В смертельных вихрях войн, в водоворотах лет
Я тратил молодость, безмозглый пустоцвет,
Я высшею хвалой Давида удостоил,
Который пролил кровь, а храма не построил[473],
Я славил королей, я суете служил,
Я пламя истины в самом себе глушил,
Я в бурю ближними был предан бездне синей,
Лишь чрево хищное меня спасло в пучине,
Чудовище забот потом, спустя три дня,
Извергло на песок с блевотиной меня[474];
Я в нужник превратил надежд зеленых кущи,
Пожухла их листва, засох побег цветущий,
Голодный червь нужды проел укрытья ствол,
И сень осыпалась, чтоб снова в даль я шел.
Враги Давидовы, хулители Семей[475],
Выходят из руин, из гноища, как змеи,
Чтоб воздух отравить, свою отверзнув пасть,
Чтоб чистых очернить и горемычных клясть.
Велит мне Божий перст: душой воспрянуть надо,
На Ниневию-град[476] идти, где вдосталь смрада,
Где стонов не слыхать, где вретищ не найдешь,
Где надо заменить Господним светом ложь.
Вот Церковь Божия покамест в колыбели,
В то время Сатана еще не ставил цели
Прибрать ее к рукам, однако всякий раз
Творил младенцу зло, то наговор, то сглаз,
Но ангелы небес ее от бед хранили,
Она доверена была надежной силе
И в древности седой, когда среди зыбей
Избранницу ковчег баюкал много дней,
Когда вступила в брак с народом в пору скиний,
Когда, чреватая, бежала в глубь пустыни,
Чтоб чадо уберечь, терпя и зной, и глад[477];
С гонимой странницей не в силах сладить ад;
Вокруг нее моря, ей как подножье трона
Дарована луна, а солнце как корона.
О, Авель, ты блажен, ты в этом чреве рос,
Сей девы первый плод и горечь первых слез!
Сей сказ о Каине и Авеле смиренном,
О первом палаче, о первом убиенном,
О крови пролитой, о том, как в этих двух
Был явлен волчий нрав и кроткий овний дух.
Картину Церкви нам являют эти двое,
Здесь вспыхнула вражда, безумие людское,
Еще подбросить дров — и все сгорит в огне.
Сегодня римский волк угоден Сатане,
Поссорил он ягнят из-за текучей жижи:
Кто выше водопой нашел, а кто пониже[478].
А тут и хищники косятся на ягнят,
В том, что мутят ручей, безропотных винят.
Сокрыт в умах волков исток богатств и власти,
Войну, а также мир, подчас судьбу династий
Качают их весы по воле грязных рук.
Когда им в голову придет желанье вдруг
Кровавым паводком залить земное лоно,
Они найдут предлог войне, чтоб незаконно
Крушить чужой алтарь, смиренный, без прикрас.
Наш дар приемлет Бог, за это гонят нас,
Готовы кровь пустить безвинным иноверцам.
Так Авель дар Творцу вручил с беззлобным сердцем,
И Каин дар принес, но в сердце он хранил
Не кротость, не любовь, а злость и грубый пыл,
Один радел Творцу, другой себе хозяин;
От лютой зависти скрипел зубами Каин,
И Авеля сразил отточенный металл,
Ягненка чистого в неистовстве заклал.
Убийца весь в крови, душа стыдом объята,
Бежит он, вслед земля взывает кровью брата.
Клинок свой обагрив, убийца побледнел
Немного, а потом совсем он стал, как мел,
Из пересохших уст зубовный слышен скрежет,
Страх вздыбил волосы, в глазах безумных брезжит,
Где горькую печаль зажег свершенный грех.
Преступник всех страшит и сам страшится всех.
Надели небеса из черных туч запону,
Остекленелый взгляд блуждал по небосклону,
Убийца убегал в пустыни и леса,
Но гнались грозные повсюду голоса.
Никто не мог убить скитальца из боязни,
И ад, еще пустой, не знал орудий казни,
Смерть не брала, увы, живого мертвеца,
Но каждый час и миг он ожидал конца,
От ужаса бледнел, бежал куда-то в нети
От самого себя, от всех и вся на свете,
Казались западней укромные места,
Кинжалами — шипы тернового куста,
Кололи тюфяки, едва спины касались,
Одежды легкие оковами казались,
Отравой — горькой хлеб, цикутою — вода,
И собственная длань страшила иногда.
Вот смерти худший лик, когда теряют разум,
Желая смерть вкусить, лишь призрак видят глазом.
Убийцу Каин ждал, бродя в глухих местах,
Но рядом ни души, лишь за спиною страх,
Весь мир был в руки дан, но мир казался адом,
Был Каин одинок, но шла с ним совесть рядом,
Чело изгнанника отметил знаком Бог,
Чтоб жизнь его и казнь прервать никто не мог.
