Евгений ГромовТрагический художник России
Шаламов В. Несколько моих жизней. — М.: Республика, 1996. — С. 5-14. — Тираж 10100 экз.
При жизни Варлама Шаламова не было напечатано на родине ни одного из его рассказов о сталинских лагерях. Из стихов была опубликована очень малая их толика, да и то нередко — в исковерканном виде. В конце восьмидесятых годов В. Шаламов стал одним из самых читаемых писателей России. Что ж, он не первый и, наверное, не последний, кто обретает подлинное признание и славу лишь после смерти.
У Шаламова есть две главные книги. «Колымские рассказы» — это проза, и «Колымские тетради» — это поэзия. В них — история его жизни, летопись души. Биография художника и его творения всегда связаны друг с другом. Однако во многих случаях нетрудно и обойтись без такого знания; подчас оно нам и не дано. Творчество же Шаламова невозможно по-настоящему понять вне его жизненной судьбы, вне бытийной биографии. Здесь все связи особо тесные, глубинные, а потому автобиографическая проза писателя, его мемуары представляют собой огромный интерес. Впрочем, не следует ставить знак равенства между произведениями Шаламова и его личной судьбой. Эти связи достаточно сложны, как сложен внутренний мир создателя «Колымских рассказов» («КР») и «Колымских тетрадей».
Варлам Тихонович Шаламов родился в 1907 году, в Вологде, в семье священника. Дед и прадед были тоже священниками.
Страдания русского народа, пережитые им в XX веке, как бы воплотились в Шаламове, преломились через него. Но горькая правда еще и в том, что на русском народе, который в решающей своей массе вольно или невольно принял сталинизм, лежит немалая историческая ответственность и вина за свою тяжелую долю. Шаламов же является носителем трагической вины в гегелевском, высоком смысле данного понятия. Природа щедро наделила юного вологодца. Он обладал феноменальной памятью, глубоким и острым умом, незаурядным литературным даром. И чутким, отзывчивым сердцем. В юности Шаламов мечтал стать новым Шекспиром. Из-за лагерей не удалось ему, как он сам считал, вполне реализовать свои внутренние потенции. Это — вопрос спорный. Как знать, будь у Шаламова «нормальная» судьба, может, он и не написал бы ничего, равного по силе «Колымским рассказам». Бесспорно другое. Бытийная биография Шаламова невероятно трагична. Он принимал жесточайшие удары жизни почти всегда по максимуму, будучи совершенно невиновным ни перед обществом, ни перед своей совестью.
В сталинском ГУЛАГе он провел 18 лет. Но точнее сказать — 20. После освобождения два года не мог выехать с Колымы и работал там в качестве вольнонаемного, бытовые условия которого не очень отличались от лагерных. Были люди и с большим сроком заключения. Писатель Олег Волков, например, провел в лагерях 28 лет. Но он резонно полагал, что Шаламову выпал гораздо более тяжелый удел. Это — «штрафняк» или, что немногим лучше, золотой забой. Работа с кайлом и неподъемной тачкой, в худой одежде на морозе, доходившем до 55 градусов. Питание — самое нищенское. Без выходных. Ругань, побои. Люди там держались обычно три недели, затем умирали. Шаламов выдерживал и больше этого срока, от неминуемой гибели спасался порою в санчасти. А потом снова забой. Иногда удавалось перевестись на более легкую работу. Так шли годы и годы. Согласно справке, полученной позже Шаламовым, на горных работах он находился 10 лет. Не раз Шаламов был лагерным «доходягой», ожидающим смерти как избавленья. Именно тогда узнал он ощущение «полной бессмысленности человеческой жизни».
Можно, конечно, изменить свое существование в лагере: стать доносчиком, стукачом. Это было совершенно неприемлемо для Шаламова. Как неприемлемы и любые начальственные должности: десятника или бригадира. Шаламов считал аморальным заставлять своих товарищей работать на износ.
От верной гибели спас его врач из заключенных Андрей Пантюхов. Как «троцкист» (в шаламовском личном деле стояла буква «Т») Шаламов мог быть занят лишь на самых тяжелых работах. С риском для себя Пантюхов сумел направить его на фельдшерские курсы, которые Шаламов успешно закончил. Сколь ни тяжел труд в лагерных больницах и медпунктах, он все же позволял человеку выжить и даже читать книги.
Шаламов-фельдшер тайком писал стихи. Значительная их часть посвящена жене, Галине Гудзь, которая тоже была репрессирована и почти десять лет провела в ссылке. Они переписывались. В ноябре 1953-го Галина встретила его на Ярославском вокзале после возвращения с Колымы. Однако, сама бесправная, не решилась оставить мужа у себя на квартире. Дочь совсем не знала отца, он ей был совершенно чужой. Скоро Шаламову стало ясно, что семьи у него нет.
На воле ему не дали работать по медицинской специальности. После долгих мытарств приютился он в маленьком городке Туркмен в Калининской области. Там и начал писать колымские рассказы. Реабилитировали его в 1956 году. Он вернулся в Москву и вскоре второй раз женился — на О. С. Неклюдовой. Впоследствии брак распался. Не так, как ему хотелось, складывались отношения и с женщиной, которую он полюбил...
