живых, совсем раздетых тел,
Она два дня ждала убийц, поскольку рада
Была избавиться от жизни и от глада;
Ватага мясников придет на помощь ей,
В крови запекшейся их руки до локтей,
Мясничьи тесаки кромсать привычны тело,
Четыреста голов разделают умело.
Наполнен воплями любой поганский храм[426],
Лишенных разума и веры вижу там,
Склонясь пред силою, угрозой, словом бранным,
Они сюда идут молиться истуканам,
На ложный путь встают, поскольку в их сердцах
Жив страх перед людьми, исчез Господень страх.
Сии несчастные отвергли ради пищи
Блаженство вечное, небесное жилище,
Не все отступники смогли себя сберечь,
В геенне души их, тела прикончил меч.
Поскольку не хотел Господь такого срама,
Он их часы продлил лишь до порога храма.
Но жалости не чужд Творец, не слеп, не глух,
Хоть к слабости людской Святой не склонен Дух,
Он часто милосерд. Так приговоры Бога
Земному бытию кладут пределы строго.
С востока в небесах все образы затмил
Всеослепляющий чудесный блеск светил,
Там звезд несчитанных рои плывут в просторы,
Когда пары земли не застилают взоры,
Там знаки ясные пока неясных строк,
Чей смысл откроют нам событья в должный срок.
Мне ангел преподал урок: «Ты на пороге
Небесных высших тайн. У Господа в чертоге
Всем небожителям дозволено прочесть
Скрижаль грядущего, куда имели честь
Взойти звучания Давидовой псалтири,
Взойти сии слова: В высоком горнем мире,
Который создал Ты в начале всех времен,
Свет слова Твоего навечно утвержден[427].
Вот книга тайных дел, и семь не ней печатей,
Пока рои планет плывут на небоскате.
Пророк, смиривший львов, премудрый Даниил
Господни истины в писанье нам явил.
Людскому разуму здесь не найти ответа,
Лишь сонму ангелов открыта книга эта
И Божьим избранным достанется в удел
В час воскресения их душ, а также тел.
Тем часом лики их в сиянии небесном
Предстанут отпрыскам, и кротким, и злобесным».
Спросил я ангела: «Но могут ли узнать
Воскресшие родню, придя на землю вспять,
Узнать по именам, в лицо узнать собрата,
Который обречен на гибель без возврата?»
Мне ангел отвечал: «Приемлет вечность их,
Лишая чувств родства и прочих уз земных,
Но если совершенств достигнут в полной мере,
К ним чувство высшее придет на смену вере.
«Когда ты счастливо придешь на землю вновь,
Бог, просветив твой дух, вернет ему любовь.
Ты видишь долгий ряд мужей могучих нравом,
Собратьев доблестных, успешных в деле правом?
«Вот океанский брег и град, где крик и вой,
Вот злополучный стан за крепостной стеной,
Как Иудифи град, пребудет незабвенным[428],
Ягнятам кротким щит, возмездие надменным,
Здесь пресеклись их дни, надежды их и пыл,
Здесь двадцать тысяч душ Господень меч сразил.
Не захотел Господь, чтоб с бою овладели
Враги задымленной твердыней Ла Рошели,
И он привел в Париж сарматов без бород[429],
Чтоб праведным помочь, чтоб образумить сброд.
Сколь дивен океан, где волны в пене белой,
Как перси млечные кормилицы дебелой,
Все побережие от раковин бело,
Как будто манной все небесной замело.
Скажите, знатоки заветных тайн натуры,
Как вышло, что морской простор, доселе хмурый,
Такой всегда скупой, принес насущный хлеб
Злосчастной крепости, где голод был свиреп,
Как вышло, что потом исчезла эта манна,
Когда ушла беда с прибрежья океана?
Герои крепости, в небесной высоте
В знак чуда подвиг ваш расписан на холсте.
«Под нами, погляди, источник чистый света,
Звезда без имени, бесхвостая комета,
Над Вифлеемом встарь светившая с высот,
Днесь Карлу-Ироду она конец несет[430].
«Отраву Иезавель[431] пускает в ход все больше,
Чтоб посадить на трон сбежавшего из Польши[432],
Который возвратясь находит не ягнят,
А львов рассерженных, с кем нужен мир и лад.
«От берегов морских и до Севенн Оверни
Встал в Божьем Духе дух людской, противясь скверне,
От снежных Пиреней до Альп, слепящих взор,
Названий не сочтешь заветных мест и гор.
Утесы ожили и валуны сегодня,
Чтоб сокрушить врага, чтоб рать росла Господня,
Чтоб возросло сынов Аврамовых число[433],
Чтоб знамя Господа его народ вело;
Пусть Генрих-принц в плену[434], есть пастыри по счастью.