— О, я и не подозревал, что уже так поздно. Я вам чрезвычайно благодарен. К сожалению, мне пора.
Он достал бумажник, отсчитал деньги и положил купюры под сахарницу. Убирая бумажник, вдруг замешкался и снова достал его:
— Подождите, может, это здесь.
И опять, как тогда, раньше, стал искать в разных отделениях. Я подумал, что теперь он, наверное, хочет дать мне свою визитную карточку. И тоже полез во внутренний карман пиджака, чтобы достать из бумажника свою.
— Нет, не ищите, у себя вы этого не найдете. Она должна быть где-то здесь. Я уверен. — Он все более лихорадочно копался в бумажнике. — Я хотел показать вам очень интересную фотографию. Правда, весьма необычную. Тот, кто ее сделал, поймал момент, когда мой отец стоял передо мной. Где же она? Не может быть, чтобы ее не было. Необычно то, что мы смотрим друг другу прямо в глаза. Мои испуганные глаза, которыми я смотрю на отца, и его лицо, искаженное гримасой, его глаза, устремленные на меня. При этом оба лица сняты анфас. Точка, с которой сделана фотография, казалось бы, просто не существует в природе: не может быть, чтобы лица были обращены друг к другу и оба сняты анфас. Я пытаюсь сообразить, где может находиться эта точка, но пока у меня не получается. Ведь где-то же она есть, и лучшим доказательством является эта фотография. Если бы мне это удалось — вот было бы открытие. Кто знает, может, это новое измерение, пока недоступное для наших органов чувств, нашего воображения, нашей совести.
Руки у него дрожали, он снова начал выкладывать на стол содержимое отделений своего бумажника, вынул все до последнего листочка.
— Взгляните. — Он протянул мне фотографию. Я подумал, что это та, которую он искал. — Моя мать.
— Красивая женщина, — сказал я. Она действительно была красивой. Но мой собеседник не был на нее похож. Разве что немного глаза, губы.
— Так она выглядела, пока отец не вернулся с войны, — сказал он словно нехотя, занятый поисками той фотографии. Теперь он искал ее среди всего, что выложил из бумажника на стол.
— Возможно, эту точку нельзя отыскать в нашем повседневном пространстве. Тем более что мы слишком к ней привыкли, стали одним из ее измерений. А ведь именно пространство определяет то, какие мы на самом деле. Так же, как определяет все остальное. Не только в физическом смысле этого слова. Судя по этой фотографии, речь, возможно, идет не о физическом пространстве. Вот что я пытаюсь выяснить. Иногда признаки этого пространства можно заметить в работах мастеров, на их шедеврах. Обычные законы физики противоречат идее его существования. Но именно в этом и заключается величие искусства. Под искусством я понимаю мир — увы, вместе с человеком. Ах, если бы я нашел эту точку. Нет, фотографии, к сожалению, здесь нет, — сказал он отрешенно, словно разочаровавшись в самом себе. — Извините, пожалуйста. — Он стал складывать обратно в бумажник все, что выложил на стол, — механически, не разбирая, что где лежало раньше. — Мне очень жаль, — повторил он. — Я был уверен.
— Не волнуйтесь, — сказал я. — Вы мне ее в следующий раз покажете.
— Вы хотите снова со мной встретиться? — удивился он.
— Конечно. Можно даже здесь, в этом кафе. Особенно если этот стол окажется свободен... — поспешил я заверить его, чтобы он не подумал, будто я говорю просто из вежливости.
— Но видите ли, — сказал он, убирая бумажник в карман, — не знаю, возможно ли это. Скорее — невозможно. — Он подчеркнул первый слог. — Нам пришлось бы снова не знать друг друга и снова по ошибке поклониться друг другу на улице, не сомневаясь, что мы уже где-то когда-то встречались. Но где, когда? Иначе вы правы — получится, что это просто дурацкая случайность.
12
Знаете, я вот думаю: это он мне не сказал или отец ему не признался — когда он подбежал к дверце картофельной ямы, возле нее лежала свинья. Она выкатилась из хлева, когда все запылало. Хлева стояли чуть сбоку, их частично было видно в ту щелку, через которую я смотрел. Свинья шла медленно, она была старая. Таких старых свиней обычно не держат, но это была необыкновенная свинья. Жирная, она еле передвигалась на своих коротеньких ножках. Их и видно-то почти не было из-под обвисших боков. Казалось, она катится по земле. Свинья направилась прямиком к яме, где я сидел. Начала похрюкивать, водить рылом по дверце. Скорее всего, учуяла меня. Ко мне она действительно была больше всего привязана. Пыхтела, хрюкала, а потом взяла да улеглась прямо у дверцы. Он пнул ее, свинья с трудом поднялась. Он захлопнул дверцу и, крикнув кому-то, что здесь никого нет, в ярости разрядил в свинью обойму. Палил, хотя она уже лежала мертвая. Все до последнего патрона расстрелял, куски мяса так и летели во все стороны. Откуда я знаю, что до последнего патрона? Он магазин заменил.
