ли, кардинал стал оплакивать несчастия христианского мира и спросил, нельзя ли кончить распрю добром. «Нет, ибо мы не добры», — ответил Обинье. «Сударь, сказал кардинал, — обяжите христиан вступить в переговоры, чтобы объединиться после стольких гибельных споров, разделяющих души отдельных лиц, целые семьи, даже королевства и государства». Обинье ответил: «Сударь, переговоры бесполезны там, где последнее из перечисленного вами стремится главенствовать над сомнениями благородных людей».
Выслушав несколько таких же речей, Обинье, наконец, выступил со следующим заявлением: «Раз вы хотите, чтобы я высказался в несоответствии с моими качествами и положением, укажу вам, сударь, что изречение Гвиччардини[715], как мне кажется, должно применяться к церкви так же, как и к государству; хорошо выработанные правила, приходя в упадок, восстановятся, если свести их к первоначальному установлению. Итак, я сделаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться, ибо вы всегда полагаетесь на древность, как будто в этом ваша выгода: и вы, и мы должны признать нерушимыми законами основоположения церкви, установленные и соблюдаемые до конца четвертого века; в делах церкви, которые каждый считает извращенными, вы, называющие себя старшими, должны начать с восстановления первой статьи, о которой мы у вас просим; мы так же должны поступить со второй, и в такой последовательности все будет восстановлено по образцу этой древности». Кардинал воскликнул, что пасторы не одобрят этих предложений. На это Обинье возразил, что ручается головой и честью за успех. Кардинал задумчиво пожал ему руку и сказал: «Дайте нам еще сорок лет сверх тех четырехсот». — «Я вижу, вам не дает покоя Халкидонский собор[716], тогда просите уж больше пятидесяти, — ответил Обинье. — Что ж, давайте обсудим это на открытом диспуте и, договорившись о главном, мы предоставим вам то, чего вы требуете, — тогда, но не сейчас».
«Сделайте милость, — спросил кардинал, — скажите, чего бы вы потребовали сначала? Ибо вы не осмелились бы удовлетворить наше первое требование о поклонении кресту, принятое без труда в предустановленный вами срок». Обинье ответил: «Для блага мира мы воздадим кресту почести, какими он пользовался когда-то; но вы не посмеете не говорю уж разрешить в нашу пользу, но даже обсудить наш первый вопрос: восстановить власть папы в том виде, в каком она существовала те четыре века; для этого мы дали бы вам еще двести лет, так сказать, на мелкие расходы». Кардинал, когда-то отравленный в Риме и вернувшийся оттуда в гневе, воскликнул: «Это надо сделать в Париже, если нельзя в Риме».
Этот разговор был отложен. Обинье вернулся в королевский кабинет, не надолго остановившись по дороге, чтобы поговорить с президентом Ланглуа. По приезде король спросил его, видел ли он своего друга и что они обсуждали. Когда в кабинете, полном вельмож, Обинье рассказал о своей беседе с кардиналом, у короля вырвалось: «Почему вы сказали господину кардиналу по поводу Халкидонского собора, что уступите ему, когда вопрос будет обсуждаться, но не сейчас?» Обинье ответил: «Если по истечении предоставленных им четырехсот лет католические богословы потребуют еще пятьдесят, — это будет молчаливым признанием, что четыре первых века были не за них». При этих словах несколько кардиналов и иезуитов, находившихся в кабинете, стали громко возмущаться, и граф де Суассон, которому они шепнули что-то на ухо, заявил во всеуслышание, что нельзя произносить столь вредные речи. Король понял, что оскорбил их, и недовольный тем, что кардинал сообщил об этой частной беседе до приезда Обинье, повернулся к последнему спиной и прошел в покои королевы.
Через несколько дней государь, которому посоветовали арестовать или убить человека, помешавшего делу соглашения (потому что с тех пор оно больше не обсуждалось), сказал герцогу де Сюлли, что этого сварливого путаника надо посадить в Бастилию и что «найдется достаточно оснований, чтобы возбудить против него судебное дело».
Однажды вечером госпожа де Шатийон[717] послала за Обинье, желая сказать ему несколько слов. Заклиная его молчать и не губить ее, она просила его уехать этой же ночью: он может быть уверен в своей гибели. Обинье ответил, что помолится и поступит, как внушит ему Бог: так он и не принял ее совета. И вот рано утром он отправляется к королю, в небольшой речи напоминает ему о своих заслугах и просит пенсион, чего раньше никогда не делал. Король, очень довольный, что в этой душе обнаружилось кое-что от наемника, целует Обинье и удовлетворяет его просьбу. На следующий день, когда Обинье отправился в Арсенал, герцог де Сюлли повез его посмотреть Бастилию, клянясь, что она больше не опасна для Обинье, но только со вчерашнего дня. В следующее воскресенье, после религиозного собрания, госпожа де Шатийон, изумленная столь неожиданным оборотом дела, дала обед господину дю Мулену, Обинье и госпоже де Рювиньи, жене коменданта Бастилии. За столом, в ходе беседы, этой даме понравились какие-то слова Обинье; пристально глядя на него, госпожа де Рювиньи заплакала; когда ее стали расспрашивать о причине этих слез, она ответила, что два раза приготовляла для Обинье комнату в Бастилии и во второй раз до полночи ждала осужденного.
