Их всех подстерегла чума или проказа,
Ведь был из них любой ужасен, как зараза,
Поскольку сеял зло, как хитрый грек Синон,
Конем из дерева прельстивший Илион[532].
Когда-то Сатана шел откровенно к цели,
Обманывая мир, лежащий в колыбели
Порой младенчества, а в наши времена,
В наш изощренный век утонченность нужна,
Не стоит раскрывать подспудных козней ада,
Под черною полой злодейства прятать надо.
Нас ждут явления, где меньше кровь течет,
Но кары тяжелей и мукам больше счет.
Вот новый, третий ряд врагов Христовой веры,
Они на вид вполне беззлобны, лицемеры,
Рядятся дьяволы, змеиный род, в святых,
Еще бы! — Юлиан был образцом для них.
Творца не обмануть мольбами о прощенье,
Ни благость лживая, ни тьма, ни облаченье
Не скроют хитростей святош от глаз Творца,
Не облегчат их мук, их тяжкого конца.
Пора бы нам узреть среди ночных созвездий
В высоких небесах видения возмездий,
Господь в былые дни избрал один народ
Средь всех язычников, и ныне в свой черед
Он богоизбранным дарует цвет особый,
Чтоб выделить из толп, горящих адской злобой.
Страдальцы милые, печаль по вас светла!
Позорный вечный знак Сионова чела
Носим был Церковью в ее убогом детстве
На лбу и на груди, чтоб в дни скорбей и бедствий
Ее, наследницу небес, Господень взгляд
Мог сразу отличить от незаконных чад.
Читали вы о том, как древле дев прекрасных
Страх заставлял бросать в лесу детей несчастных,
Где, чудом выживших, среди чащоб густых
Питали их сосцы медведиц и волчих,
А после козопас или пастух коровий,
Не ведая того, что кормят принца крови?
Избранника должны при стаде распознать,
К подпаску на поклон придут цари и знать,
По знаку тайному в какой-нибудь кошаре
Найдут наследника великих государей.
И Церковь, светлая жена, свой тайный плод,
Дракона избежав, в пустыне принесет[533],
Младенца этого в изгнанье вскормят звери,
И обезглавит он властителей империй,
Своих гонителей, по чьей вине стократ
Страдал он в странствиях, терпел нужду и глад.
О Церковь, о жена, не будь в сужденьях скорой,
Не порицай Христа, как некогда Сепфорой[534]
Был Моисей хулим, поскольку мнилось ей,
Что обрезание погибель сыновей.
И молвила она: «Ты мне жених по крови!» —
И смысл кощунственный был в этом дерзком слове,
Поскольку эта кровь не означала зла,
Не предвещала смерть, а только жизнь несла.
Грядите, язвы, глад, нужда, гоненья, страхи,
Изгнанье и тюрьма, глумления и плахи,
Гряди скорее, смерть, и принеси скорей
С собой конец войны и светлых мирных дней!
Прочь, слава, золото, триумфы и награды,
Победы громкие, безумные услады.
Вы западни для душ, вы знаменья тщеты,
Зубовных скрежетов, червей и темноты!
По следу свежему в наш век вступаем грязный,
Где славят чистоту в трясине непролазной,
Где срок наш короток, но этот скромный дар
Вместил не меньше бед, злодейств и грозных кар,
Чем те три тыщи лет дохристианской эры,
Чем эти полторы с рожденья новой веры.
Событья наших дней для нас не столь страшны,
Не столь чудовищны, как действа старины,
Где зрим пророчества, Господне слышим слово.
Таких не встретишь див, как чудеса былого,
С тех пор, как Дух Святой пред Церковью возник
И в языках огня раскрыл ей свой язык.
Сынам Израиля явил Господь немало
Чудес как племени, которое блуждало
Во тьме века, а нам дарован свет сполна,
Господня истина нам во плоти дана.
Возможно, с молоду была в природе сила,
И все превратности она легко сносила,
И духи древние, с годами одряхлев,
Поменьше злобствуют, смиряют чаще гнев,
А души, от грехов совсем к добру глухие,
Способны в ярости превосходить стихии,
Возможно, плотского теперь так много в них,
Что места не найти уже для чувств святых.
Свидетельств множество встречали мы на свете,
Что за творения натура не в ответе,
Для верных христиан в напеве благодать,
Душе безбожника зубами скрежетать.
Епископ Арондел, гордец кентерберийский[535],
Колодца Божьих слов лишил ты край английский,
Надменный, ты с Творцом тягаться был готов,
Раздулся твой язык от богохульных слов.
Когда для истины отверста уст дорога,
Она заказана земному хлебу строго,
Дыханью божьему перекрывал ты путь,
Но веял дух небес, ты сам не мог вздохнуть.
Кто жизнь в стране душил рукой бесчеловечной,
Был жизни сам лишен, земной, а также вечной,
Сам пищи был лишен и всех мирян лишил.
А вот еще пример, где голод всё вершил:
Один от голода совсем утратил разум,
Зубами нос отгрыз у пастора и разом
Сожрал, но вскоре сам такой урон понес:
Ему свирепый волк отгрыз внезапно нос,
Пришлец из темных пущ несчастному мужлану,
Страдая бешенством, слюной обрызгал рану[536],
Увы, лишь на него набросился бирюк,
Один лишь пострадал из всех, кто был вокруг.
Из этих случаев легко извлечь уроки:
За тяжкие грехи возмездия жестоки,
Тех, кто свершает зло, ответный ждет удар,
Порой в себе самих несем орудья кар,
Все видим, что Господь нас по заслугам судит,
Какая жизнь была, такой же гибель будет.
Припомним Феликса: сей бесталанный граф[537]
Стал как-то хвастаться, в застолье перебрав,
Что завтра шпагой кровь он пустит христианам,
Что, где он ни пройдет, там будет след багряным.
Иначе Бог судил, и хищный лиходей
Не пустит кровь другим, утопится в своей.
Бессудный судия Менье пустоголовый[538]
Взирал восторженно на плахи и оковы,
На смерть. Но хлынул дождь по манию Творца,
Чтоб здесь я не являл такие два лица,
Как принцы Валуа, два лютых душегуба[539],
Которым наблюдать резню бывало любо,
Париж с Антверпеном, где кровь рекой текла,
Молили палачам воздать за их дела,
Кровав был их конец, хлестала кровь из горла,
Смердели их тела, от душ зловонье перло,
И плоть распутную покинули навек
Моря преступных дел, потоки красных рек.
Они возлюбят кровь, как Адриан жестокий,
Как злой Максимиан, кровавые потоки
На улицах прольют и так же будут впредь
И кровью исходить и заживо смердеть.
Какой мне снится сон? Неужто я предвижу
Густую алую в пыли парижской жижу,
Кровь королевскую, дарованную псам?
Король мой, не ценил ты крови ближних сам[540].
Кто может нам сказать, в какой безвестной щели
Добыл Господь червей, чтоб Ирода заели,
Дабы гонителя преследовала боль,
Как инквизитора, который в Мерендоль
Принес огонь костров?[541] От зверств сего монаха
Бледнели короли, не ведавшие страха,
Сей Римский Иоанн был изгнан в Авиньон,
Червями мучимый, не мог придумать он,
Как с этой быть ордой, с противником незримым,
Каким окуривать себя едучим дымом.
На мерзостную дичь охотился ловец,
Чтоб схоронить ее, он, сам полумертвец,
Добычу на крючке передавал клеврету,
Который в ямине сжигал заразу эту,
Поскольку не могла земля сносить сей смрад,
Она и без того терпела древний ад.
Так черви жрут червя. Хотя Господня кара
Бывает и другой, но этого удара
Не избежал Дю Пра[542], зловещий кардинал,
Который тварей сих добычей также стал,
Укоры совести, как черви, душу ели
И множили червей в его гниющем теле.
А вот Господень враг, небесной славы тать,
Безумец, возжелал заместо Бога стать:
Советник Л'Обепен[543], завидующий Богу,
Дерзнул живым словам загородить дорогу
И кляпом затыкать приговоренным рот,
Чтоб речи смертников не мог внимать народ,
Узрел воочию явленье кары Божьей,
Кишащий легион под собственною кожей,
И голодом решил нахлебников морить.
Связали грешного, но не могли смирить,
Он пищу отвергал, сжимал со скрипом зубы,
Насилу рот ему раскрыли благолюбы
И влили хлебово, но оказался в нем
И задушил судью червей сплетенных ком.
Так убедился он, сколь кары неба круты.
Никто не смел совлечь со связанного путы,
Все бросили того, кого покинул Бог,
Кто в глотки кляп вгонял, и сам от кляпа сдох.
Вперед мои стихи, Господних войск солдаты,
Чтоб злобный пал Филипп, король-мориск проклятый[544].
Срам неба и земли, гроза вселенной всей,
Ты Ироду родня и вскоре жди червей.
Испанский властелин, твое ославят имя
Червями небеса и виршами моими.
В чьем сердце ненависть жила, пылало зло,