Святые помощи не просят никогда.
Мы, люди, чувственны, земная плоть греховна,
Однако в существе небесна и духовна.
Живую душу Бог вдохнул в Адамов прах,
Но животворную дарует в небесах.
Адам находит смерть, путем греха ступая,
Ни смерти, ни грехов не знает житель рая.
Святым не надобен, Адаму нужен щит,
Он сам от Сатаны себя не защитит,
Святым открыто все, поскольку и созданью
Несовершенному[610] открылся путь к Познанью,
А что до памяти, скажу: ее отсечь
Не в силах времени и расстоянья меч.
Сословье избранных свободно, без сомненья,
От грабежа веков и от когтей забвенья,
Хотя всеведенье минует на земле
Иных ее сынов, увы, в большом числе.
И тут бывает прок, хотя утрат немало
Рождают споры мысль, сие любви кресало,
Однако те из нас, кто ищет в жизни сей
Побольше острых чувств и всяческих страстей,
Как духи темноты, влекомы черной бездной,
Тоскуют ярким днем о ночи, им любезной.
На свадебном пиру, где сам Господь супруг,
Такие предпочтут всему чеснок и лук,
Твердя, как пастухи: «Коль мы царями стали,
Мечтаем о большом серебряном стрекале».
Сияя в облаках, апостолы сидят,
Но вниз на прошлое никто не бросит взгляд,
В их памяти живут родни и милых лица,
Но прежняя их жизнь с небесной не сравнится,
Их лики новые в свечении венца
Природу обрели иную и сердца,
Минувшей радостью теперь их дух не тронут,
Воспоминанья их в сиянье счастья тонут.
Любая тайна их — не тайна, не секрет:
Источник вечности им свой дарует свет,
Светило всех светил для них лампадой стало,
И око всех очей им служит как зерцало.
Всей красоты предел Всевышний искони.
Так сотоварищи Улисса в давни дни,
Согласно древнему преданию Эллады,
Отведав лотоса, забыли все услады[611],
Так манна сладкая, сей древа жизни плод,
Земного хлеба вкус немедля отобьет.
Душа при выборе отвергла колебанья
И чувства грешные, пятнавшие желанья,
И тело грешное явилось вновь на свет,
И нет на нем пятна, изъянов больше нет.
Лишь пять у тела чувств, для смертного — в достатке.
Нужны вам запахи? Вдыхайте ладан сладкий,
Как Спас наш на кресте, в тот миг явленный нам
Как жертва и алтарь, священный чин и храм.
Вам звуки надобны? Когда-то взлет отвесный
Свершил к Олимпу грек[612], чтоб слышать хор небесный,
И выше он взошел, когда в хорал светил
Вступила песнь святых, напев их струн вступил.
Таких, как на небе, красот еще ни разу
Увидеть на земле не приходилось глазу.
Все те, кого позвал на свадьбу Иисус
На ангельском пиру забыли мяса вкус,
Здесь яства без огня готовы постоянно,
Вода из родника небесного и манна,
Здесь горькой сладости не пожелает рот
И горечь сладкую отвергнет в свой черед.
С каким ласкающим прикосновеньем можем
Сравнить небесное лобзанье с Сыном Божьим?
Так в жизни на земле и в той, что будет впредь,
В нас чувства многие не смогут отгореть,
Но в чистоте своей откажутся от власти
Нечистых помыслов, а также низкой страсти,
И чувства новые Святой дарует Дух:
Нюх, осязанье, вкус и зрение, и слух.
Пред ликом Господа на лоне Авраама
Желанья чистые произрастут упрямо.
Союзы без разлук, веселья без невзгод,
Поскольку здесь всегда прекрасны цвет и плод.
Стою, ничтожнейший, перед небесным оком,
Страшусь приблизиться к светилу ненароком,
Лучами ослеплен, в огне готов сгореть,
Дабы вселенский дух душа могла узреть,
Дабы постигла то, к чему сознанье глухо,
Чего не видит глаз, чего не слышит ухо.
Смолкает сердца стук и рот мой онемел,
Дух покидает плоть, уходит за предел,
И обмирает дух, скользя на небосклоне,
Чтоб место должное занять на Божьем лоне.
ПРИЛОЖЕНИЕЖИЗНЬ АГРИППЫ Д'ОБИНЬЕ, РАССКАЗАННАЯ ИМ ЕГО ДЕТЯМ.
Перевод В.Парнаха под редакцией И.Волевич[613]
Констану, Мари и Луизе д'Обинье
Дети мои, из древней истории, богатой жизнеописаниями императоров и прочих великих людей, вам есть что почерпнуть, коли потребны будут примеры и сведения о том, как должно противостоять нападкам врагов и строптивых подданных; из истории этой узнаете вы, как отражали они натиск равных себе и возмущение низших; однако же она не научит вас сносить гнет вышестоящих; это третье умение требует куда большей хитрости, нежели первые два; вам же скорее представится нужда в подражании обычным людям, но не знатным господам, ибо в той борьбе, что ведете вы против себе подобных, следует остерегаться лишь их ловкости, каковою обделены властители мира сего, отчего и гибнут под тяжестью собственного своего величия.