Вы, запятнавшие родною кровью длани,
Припомните потоп и суд над великаньей
Породой гордецов, страшивших целый свет[479],
Их гибель вспомните, злотворцы наших лет,
Пролазы чванные, шальные вертопрахи,
Которым кажется, что держат небо в страхе.
Былые гордецы — вам, жалким, не чета,
Их взгляды грозные, их наглость неспроста
Творца разгневали, отверз он окна в небе,
И злобным воинствам плачевный выпал жребий.
Замыслил Вавилон прорезать башней высь[480],
Поцеловать луну и выше вознестись,
Чтоб стать невидимым. Се Вавилон, в котором
Язык единый стал разноязыким вздором.
Такая высота не снилась до сих пор
Ни кедрам, ни дворцам, ни гордым кряжам гор.
И хлынула вода и все высоты стерла,
Поднявшись до колен, до пояса, по горло.
Грудь горделивая хрипела средь зыбей,
А руки грозные вздымались все слабей,
Пытался бледный лик над водами остаться,
И стыли на устах проклятья святотатца.
Над нечестивыми сомкнулась кипень вод,
А малочисленный и малорослый род[481],
Доверясь ангелам, над пенным плыл простором
Под вопли тонущих и небо славил хором:
«Кипящие валы, чей яростный напор
Над исполинами исполнил приговор,
Вздымаясь, рушатся и род низводят грешный
В глубь, в преисподнюю, в пучину тьмы кромешной,
Те самые валы, чьи головы, как снег,
К высоким небесам возносят наш ковчег,
Подъемлют выше туч, на дне оставив гору,
Так что небесный свод поцеловать нам впору».
Разгневанный Творец с небес на землю льет
То огненный поток, то реки полых вод,
Припас он разное оружье боевое,
Чтоб землю затопить, чтоб выжечь все живое
Каскадом пламени, чтоб смертным дать урок,
Чтоб всякий грех карать и мерзостный порок.
В развратном городе толпа лихого люда
Пыталась ангелов использовать для блуда[482],
Принизив Господа, но с этою толпой
Ослепшею огонь расправился слепой,
И дрогнула земля, круша столпы устоев,
Науку грозную за эту ночь усвоив,
И в недрах грязевых расплав свой разогрев,
Всё изрыгнула вмиг, чтоб здесь Господень гнев
Увековечен был: поток подземной скверны
Разлился озером, где дух поныне серный,
А злоба воздуха столь пагубной была,
Что птицы падали, едва раскрыв крыла
Над чернотой паров, густых, как дым пожара,
Так миру явлена была Господня кара.
Небесные огни, спешите вновь сюда,
Затмите образы содомского суда!
Настанет Страшный Суд, восстанут лиходеи
И проклянут свой век, который всех подлее,
Зловонней всех других. Известно, например:
Бог ждал, пока грехи не станут свыше мер.
Пусть воздух растворит невидимые глазу
Отраву и чуму, и прочую заразу,
О, солнце, дай бразды, пусть правит Фаэтон[483],
Сжигая в долах все, с чем несравним Пифон![484]
Не вей, прохладный ветр, а ты, порыв могучий,
Низвергни тонущих в провалы с пенной кручи!
Сверх меры днесь грехов и сыплются чрез край,
Их горы до небес возносятся пускай!
Земля, на чьей спине груз наших бед и тягот,
Пусть кости и зола в долинах злачных лягут,
В болото преврати лужайки, радость — в страх.
В пустыню — пажити, а пышноцветье — в прах.
Явись же вновь, потоп, явись, чтоб ярость вала
Не омывала грязь, а начисто смывала.
О, воды древности, ваш справедливый гнев
Однако отличал, кто был овен, кто лев.
Младенец Моисей, гоним судьбой суровой[485],
Смеялся на волнах в корзине тростниковой,
Играя с гибелью, как будет он поздней
Играть с короною египетских царей,
Свой лоб младенческий венчать златым убором,
А также к скипетру потянется, с которым
Тотчас расправится невинная рука.
Стихия водная, спокойная пока,
Опять учись губить, разор и ужас сея,
Раз позабыла зло, качая Моисея,
Ты превращалась в кровь, однако ты была
С Господним именем прозрачна и светла,
Ты стала чистою после того, как вскоре
Исчезли мошки, град, и орды жаб, и хвори[486]:
Орудья малые, но стоящие тьмы,
И всех кровавых рек, и гибельной чумы,
Чем Божьи ангелы разили царство оно,
Жестокосердого страшили фараона;
Вода священная, ты расступилась вмиг[487],
Чтоб лег для агнцев мост, волков конец постиг.