Агриппа возопил из глуби мук бездонной:
«Пред вами тот, кто был вчера для вас иконой!»
Так плоть, в чьем образе не чаяли души,
Разъел могильный червь и одолели вши.
Все приближенные от запаха бежали,
Они властителя, не падаль, обожали,
Тираны мертвые, уже вы на весах,
Пытались вы с Творцом тягаться, жалкий прах!
Ну что вы можете? И не пытайтесь лучше
Пробиться к небесам сквозь плотный полог тучи!
А вы, насмешники, вы, знатные лгуны,
Вовек в своих сердцах и душах не вольны,
Дано такое тем, кто Божеской рукою
Ведом, а вам во сне лишь видится такое.
Глядишь гордыне вслед, но лишь к добру иди,
Гордыня, где б ни шла, — руины позади.
Всем смертным, вам и нам, сужден конец унылый,
Мы все обречены кормить червей могилы.
Король Филипп, снохач, властительный злодей[512],
Тебя сия чума пожрет за кровь людей.
И главный душегуб, развратный папа Павел[513]
Себя на пир червям однажды предоставил.
Нерон! В золу и прах ты превратить был рад
Родную мать свою[514], а также отчий град,
Сенеку мудрого и всю его науку,
Всех трех, кто волею судьбы вскормил гадюку:
Убить того, кто был наставником твоим,
Развеять по ветру испепеленный Рим,
Родившую тебя распотрошить утробу,
На жизнедателей своих обрушить злобу!
Зерцало подлости! Жестокость всех времен
Увековечена в прозвании Нерон.
Людьми рожденный зверь, ты опозорил имя,
Ты вырос варваром в своем прекрасном Риме.
Но где ты душу взял, исполненную зла,
В тебе, бесчувственном, ведь все же кровь текла?
Возжаждал сердцем ты, и руки поспешили
Мать и учителя, и Рим предать могиле.
Тебе была мила не дружба — смерть друзей,
Ни друга, ни врага ты не нашел в своей,
Затем и должен был в конце стези позорной
Прикончить сам себя своей рукой злотворной[515].
Гордец Домициан[516], с восторгом ты глядел
На сцены страшные богопротивных дел,
Внимая жалобам и стонам, также глядя
На корчи смертников, ты морщился в досаде,
Ты хмурил грозно лоб, ты свой свирепый взгляд
Бросал из-под бровей, и вмиг смертельный хлад
Касался бледных лиц, и подданных немало
Пред злобной миною твоею в дрожь бросало.
Хитрец, угрозами ты жалость в них убил,
Ты звался божеством, светилом из светил.
Куда божественность твоя могла деваться,
Когда жена и двор отвергли святотатца[517],
И наступил слуга на лик застывший твой?
Твой родовой дворец разграблен был толпой
И честь унижена, а очи и ланиты,
И губы в гноище кладбищенском зарыты.
Как радовался ты когда-то, Адриан[518],
На тысячах крестов распявший христиан,
Из сердца твоего взойдут распятья эти,
Тебе пророча казнь, тягчайшую на свете.
Ты кровью исходил, не зная, как недуг
Избыть, как умереть, дабы уйти от мук.
Стенал ты, но никто участьем не ответил,
Ты был безжалостным и жалости не встретил,
Вонзала в кожу боль свои клыки стократ,
Кинжала жаждал ты, тебе был нужен яд,
Смеяться над тобой позволили хворобе,
Тебе спасали жизнь, а ты мечтал о гробе.
Был нрав Септимию Северу[519] сходный дан,
И так же кончил он. Поздней Герминиан[520],
Заклятый враг небес, был тоже мукам отдан,
Подобно Ироду, живьем червями сглодан,
Изъеденный, гнилой, сказал пред тем, как стих,
Последние слова: «О горестях моих
Не говорите тем, чьи помыслы враждебны,
Кто чтит распятого, поет ему молебны».
Взгляните, деспоты, в простор небес хоть раз,
Чтоб в страхе волосы не вздыбились у вас,
Когда припомните вы поздно или рано
Столь поучительный пример Валериана[521]:
Недавний кесарь стал, склонив надменный лоб,
Приступкой грязною, подставкою для стоп
Царю персидскому, Шахпуру-властелину,
Когда всесильный перс взлезал коню на спину.
Припомнил ли тогда поверженный тиран,
Как он преследовал за веру христиан,
Как возносил чело, прикованный к подножью,
Как двинул воинство навстречу Сыну Божью,
Как вдруг не стало сил у рук, а также ног,
Чтоб супротив небес гордец идти не мог?