Вы себе не представляете, что это была за свинья. Когда она была совсем крохотным поросенком, мы назвали ее Зуза. Даже от других поросят она отличалась. Вы знаете, что свиньи — умнейшие создания? Зуза еще сосунком обращала на себя внимание. Придешь в хлев, она тут же срывается с места, задирает вверх пятачок и стоит перед тобой, чтобы ты ее на руки взял. Предпочитала человеческое общество. Иногда ее брали домой. Зуза различала отца, мать, дедушку, бабушку, дядю Яна — он еще был жив, когда Зуза была поросенком, — Ягоду, Леонку, меня. Меня всегда толкала пятачком в ногу. Ни разу ни с кем не перепутала. Нетрудно было догадаться, что она меня больше всех любит. Всюду за мной ходила. Иногда я не знал, как от нее отвязаться. Гоню коров на пастбище, она — за мной. В школу иду, оглянусь — Зуза. Приходилось возвращаться и запирать ее в хлеву. Я из-за нее и на первый урок не раз опаздывал. Учитель спрашивает, почему я опоздал, но ведь не скажешь, что из-за свиньи. И он ставил мне двойку по поведению. Нахватал я из-за нее этих двоек, так что в конце года у меня был самый низкий балл по поведению во всем классе.
Пошлет меня мать за чем-нибудь в магазин. Захожу, хочу за собой дверь закрыть, а там Зуза. Продавщица на меня орет: зачем я, мол, свинью в магазин привел. Иди давай отсюда! Нет, ну вы только посмотрите! Что за парень такой?! Людям смех, а мне стыдно. Иной раз так и уйдешь, ничего не купив. Не помогали ни просьбы, ни угрозы. Иди домой, Зуза, ну, иди же. Домой, не то я тебя... А она поднимет свой пятачок и смотрит словно с упреком. Или по грибы пойдешь — как ей объяснить, что она ведь грибы собирать не умеет. В грибах не разбирается, да еще, не дай бог, заблудится в лесу, что тогда? Приходилось брать ее на руки и нести обратно в хлев.
Но это было возможно, пока она не потолстела. Когда подросла, так не особенно ее уже и на руки-то возьмешь. Не станешь же поднимать пятидесятикилограммовую свинью, а она с каждой неделей становилась все тяжелее. А запрешь в хлеву — каким-то образом умудрится выбраться. Принесешь корм, она мимо тебя проскользнет — и во двор. Впрочем, с весны до осени хлева весь день стояли открытыми, чтобы скотина тоже свежим воздухом дышала, тем более, когда жара. Зуза целыми днями по двору шастала.
Уходишь, калитку за собой запрешь, а она все равно за тобой увяжется. Не через калитку, так где-нибудь в заборе дыра найдется. Зуза сама эти дыры проделывала. Отец одну заткнет, она тут же другую сделает. Да и кто когда видел забор без единой дыры? Таковы уж заборы.
Раз матери показалось, что отец все дыры заделал. Она шла на майское богослужение, калитку за собой закрыла, крючок накинула. Майские богослужения, как правило, устраивались перед часовней, в которую превратили засохший дуб, уже почти в лесу. Говорили, что это самый старый дуб, что он помнит всех людей, которые когда-либо здесь жили. А не умирает потому, что в нем эта часовня — любой другой дуб в его возрасте уже давно бы рухнул. У дуба толпа женщин — в основном они ходили на майские богослужения. Все поют. Вдруг мать чувствует: кто-то ее за юбку трогает, смотрит — Зуза. Пришлось взять ее на руки и все богослужение так стоять. Но тогда Зуза еще маленькая была.
У дочки соседей был жених из города. Недавно я ей табличку подновлял. Приезжал по воскресеньям, и после обеда они отправлялись на прогулку. У него имелся фотоаппарат, во время прогулки всегда на груди болтался. Тогда их было мало, не то что сегодня. При сватовстве гектары против фотоаппарата сильно проигрывали.
Однажды в воскресенье я нес Зузу на руках — она куда-то за мной увязалась, и я возвращался, чтобы отнести ее в хлев, а тут они. Соседка расхохоталась, а ее жених велел мне остановиться. Наши все высыпали на улицу, потому что девушка продолжала хохотать, тогда он всех нас поставил перед домом, велел матери взять Зузу на руки и всем семейством сфотографировал. Потом привез фотографию. На ней все мы: отец, дедушка, бабушка, Ягода, Леонка, я, дядя Ян, он был еще жив, а впереди мать с Зузой на руках, как с младенцем.
Наверное, он хотел сделать смешной снимок. Но это единственное фото, на котором мы все вместе. Нет, у меня его нет, но я хорошо помню. Хотя, честно говоря, когда я вспоминаю этот снимок, мне совсем не смешно от того, что на нем свинья. Я даже почти благодарен Зузе. Ведь именно благодаря ей у нас есть это единственное семейное фото. Ну и что, что только в моей памяти? Всем кажется, что если свинья, так только на убой. А в сущности, чем мы от нее отличаемся? Умнее мы? Лучше? Не говоря уже о том, что животные имеют такое же право на этот мир — хотя бы потому, что они в нем существуют. Мир принадлежит и им тоже. Ной в свой ковчег взял не только людей. А вот вы, например, не заметили, что животные в старости становятся похожими на стариков? Пока все молодые, и они, и человек, — сходство, может, не так заметно. Но в старости животные делаются такими же неловкими, как старики. Так же болеют, теми же болезнями. А что не говорят, не жалуются, так, может, потому что слова не принесли бы им облегчения, как не приносят старикам, хотя те как раз и говорят, и жалуются. И, по-моему, они так же, как люди, боятся смерти. Откуда я знаю?