Вскоре король переменил свое мнение и опять так полюбил Обинье, что задумал отправить его в Германию как чрезвычайного посланника, обязав особых агентов дважды в год докладывать Обинье о ходе всех своих переговоров. Потом это намерение было оставлено. У короля возник новый обширный план. Он в подробностях изложил его, вопреки предостережениям Обинье, указывавшего, что подобные бумаги надо доверять только тем, кто будет нести за них ответственность. Будучи в то время вице-адмиралом Сентонжа и Пуату, он не пожелал оставаться праздным в столь великом деле[718]; он настойчиво стал убеждать короля обратить часть своих замыслов против Испании и, со всех сторон тесня неприятеля, пустить ему стрелу в самое сердце. Отвергнув это предложение, король привел старинную поговорку: «Кто отправляется в Испанию слабым, терпит поражение, а кто отправляется туда сильным, умирает с голоду». Тогда Обинье предложил ассигновать миллион золотом наличными, чтобы снарядить два флота: огибая Испанию, они бы доставляли на королевские склады припасы по цене, по какой они в то время продавались в Париже. К этому мнению он заставил присоединиться д’Экюра; это дело было решено, но предварительно герцог де Сюлли чинил ему всяческие препятствия.
(1610). Когда Обинье уезжал работать в Сентонж, король на прощанье сказал ему: «Обинье, не обольщайтесь более на мой счет, мою земную и вечную жизнь я вручаю святому отцу, истинному наместнику Бога». С того дня Обинье счел великое намерение короля начать войну напрасным, а самую жизнь этого бедного государя осужденной Богом. Так он и сказал своим приближенным, и действительно: через два месяца пришло ужасное известие о смерти короля. Обинье узнал об этом, лежа в постели. По первоначальным слухам ему сообщили, что король смертельно ранен в горло, но Обинье в присутствии многих лиц, прибежавших в его комнату вместе с вестником, сказал: «Не в горло, а в сердце», будучи уверен, что это так.
Итак, королева была объявлена регентшей с согласия областных собраний. На съезде в Пуату никто этому не противился, кроме Обинье, утверждавшего, что право подобного избрания принадлежит не Парижскому парламенту, а Штатам. И, хотя он был взят на заметку за эти слова, его не преминули отправить представителем от его провинции, дабы принести присягу в верности новому королю и регентше.
Приехав в Париж, уполномоченные различных местностей подождали, пока число представляемых ими областей достигнет девяти, и решили выбрать своим представителем господина де Вилларну, который был в то время генеральным депутатом[719]. У них возник большой спор о том, как войти и говорить. Наконец все решили, что Обинье, как старший и опытнейший среди них, будет служить им образцом поведения. Королевский совет был возмущен тем, что никто из них не стал на колени ни в начале, ни в конце речи, которую Риве произнес из тщеславия, причем говорил дрожащим голосом и несвязно. При выходе господин де Вильруа[720] стал укорять Обинье, спрашивая, почему он не стал на колени. Обинье ответил, что все его товарищи дворяне или духовные лица[721] и обязаны только отвешивать поклон, а не становиться на колени перед королем. Через четыре месяца королеве вдруг пришло на ум поговорить с Обинье наедине. Получив от нее пригласительную записку, Обинье, вопреки советам друзей, отправился во дворец. Два часа он провел с королевой взаперти, причем дверь охранялась герцогиней де Меркюр; королева притворялась, будто хочет получить у него указания по некоторым вопросам, но в действительности хотела выставить его изменником или подозрительным лицом для его партии.
И вот при открытии сомюрского съезда[722] в ответ на все обещания господина де Буассиза Обинье сказал: «Я добьюсь от королевы, чего хочу: она будет считать меня хорошим христианином и хорошим французом». Потом к нему намеренно приставили ла Варенна, который стал за ним усиленно ухаживать. Когда один из подкупленных придворных в присутствии герцога Буйонского спросил у Обинье: «Что делал у вас ла Варенн, побывав у вас двенадцать раз со вчерашнего утра?» — Обинье ответил: «То, что он сделал у вас с первого раза и чего не мог сделать у меня за двенадцать раз».
Тут Обинье лишился дружбы герцога Буйонского, которой пользовался в течение тридцати лет: произошло это потому, что Обинье помешал ему председательствовать и возражал против всех его предложений, погубивших его доброе имя. В особенности, когда вышеупомянутый герцог произнес длинную речь, чтобы заставить партию отказаться от всех гарантий и предать себя в руки королевы и королевского совета. После длинного и напыщенного восхваления мученичества герцог услышал другую речь, совершенно противоположную своей; она заканчивалась следующими словами: «Да, мученичество заслуживает всяческих похвал; неизмеримо блажен, кто претерпевает его за Христа; готовиться к мученичеству — долг каждого истинного христианина, но побуждать или обязывать к нему других — дело предателя и палача». К концу совещания