Владыки, в чьих руках отнюдь не светоч права,
А грязные дела, насилье и расправа,
Нет, чтобы длань раскрыть, мол, честная, гляди,
Вам лучше бы сложить ладони у груди:
Меняет вид руке привычный род занятья,
Меняет Бог царям их сан легко, как платье,
Здесь кровь плати за кровь, а зло искупит зло,
Подножьем кесарь стал тому, кто сел в седло,
Кто с пленника содрать велел немедля шкуру,
Но зверем стать пришлось и самому Шахпуру.
Был небом упрежден Аврелиан, потом
И Диоклетиан[522] услышал Божий гром,
Так Вечный Судия раскатистой трубою
Вам, злыдни, возвещал: «Иду! Готовьтесь к бою!!»
Сей глас, тревожа вас, не трогал вашу суть,
Вы замедляли шаг, но не меняли путь,
Возмездья слыша рог из поднебесной дали,
Могли вы трепетать, раскаянья не знали.
Аврелиан считал, что люди ровня псам,
Он Бога низвергал, но был низвергнут сам.
Кто из властителей роптать бы стал, коль скоро
Был предан челядью, как предал сам сеньора?
Так был один тиран убит руками слуг[523],
Второго доконал мучительный недуг[524]
И злость бессильная, и принял он отраву,
Поскольку не нашел на христиан управу.
А ты, Максимиан[525], сжег двадцать тысяч душ,
Ты град и горожан, о нечестивый муж,
Спалил в одном костре, и дым сей преисподней
Достиг ноздрей Творца и вызвал гнев Господний.
Сей чад, сей черный дым, горелых трупов смрад
Тотчас заполонил опустошенный град,
Тлетворным воздухом, смертельною отравой
Твою наполнил грудь, казня за грех кровавый;
Зловоние твое друзей прогнало прочь,
Тебе никто из слуг не захотел помочь,
Твой зов их не достиг, и ты без очевидца
Сам петлю сплел себе, чтоб тут же удавиться.
Вот так и Максимин[526], лжемиротворец, лжец
Гнил и смердел живьем, покуда наконец
Не лопнули глаза, которые не знали
Ни разу жалости: караются вначале
Те, кто жесточе всех. Потом тоска и яд
Души предательской желанья утолят.
Всё это палачи, на чьих руках дымится
Стекающая кровь. Но вот видна десница
Не обагренная, тут крови не найдешь,
Мышьяк и в давний век на сахар был похож.
Коварный Юлиан[527] уловками, обманом
Препоны многие поставил христианам,
Он кровью не пятнал своих одежд и рук,
Но множество убийств и злоковарных штук
Взрастил в своей душе. Он не питал телами
Прожорливый огонь, ввергал лишь души в пламя;
Не резал он тела, но отнял у людей
Насущный хлеб души; он сеял, кознодей,
Презренье к ближнему, гася единым махом
Святой небесный свет в сердцах, объятых страхом.
Небесный паладин, посланец горних сил,
В разгар сражения надменного сразил,
Отступник Юлиан нащупал кровь ладонью
И в небеса плеснул; кровавой трупной вонью
Был воздух заражен; тут нечестивый пес
В предсмертный миг вскричал: «Ты победил, Христос!»
Не мог ты кесаря, бессовестный Ливаний[528],
Таким заступником прикрыть на поле брани,
Тобой был вознесен невежества пример,
Как царь философов восславлен суевер.
Убийцы тайные, Господь разит открыто,
А вы исподтишка, вам всё бы шито-крыто,
Бескровно, хитростью, соблазнами, а там
Покончить с верою, не руша Божий храм.
Коммода вспомним вскользь и Валентиниана[529],
Которые не раз слепую злобу рьяно
Срывали на Христе. Вот схожих две судьбы:
Обоих деспотов задушат их рабы.
Вот злой Галериан, он хворый гнил на ложе,
Вот Деций, тот в бою по воле сгинул Божьей,
Был предан недругу и вскоре угодил
В пучину топкую, в болотный вязкий ил.
Помянем тех, кто слыл живущим на Сионе[530]:
О Исаврянине толкую, о Зеноне,
Он был зарыт живьем, а Гонорих-король
Червями сглоданный, издох, изведав боль.
Констанций-еретик подвергся также каре,
Скончался, как его наставник, дерзкий Арий[531],
В зловонном нужнике, где, маясь животом,
Всё вывернул нутро и отдал жизнь при том.