В иных провинциях они стоят над властью
Отродий суеты и вдохновляют рать,
Чтоб силой бранною мучителей карать.
«Вот скоп правителей и тех, на ком порфира,
Которым кровь мила, война любезней мира,
Вот Генрих Валуа: вкусив святых даров,
Он тут же христиан прикончить был готов[435],
Ни жизней не щадить, ни человечьей крови,
Посулы, козни, ложь имея наготове.
«Франциск, Анжуйский принц, тот стал сперва вождем
Плачевной армии, предателем — потом,
В полуночном краю он сеял зерна розни,
Разбитый агнцами, стал снова строить козни,
Своих приспешников тайком собрал опять,
Внушавших принцу мысль Антверпен с бою взять[436]:
Бог ложной делает угрозу и обиду.
Коварны короли, хоть доброхотны с виду,
Но им доводится самим попасть впросак:
За вероломство Бог наказывает так.
На собственный подвох всегда легко пойматься,
И ветер вдаль несет проклятья святотатца.
«Сошлись три воинства владык полдневных стран[437],
Католиков в полон взял сарацинский стан.
Готов был в Лувре яд, и вскоре заманила
Самсона в западню парижская Далила[438].
«Король дон Себастьян народ свой разорит[439],
А все наследие его возьмет Мадрид,
Испанец, как зерно, посеет это злато,
Дабы во Франции поднялся брат на брата,
Но вновь поднимет меч вся Нижняя Земля[440],
Чтоб сбросить гнет и власть Филиппа-короля,
Который подчинить весь мир задумал силе,
Но будет вшей кормить, потом червей в могиле.
«Два стана видишь ты: один склонен с мольбой,
Другой кощунствует, идя на смертный бой.
Вот поле близь Кутра[441]. Как скоро здесь полягут
Пять тысяч воинов, уйдя из мира тягот.
«Вот взявший меч Париж, где верховодит Гиз;
Изгнали короля, но венценосный лис[442]
Обманом герцога в свою нору заманит.
Тот, кто топил других, и сам в глубины канет,
Кто подсылал убийц, нарвется на клинок[443],
И поджигатели должны сгореть в свой срок,
Луара в тысячах смертей уже повинна,
И этот черный прах пожрет ее пучина.
Так и король-мясник, сбежав от мясников,
У бывших жертв своих найдет надежный кров[444],
Но верный прокурор, не замышлявший злое,
Убийцу приведет к властителю в покои,
Туда, где в тот же день семнадцать лет назад
Преступную семью Господь обрек на ад[445]:
Так Генрих Третий стал добычей мерзкой твари,
Оставив трон и власть гонимому Наварре.
«Не позабыть побед близ Арка, близ Иври[446],
Тех, кто тебе помог, запомни, принц Анри,
Заманчив твой удел, но в нем сокрыт незримо
Господень промысел, дорога в церковь Рима[447].
«Париж, ты жрешь людей, о ненасытный град!
Здесь триста тысяч душ обречены на глад
На десять лиг окрест, где в мирный час сурово
Ты сирым запрещал не хлеб, а Божье слово[448].
«Все то, что я постиг, ты, человек, поймешь,
Немало видел я монархов и вельмож,
Тех, что различными отравами убиты,
И часто мышьяком, как травят иезуиты.
Для них важней всего, чтоб в сеть попали вы,
О земли Швеции, Полонии, Москвы![449]
«Что я еще скажу? Вот звезды, всех туманней,
Они тебе сулят немало испытаний,
Так долог будет труд и тягостный ночлег,
Усталость посетит брега французских рек.
Что ждет тебя, дитя? Вдали перед тобою
Встает какой-то дым, окутавший Савойю[450],
Ждет под Женевою в походе хворь и бред[451],
Потом Венеция[452], где хмурый ждет рассвет.
Всё в Божеской руке: и светлый день, и хмарный,
И тридцать лет спустя король неблагодарный[453],
И власть его вдовы, позора торжество!
Был светоч и угас, и рядом никого.
«Свершает небо круг, и ты увидишь въяве
Бастарда королем в соседственной державе[454],
Рожденный в камере, он там же смерть вкусит,
Любезный Альбион давно от смут не спит[455].