Генрих Великий[614] не любил, когда приближенные его слишком увлекались жизнеописанием двенадцати Цезарей; сочтя, что Нэви[615] чрезмерно зачитывается Тацитом, и опасаясь, как бы отвага его от такого чтения не возросла сверх обычного, король строго наказал ему искать примеров в жизни равных себе.
Так же поступлю и я, удовлетворяя разумное ваше любопытство: вот вам рассказ о моей жизни, написанный любящим отцом, который не счел здесь нужным скрывать то, что во «Всеобщей истории»[616] явилось бы свидетельством дурного вкуса; итак, не желая краснеть перед вами ни за славу мою, ни за ошибки, я поведаю вам и о той, и о других столь бесхитростно, словно все еще держу вас маленькими у себя на коленях. Я желал бы, чтоб мои славные и благородные дела подвигли вас на беззавистное соперничество с отцом, разве что рассказ о моих ошибках, в коих признаюсь открыто и без ложного стыда, увлечет вас сильнее, ибо из него сможете вы извлечь наибольшую для себя пользу. Узнав же об оных, судите меня, но помните притом, что счастье и удача не от нас зависят, — они в руках Всевышнего. И еще приказываю вам снять с сей книги не более двух копий, кои завещаю свято хранить, отнюдь не вынося ни одной из них за пределы нашего дома. А ежели вы нарушите сей приказ, ослушание ваше будет наказано завистливыми вашими недругами, которые поднимут на смех божественные начала в моей исповеди и заставят вас горько раскаяться в легкомысленном тщеславии.
Теодор Агриппа д’Обинье, сын Жана д’Обинье, владельца замка Бри в Сентонже, и девицы Катерины, урожденной де л'Этан, родился в поместье Сен-Мори, близ Понса, в 1551 году 8 февраля. Мать его умерла от родов, столь тяжелых, что врачи предложили выбрать между смертью матери и смертью ребенка. Назван он был Агриппа от agre partus[617] и воспитывался в детстве вне родительского дома, ибо Анна де Лимюр, мачеха его, была недовольна чрезмерными расходами, связанными с изысканным воспитанием, которое давал мальчику отец.
Как только сыну минуло четыре года, отец привез ему из Парижа наставника, Жана Коттена, человека бесчувственного и безжалостного, впоследствии преподававшего Агриппе одновременно грамоту латинскую, греческую и древнееврейскую. Этой системе следовал и Пережен, второй наставник его. Шести лет от роду ребенок читал на четырех языках. Затем к нему приставили Жана Мореля, парижанина, человека довольно известного; этот обходился с ним мягче.
Однажды, бодрствуя в своей постели в ожидании своего наставника, Обинье услышал, как кто-то вошел в его комнату и прокрался между стеной и постелью; чьи-то одежды коснулись полога, тотчас задернутого некоей смертельно бледной женщиной, и, подарив мальчику ледяной поцелуй, она исчезла. Войдя, Морель застал его потерявшим дар речи; и, вероятно, последствием этого видения явилась лихорадка, продолжавшаяся две недели.
Семи с половиной лет, с некоторой помощью своих наставников, Обинье перевел Платонова «Критона», взяв с отца обещание, что книга будет отпечатана с изображением ребенка-переводчика на титульном листе. Когда ему было восемь с половиной лет, отец повез его в Париж. Проезжая в ярмарочный день через Амбуаз, отец увидел головы своих амбуазских сотоварищей, которых еще можно было различить на виселице, и был так взволнован, что перед толпой в семь или восемь тысяч человек воскликнул: «Палачи! Они обезглавили Францию!» Увидя на лице отца необычайное волнение, сын подъехал к нему. Отец положил ему руку на голову и сказал: «Дитя мое, когда упадет и моя голова, не дорожи своей, чтобы отплатить за этих достойных вождей нашей партии. Если ты будешь щадить себя, да падет на тебя мое проклятие!» Хотя отряд Обинье состоял из двадцати всадников, они с трудом пробились сквозь толпу, возмущенную подобными речами.
В Париже школьника Обинье поручили заботам Матье Бероальда, племянника Ватабля[618], очень важного лица. В то время или немного позднее, после взятия Орлеана принцем Конде[619], в Париже усилились преследования, убийства и сожжения гугенотов, и Бероальду, подвергшемуся величайшим опасностям, пришлось бежать со своей семьей. Маленькому мальчику было очень досадно покидать кабинет с великолепно переплетенными книгами и прочими вещами, красота которых излечила его от тоски по родным местам; когда он проезжал Вильнев-Сен-Жорж, мысль об этом исторгла из глаз его слезы. Тогда, взяв его за руку, Бероальд сказал: «Друг мой, разве не чувствуете вы счастья, выпавшего на вашу долю: в вашем возрасте иметь возможность потерять кое-что ради того, кто дал вам все?»