В 1952 году, будучи еще на Колыме, Шаламов посылает свои стихи Борису Пастернаку, у которого они получили высокую оценку.
В своих стихах Шаламов более традиционен, чем в прозе. «Ямб и хорей,— полагал он,— на славу послужившие лучшим русским поэтам, не использовали и в тысячной доле своих удивительных возможностей. Плодотворные поиски интонации, метафоры, образа — безграничны...» В лагере ему было нелегко вести такой поиск: он подчас не имел возможности записывать свои строчки, работа шла в уме, но не на бумаге. И тем не менее, преодолевая это «нелегко», Шаламов, даже в самых неблагоприятных условиях, упорно работал над тщательной отделкой стихов. Но иногда и отказывался от нее: более важным ему представлялось, особенно в стихотворениях, написанных на Колыме, сохранить то непосредственное чувство, которое владело им в те минуты, когда они создавались.
Поэзия Шаламова удивительно искренна, доверительна. И в то же время она органично интеллектуальна, автор выступает в ней как поэт-мыслитель, прошедший долгие дороги жизни.
Поэзия — дело седых.
Не мальчиков, а мужчин.
Израненных, немолодых.
Покрытых рубцами морщин.
Шаламов превосходно знал русскую поэзию. С огромным уважением относился к Пушкину и Баратынскому. Высоко ценил Блока и Пастернака. Но более всего ему близки два поэта: А. Фет — «Я вышел в свет дорогой Фета...» и Ф. Тютчев «вершина русской поэзии», по Шаламову.
Впрочем, его лирический герой совершенно неповторим. И в поэзии, и в прозе Шаламов ощущал себя полпредом колымских могил, миллионов замученных зэков, о трагической участи которых он писал с глубокой скорбью и гневом. Своего рода гимном им является стихотворение «Тост за речку Аян-урях»: «Я поднял стакан за лесную дорогу, / За падающих в пути, / За тех, что брести по дороге не могут, / Но их заставляют брести».
Однако собственно лагерная тема в отличие от «Колымских рассказов» не является центральной для «Колымских тетрадей». Здесь главным было стремление Шаламова показать несгибаемую духовную силу человека, способного даже на грани небытия думать о любви и верности, о добре и зле, о своей стране и ее истории, о космосе, об искусстве… Обо всем, что внятно людям за пределами лагеря и что, когда пройдешь через него, воспринимается с особой остротой и окрашенным в скорбно-трагические тона. Сквозная тема поэтических размышлений Шаламова — это тема сложных связей человека и природы, понимаемой по-тютчевски мудро и многогранно. У него «сосны тоже видят сны», он слагает «Славословие собакам», пишет «Балладу о лосенке». Он восхищен «русским кровавым маком — это моя эмблема, выбранный мною герб». Он покорен цепкой силой стланика. В стихах Шаламова бушуют вихри и метели, что так бывают немилосердны к человеку, как суров к нему весь северный край.
Суров... Но, может быть, дело не в природе, а в нас самих? Ведь зачастую она дает высшую радость, когда мы с нею находимся в единстве.
И в ней мы черпаем сравненья,
И стих наполнен только тем.
Чем можно жить в уединенье,
С природою в соединенье
Средь нестареющихся тем.
Человек — песчинка природы. И живет он с нею по одним законам. Чьи они? Ее самой, равнодушной и хладной? Или — Бога?
Читая «Колымские тетради» и мысленно возвращаясь к «Колымским рассказам», мы опять сталкиваемся со сложнейшими противоречиями в мировосприятии Шаламова. В письме к Ю. Шрейдеру он категорично утверждает: «...Вам нужно знать хорошо... что стихи — это дар Дьявола, а не Бога, что тот, Другой... он-то и есть наш хозяин. Отнюдь не Христос, отнюдь. Вы будете находиться в надежных руках Антихриста. Антихрист-то и диктовал и Библию, и Коран, и Новый завет».