Умер Варлам Тихонович 17 января 1982 года, потерявший слух и зрение, совершенно беззащитный, в психоневрологическом Доме инвалидов. Что представляли собой эти дома, известно сегодня всем.
Но, пожалуй, не следует сурово судить его родных и близких. Лагерь, неоднократно говорил Шаламов, никого не делает лучше. И он вышел на волю не только с подорванным здоровьем, но и с тяжелым характером. Общаться с Шаламовым было нелегко. Он бывал колюче категоричным, нетерпимым. Бытовые привычки старого лагерника подчас раздражали окружающих. Однако главное состояло в ином. За крайне редким исключением, общавшиеся
с ним люди не понимали масштаба личности Шаламова. В лучшем случае они видели в нем одаренного литератора, несправедливо пострадавшего, а он был огромный талантище и величайший мученик. Это не понимали даже (и особенно!) в писательской среде, одни по зависти, другие по равнодушию и суетности.
Хрущевская «оттепель» принесла Шаламову реабилитацию, но не признание, как, скажем, Солженицыну. Напечатанная в «Новом мире» повесть «Один день Ивана Денисовича» сделала ее автора всемирно знаменитым. У Шаламова не было такой ударной, но и, как некоторые считают, компромиссной вещи. Его колымские рассказы, как и стихи, требуют публикации определенными циклами, когда одно произведение органично дополняет другое. И конечно, по своей жгучей обличительности и беспощадной правдивости «Колымские рассказы», на наш взгляд, существенно превосходят повесть Солженицына. Эти рассказы составляют единое художественное целое, своего рода роман в новеллах и очерках.
О шаламовских произведениях написано ныне немало дельных литературно-критических работ. Однако до всестороннего рассмотрения его творчества еще далеко. Мы пока неполно представляем себе его духовный мир, систему взглядов. Едва ли не на каждое «да» в его принципиальных высказываниях приходится свое «нет». Пусть и не абсолютное «нет», но подчас серьезно корректирующее «да».
Не очень-то просто определить сам жанр, к которому следует отнести колымские рассказы. Автор называл их и рассказами, и очерками, и, порою, мемуарами («мемуаром» — в единственном числе). В сборник «КР» включены также публицистические эссе, объединенные под шапкой «Очерки преступного мира». Однако не они являются структурообразующими формами в художественной системе Шаламова. Главное в его прозе именно рассказы, которые, однако, порою похожи на очерки.
У колымских вещей строго документальная основа. Везде присутствует автор — либо под собственной фамилией, либо под своего рода псевдонимом: Андреев, Голубев, Крист. Иногда повествование идет от третьего лица, но по существу всегда от первого. Мы ощущаем кровную причастность автора к описываемым событиям. Если сопоставлять воспоминания Шаламова о лагере с текстом колымских рассказов, то различие между ними зачастую невелико. Но и нельзя свести последние к «мемуару». Рассказы есть рассказы. В них вымысел, авторское «додумывание» персонажа всегда присутствует, хотя и в разной степени. И всегда же документализм сопрягается с психологизмом.
Взять, например, рассказ «Лида» — один из самых ярких в «КР». Как обычно у Шаламова, сюжет прост и в то же время внутренне драматичен. Молодая девушка, «бытовичка», спасаясь от домогательств своего начальника, делает попытку лечь в больницу. Ей бескорыстно помогает фельдшер Крист. Лида сумела остаться в больнице и работает теперь в учетной части. Иногда Крист и девушка «видели друг друга, улыбались друг другу». Прошло два года. «Никто и не помнил, как положили Лиду в больницу. Помнил — только Крист. Нужно было узнать, помнит ли это и Лида».
Немногими, но точно выверенными мазками рисует Шаламов внутренний мир этих «старых колымчан». Оба они сдержанны в выражении эмоций, чужды сентиментальности, ценят только дела, а не слова. И не нуждаются ни в признании своих хороших поступков, ни в осуждении плохих. Колымчанину судья — лишь он сам, в чем, кстати, не раз убеждались люди, сталкивавшиеся с Шаламовым после его освобождения.
Крист обращается к Лиде с просьбой, крайне важной для него, но исполнение которой очень рискованно для девушки. Она печатает документы на освобождение, и Крист просит, чтобы в графе «старые судимости» была пропущена буква «Т» — «троцкист». Лида это сделала. «Крист не сказал Лиде ни одного слова благодарности. Да она и не ждала. За такое— не благодарят. Благодарность — неподходящее слово». Когда-то Крист спас ей жизнь, теперь она отплатила ему тем же. Троцкистов на воле долго не держали, а арестовывали вновь.
Рассказ «Мой процесс», где автор фигурирует под собственной фамилией, явно тяготеет к жанру очерка. Но жанровая грань здесь до предела размыта. В рассказе повествуется, причем без какой-либо патетики и обличений, как по доносу лагерных стукачей Шаламову припаяли новый срок. В частности, и за то, что он назвал Бунина «великим русским писателем». Шаламов получил 10 лет лагеря и еще 5 лет поражения в правах. Из этого рассказа мы узнаем о мучениях героя, но еще больше — о его мужестве и стойкости. И тут же создается беспощадный портрет его следователя Федорова, невежественного, подлого, лицемерного, и создается опять-таки в сдержанной, почти протокольной манере, которая здесь наиболее уместна.