Картина новая: Ирландией неверной
Заброшен в Англию отряд, ведомый скверной[456],
Чума духовная явилась в сей предел,
Ужасна, как чума, смертельная для тел.
Края заморские на западе восстали[457],
От мира и войны французы слабы стали.
Злой дух Аполлион[458], Периклом мнивший стать,
На города свои большую двинет рать,
Сей кесарь Фердинанд руины солнцу явит,
Пускай же трупами на пепелищах правит.
Батавы в западне, разбит в бою султан[459],
В осаде доблестен, как встарь, немецкий стан[460],
А вот Италия, та нечиста без меры[461],
Ей не противен дым от головней и серы.
В Европе запросто владыки снарядят
На суше тридцать войск, а в море семь армад[462].
Взгляни, прощен Творцом народ Иерусалима,
Антихрист посрамлен, а Церковь невредима[463].
Великий Судия спешит на трон свой сесть,
Чтоб век пришел к числу, где три шестерки есть[464].
«Вернись же в плоть свою, не уповай некстати,
Что Церковь отдых даст и пору благодати.
Вернуться надобно, еще ты должен жить,
Чтоб гневу Божьему десницей послужить.
Тебя я честно вел в заоблачном скитанье,
Все честно опиши: пусть прочее писанье
Прекрасней кажется, оно не заслонит
Таящий столько тайн сияющий зенит.
Славь Бога! Лишь его обязан ты заботе,
Не забывай, кто дал твоей пронзенной плоти
Убежище в Тальси, где на столе она
Лежит, в могильный холст уже наряжена.
Верни же духу плоть, чтоб их любовь венчала,
Мужское сочетав и женское начало»[465].
Ты жизнь мне, Боже, дал, чтоб я Тебе служил,
Ты воскресил того, кто голову сложил,
Ты длань ко мне простер; Тебе, Господь, на лоно
Я душу положу, прими же благосклонно.
Ты звонкий глас мне дал, Тебя я воспою,
Воздам хвалу Тебе, восславлю мощь Твою
В притворе храмовом, чтоб слух о Божьей каре,
О дивах явленных дошел до государей,
Царящих на земле, чтоб самый темный люд
Через меня узнал, как Ты бываешь крут.
Но самый главный труд поведать о грядущей
Поре, где Страшный Суд Ты правишь, Всемогущий,
И должно возводить без лишней болтовни
Чертог видения, венчающего дни,
И чтоб не следовал притом досужий разум
Восторгу глупому, пристрастью к праздным фразам.
Вздремнувший океан Бретани грудь сосет,
Припав к ее соску, набрякшему от вод
Французских многих рек: видна Луары вена,
Шаранта и Вилен, извилистая Сена.
Спит океан седой, растрепанный во сне,
Порой ворочаясь, а в тихой глубине
Кораллы светятся, жемчужниц ясны знаки,
И амбра серая мерцает в полумраке.
Зефиры легкие ласкают старика,
И стелет влажная бессонная рука
Матрац из трав морских и пеной кроет ложе.
Порой видение всплывает, сон тревожа,
И волны млечные над глубью голубой
Гнезд зимородковых уносят частый рой.
Меж холмами воды и сушею волнистой
Случается война и стонет брег скалистый,
И хочет океан тогда, чтоб ветер стих,
Чтоб не тревожил он пучин и дюн морских,
Не возмущал покой владений океана,
Не затевал мятеж, бесчинно, безвозбранно.
И старец говорит: «Ох, этот вертопрах,
Неужто некому держать его в руках,
Чтоб не зорил мое исконное именье?
Волна рождает ветр, а тот родит волненье,
А, может статься, он смирил бы ярый пыл,
Не будь веления каких-то высших сил:
Я возгоняю пар над хлябью штормовою,
И воздух, и вода в согласии с собою».
Обманы сон таит, сравнимые вполне
Со звуком за окном, с засадой на войне,
Тут разум впереди идет, а чувства позже
Подскажут истину; седой сновидец тоже
Обманут был, решив, что рев волны морской,
Которая ведет с гремящей сушей бой,
Способен возбудить воздушные порывы.
Проснулся океан, загривок чешет сивый: