Которое его еще при жизни жгло,
Тот, не изведав мук в бездонной адской яме,
Заранее узнал, как нестерпимо пламя.
Судейский Белломант[545] играл с огнем всегда,
Считал дворцом тюрьму, театром — зал суда,
Темницу — горницей, застенок звал забавой,
Любил он наблюдать за пыткою кровавой,
Обедал на глазах у тех, кого пытал,
А за порог тюрьмы и шагу не ступал.
Ему казался день длинней, а ночь короче,
В подвалах пыточных он проводил все ночи
И ликовал, когда несчастных жгли при нем.
А сам был поражен антоновым огнем,
Гнил палец на ноге и было не до шуток,
Глухой к чужим слезам, к своей беде был чуток,
Как медлил жгучий жар, сей нестерпимый пыл,
От пальца к сердцу путь так бесконечен был.
Чтоб казнь укоротить, ускорить огнь геенны,
Один другому вслед воспламенялись члены,
Желанной смерть была, но тихо тлел запал,
Так испытал огонь тот, кто огнем пытал.
Так кончил и Понше[546], епископ бесноватый,
Начальник палачей и огненной палаты,
В нем жар все нарастал, и смерть свершала путь
От пальца на ноге, стремясь проникнуть в грудь,
Семь рубежей взяла, и семь частей в осаде,
Уже отрезано то, что осталось сзади,
Уже не стало ног, остались две культи,
Пришлось семь смертных сеч и семь смертей снести.
Епископ Кастелан[547], холодный, твердолобый,
Таил в груди огонь, пылал звериной злобой,
Но с виду не ярясь, принес огонь и меч,
Чтоб десять тысяч душ погибели обречь,
Жестоковыйный кат смиренными словами
Бесстрастно провожал приговоренных в пламя,
Сей инквизитор был отчасти ледяным,
Отчасти огненным, так что клубился дым.
Взгляните, как точны весы, как судят строго,
Колеблемы в руке карающего Бога,
Чьи казни грозные нисходят с горних сфер,
Послушные суду: так было, например,
Когда послышался с амвона глас Пикара[548]
И этого лжеца тотчас постигла кара;
Он молвил: «Если я изрек хоть слово лжи,
Убей меня, Господь, скорее накажи
Иль правоту мою признай перед собором!»
И смерть явилась вмиг со смертным приговором,
Сразила грешника. Но эту смерть узрев,
Четыре тыщи душ, увы, Господень гнев
Не усмотрели в ней, лишенные с рожденья
И уха чуткого, и ока для прозренья.
Еще приор Ламбер[549] сомлел с отверстым ртом,
Когда кощунствовал в часовне, а потом
Был в монастырском рву, в зловонной найден тине.
Как он туда попал и по какой причине?
Преследует меня примеров сходных рать,
Здесь тысячи смертей, пришедших покарать
Убийц-гонителей: все это надоело,
В глазах, в стихах моих мелькает то и дело.
Устал я вам твердить о том, как Бог карал
Владык и воевод, разил их наповал,
Являя знаменья, наказывал жестоко:
То в ухо поражал, то в рамена, то в око.
Весь долгий перечень казненных небом тел
Оставим в стороне, чтоб дальше взгляд летел,
Чтоб вы могли узреть тех, кто по воле Божьей
Не знал телесных мук, но был наказан строже,
Лишен был разума, что хуже всех расплат:
Куда б ты ни бежал, с тобой повсюду ад.
Вы мощь Всевышнего признаете по праву,
Ваш хриплый хор споет Творцу вселенной славу,
О духи злобные отчаянья и тьмы,
Берущие в полон безбожные умы.
Отчаянье несет страдания без меры,
Власть над неверными берет противник веры.
От Роны весть донес речной шумливый вал
О том, как Рениальм вопил, Реве стонал[550]
И голосил: «Мой суд невинных слал на плаху!»
Нет, он не каялся, надменный, чуждый страху,
Сие признание произнесли уста,
Как демон повелел, признавший мощь Христа.
И этот самый дух, который плоть восславил,
Латома[551] злобного изречь при всех заставил:
«Господь меня сразил за тот великий грех,
Что в Божьем храме я кощунствовал при всех».
Что сеял этот бес, мы видели воочью,
Когда посевы зла взошли кровавой ночью.
Он разума лишил Коссена, Безиньи,
Тавана и других вершителей резни[552].
Один, де Безиньи, принес нам тьму страданий
И небу кровь явил, стекающую с дланей,
О коих молвил он: «Вот слуги палача,
Чей нож отточенный разил ягнят сплеча:
Все это вспомнится, и сердце отзовется,
От ужаса дрожит, от состраданья рвется».