Однако «Колымские тетради» пронизаны библейскими мотивами. Поэт неустанно обращается к Богу, а не к антихристу или дьяволу. Порою как будто Шаламов сомневается в Его всесилье и справедливости — как мог Он допустить колымский ад? И все же
...на коленях,
Я с Богом, кажется, мирюсь.
На мокрых каменных ступенях
Я о спасении молюсь...
Герой шаламовских стихов
И опять на дорогу
Он выходит с утра
И помолится Богу,
Как молился вчера.
В своих рассказах и мемуарной прозе Шаламов не раз заявлял об отсутствии у него религиозного чувства. И одновременно подчеркивал, что «более достойных людей, чем религиозники, в лагерях я не видел». Евангелие, Библия были у него, можно сказать, в крови. Ссылками на них, обычно неявными, полны его рассказы. Восхищаясь иконами Андрея Рублева, Шаламов писал, что «не кисть художника удерживает образы Бога на стенах, а то великое и сокровенное, чему служила и служит религия».
Шаламов не исполнял обрядов, считая, что это для Бога неважно. Он полагал также, что не надо всуе тревожить Его и тем более возлагать на Него ответственность за наши собственные грехи. Человек обладает свободной волей, и от него зависит, а еще больше от общественных условий, куда она будет направлена. Бог для Шаламова является прежде всего олицетворением нравственности, ее идеала, увы, трудно достижимого, а может быть, и вовсе не достижимого. И скорее всего не достижимого. Создатель «Колымских рассказов» во многом пессимистически смотрел на будущее человечества. С годами, с неприкаянной старостью росло у него разочарование в жизни, усиливалось трагедийно-негативное ее восприятие.
Однако не только отчаяние ощущаешь, читая колымскую прозу и колымские стихи Шаламова. Тут же ловишь себя на другом. От чтения Шаламова не опускаются руки, не уменьшается желание жить. И жить активно, деятельно. В свете описываемого на страницах его книг собственные горести и неудачи кажутся чем-то несущественным, суетным.
В свое время в самиздате ходило письмо Фриды Вигдоровой Шаламову. «Я прочитала ваши рассказы. Они самые жестокие из всех, что мне приходилось читать... Но почему же закрываешь рукопись с верой в честь, добро, человеческое достоинство?» Вот ответ Шаламова: «...Почему «Колымские рассказы» не давят, не производят гнетущего впечатления, несмотря на их материал... Мне кажется, дело тут в силе душевного сопротивления началам зла, в той великой нравственной пробе, которая неожиданно, случайно для автора и для его героев оказывается положительной пробой... Я видел много такого, чего человек не должен, не имеет право видеть. Душевные травмы — непоправимы. Душевные «обморожения» — необратимы... И вдруг оказывается, что и душевных, и физических сил хватает еще на что-то, что позволяет держаться, жить...»
Шаламов убедительно создает образы подлинных героев, с исключительно высокой мерой «и душевных, и физических сил». Зачастую они прилагаются лишь для того, чтобы не умереть, выжить, но не за счет ближнего, а мобилизуя все в себе, г своем существе. Такое «лишь», может быть, и недорого стоит в обычной жизни. Но оно оказывается самым дорогим, высшей пробы, в жизни лагерной, ориентированной на уничтожение человека.
В шаламовских произведениях присутствует всегда один герой, которому веришь абсолютно, перед которым преклоняешься,— это он сам, автор. Документальность «Колымских рассказов» — фактор не только эстетический, но и этический. Если конкретный человек, Варлам Тихонович Шаламов, смог достойно выдержать все круги колымского ада и написать о нем кистью мастера, то это — потрясающий подвиг, которому трудно найти аналог.
Произведения Шаламова — это своего рода житие святого человека, какими бы личностными слабостями и недостатками он ни обладал и как бы сложно ни относился к религии и Богу. Самая жизнь Шаламова — это чудо, которое состоялось. Из всего сказанного не вытекает, что надо литературоведчески или как-то еще канонизировать Шаламова. Его произведения и миропонимание должны подвергаться обычному объективно-критическому анализу. И при всем том мы всегда будем помнить, что он был подвижником, страстотерпцем, трагическим героем российского трагического бытия.