Коссен сражен в бою у Ла-Рошельских стен.
Они, увы, молчат, а тот, кто ныне тлен,
Не мог скрыть истину под вековым покровом
И вытащил ее на свет с последним словом,
Совсем как Безиньи, тот, первый из громил,
Который сам себя пред смертью осудил.
А третий, де Таван, был тоже главным в шайке,
Слюною брызгая, безмозглый, сеял байки
В парижской местности, и хоть менял он лик,
Но грозный приговор бесчинного настиг:
Под пыткой совести мечтались, как награда,
Советы Сатаны и все мученья ада.
Сам одержимый Поль[553], английский кардинал,
Давно для этих трех зерцалом верным стал.
Слюною брызжущих, в толпе вопящих хором
Мы стольких видели стыдливым нашим взором,
Провидцем их конца, свидетелем их зол,
Который нас самих к предчувствиям привел.
Не думайте, что казнь огнем, мечом, червями
Страшнее той, когда сжирает душу пламя.
Что больше, чем душа? А раз велик предмет,
Бесспорно, что в огне конца мученьям нет.
Так могут про пожар сказать деревья леса.
В злодеях нет души, в груди их место беса,
А бес велит устам признаться всем вокруг
В кровопролитии и злодеяньях рук,
В том, что отчаянье приносит злобным злоба,
Разит сердца и мозг, терзает их до гроба.
Рец[554], флорентийский плут, не вздумай увильнуть,
Ты Францию сосал, кусал нещадно в грудь,
Грыз, как смертельный рак, но сам себе на горе:
Потом, семь лет спустя, от этой подлой хвори
Ты расплатился всем — и кровью, и умом,
Еще не умер ты, а стал уже дерьмом,
Зловонной падалью. Когда свершилась кара,
Вздохнула Франция, очнулась от кошмара.
О герцогиня Рец, вельможная вдова,
Знай, истина сильней и дружбы, и родства.
Ты на груди моей рыдала о потере,
Твое рыдание продлилось в той же мере,
Как вопль усопшего, восславивший Творца,
Деянья герцога признавший до конца,
И разом был казнен Всевышним этот пятый
Из вдохновителей той ночи распроклятой.
А вот последние, над кем был явно зрим
Господень острый меч, чей гнев неотразим,
Законы строгие в небесном трибунале
Жестокосердые на шкуре испытали.
Кресценций-кардинал[555], тебе беду принес
Привидевшийся в ночь зловещий черный пес,
И ты тогда постиг, что наглый гость из мрака
Рычавшая в тебе свирепая собака,
Пришедшая с тобой в Триенте на собор,
Тот бес, чьей хитрости не знал ты до сих пор,
А он лишь предвещал тебе конец твой скорый.
Ты с виду был здоров, но оказался хворый.
Сей пес шел за тобой с того мгновенья, как
Явил он зло твое и смерть, и вечный мрак.
В основу храмины моей поставить кстати
И образ Оливье, хранителя печати[556],
Его возвысил Гиз, всеславный кардинал
И кознодей. Так вот, злосчастный канцлер стал
Притоном демонов, жильцов царя Саула
И Гиза самого; сановника согнуло,
Он высох, стал, как смерть, не мог поднять руки,
Чтоб лоб перекрестить, бледнел и вопреки
Всем ласкам Гизовым, дарам сего вельможи
Не мог ступить ногой, не мог привстать на ложе
И голову поднять, он только простонал
Нездешним голосом: «Проклятый кардинал,
Ты аду нас обрек!» — и эту душу сразу
Прибрал нечистый дух, опасную заразу.
У этих фокусов посредством тайных сил
Зачинщик был один, все тот же, кто творил
Немало смут в стране, и вновь они восстали,
Когда все дьяволы почили в кардинале,
Гробницу пышную им дали и покой
Взамен того, кто был их правою рукой.
Скрывали эту смерть и едкий запах чада
Угасшей головни, от коей пламя ада
Зажглось во Франции; однако гнев небес
Явил нам зрелище: от облачных завес
Вдруг воздух потемнел, летели тучей черти,
Простор трещал по швам в безумной круговерти,
Где ветры буйные, Всевышнего гонцы,
Мир взбаламутили, снуя во все концы,
И слезы Франции слились в поток единый,
В потоп оборотясь, в кромешные глубины.
От нас бежавший дух, пока играл с огнем,
Накликал нам с небес и молнии, и гром,
Сей бес немало душ отправил в ад, чья бездна
Раскрыла перед ним свои врата любезно.
Трясется твердь земель, вздымает хлябь морей
Не волны, кручи гор, чтоб из глубин скорей
Извергнуть мертвецов, отдать их в жертву аду,