— Пускай тут висит, — сказала. — Не вздумай трогать. Это святое.
Но святое, как вы догадываетесь, искушает больше, чем греховное. Как-то лесничиха пошла в деревню, в магазин. Я снял эту шляпу, посмотрел на их свадебную фотографию. Лесничиха выглядела ненамного моложе, чем сейчас, а лесник — ну, как все лесники... Я подумал: он умер, она в магазине, кто меня увидит, если я примерю шляпу? И примерил.
Была еще одна комната, которую лесничиха запирала на ключ. Ключ прятала за образом Девы Марии с Младенцем. Раз она запирала комнату, значит, не хотела, чтобы я туда заходил. Я и не заходил. Но однажды лесничиха оставила ключ в двери и не повернула его. Я не устоял и заглянул. Увидел высокую кровать, накрытую узорчатым покрывалом, рядом с кроватью колыбель и большое зеркало на стене. Что там есть зеркало, я знал. Вымыв голову, она всегда велела мне что-нибудь сделать, за чем-нибудь последить, а она, мол, пойдет причешется перед зеркалом. Уходила в ту комнату, запиралась и долго причесывалась.
Я увидал себя в зеркале и, должен признаться, в первый момент испугался, что это я. Словно впервые. Словно только сейчас увидел, что я вообще существую. Дома я никогда не смотрелся в зеркало — кто себя в таком возрасте будет рассматривать? Когда утром шел в школу, мама всегда следила: давай-ка я тебя причешу, а то бы я и причесываться не стал. Я все стоял перед этим зеркалом и не мог поверить, что это я. Может, потому что на моей голове была шляпа лесника, которая съезжала мне на уши. А может, потому что думал, что я гораздо старше, чем, к своему удивлению, увидел в зеркале. Физиономия раскрасневшаяся, пухлая, упитанная. Я провел ладонью по щеке: ни волосинки, ничто руку не колет. И тот, в зеркале, тоже провел ладонью, но он, мне показалось, ощутил под пальцами пух. Я все стоял, не решаясь поверить, что это я. Тем более что я себе не понравился. Понравилась только шляпа лесника. Я даже подумал: может, лесником стать?
Я не заметил, как вернулась лесничиха. Ужасно рассерженная, она влетела в комнату: где, мол, я ключ взял?! Зачем сюда вошел, зачем, неужели мне мало той комнаты, кухни, двора?! Сорвала с моей головы шляпу. Начала выговаривать: она меня кормит, ублажает, как умеет, а я такой неблагодарный, такой неблагодарный и еще что-то, и вообще... Даже запыхалась. Я никогда ее такой не видел. Грудь ходила ходуном, лесничиха аж задохнулась. Наконец устала и, немного успокоившись, села.
— Вот видишь, что ты наделал. Я думала, что раз война закончилась, так...
Я не понял, что она имела в виду, но, по крайней мере, узнал, что война закончилась.
Иногда, особенно перед дождем, было слышно, как где-то далеко-далеко грохочет и свистит поезд. Или, если приложить ухо к земле, тоже время от времени можно было услышать перестук колес, словно река течет. Однажды я спросил:
— Где это поезд?
— Там. — Она махнула рукой.
— А станция где?
— Вон там. Но это далеко.
Миновала зима, весна, наступило лето. Однажды я сказал, что пойду в лес за земляникой, и отправился на ту станцию. Просто так пошел, без всякого плана, посмотреть — вдруг поезд придет. Насколько я сейчас понимаю, идти было несколько километров. Станция небольшая, но людей, ожидающих поезда, довольно много. Я спросил дежурного, когда придет поезд.
— В какую сторону? — поинтересовался тот.
— Все равно.
— Как это все равно? Не знаешь, в какую сторону едешь? Ну раз не знаешь, то скоро.
И в самом деле, поезд пришел довольно быстро. Народу полно, вагоны битком набиты, даже на крыше люди сидят. Те, кто ждал на перроне, казалось, уже не поместятся. Тем более с чемоданами, сундуками, корзинами, всякими узелками, свертками. Багаж тащили внутрь вагонов, пихали с перрона. Еще я забыл сказать, что, когда поезд остановился, из первого и последнего вагонов выскочили двое мальчишек, примерно моего возраста, с корзинками в руках и побежали вдоль поезда.
Один кричал:
— Груши! Яблоки! Сливы!
А другой:
— Помидоры! Огурцы! Кольраби!
Из окон протягивались руки, люди покупали овощи и фрукты. Поезд уже тронулся, но мальчишки еще продавали на бегу. В последний момент запрыгнули на ступеньки, едва успели ухватиться за поручни. Поезд набрал ход и исчез, а я почувствовал себя как-то странно, что остаюсь. Как будто этот поезд вместе со всеми людьми, находящимися в нем, меня покинул. Дежурный, которого я спрашивал, когда придет поезд, вроде как удивился:
— Чего ж ты не поехал, раз тебе все равно, в какую сторону? — И засмеялся.
Он ушел в здание вокзала, а я поплелся обратно. Шел медленно, обуреваемый разными мыслями, и уже у самого дома я решил, что убегу от лесничихи. Она еще начала мне выговаривать, где это я так долго пропадал, ну, и землянику не принес... И вообще, раньше я был более охоч до работы, хоть и тощий, и сил у меня было меньше, чем теперь.
Я взял корзину и жестяную кружку на полкварты, чтобы было чем отмерять землянику, чернику, ежевику и прочую мелочь. Утром, когда лесничиха еще спала, потихоньку выбрался из-под перины и сбежал.
Начал, как те мальчишки, ездить в поездах. Торговал всем, что удавалось найти в лесу или украсть в садах или на полях. Это поначалу — потом, подкопив немного денег, стал покупать у крестьян. Иногда они жалели меня и отдавали за бесценок, иногда вообще денег не брали. А я продавал поштучно или кружками. Если кружками, то у покупателя должен быть пакет или хотя бы клочок газеты. Спал на станциях. Но в основном ездил. Пересаживался с поезда на поезд, на разъездах — и вперед, все дальше и дальше. Познакомился с другими мальчишками, которые, как и я, торговали то одним, то другим. Они многому меня научили — что более выгодно продавать, что менее, когда что пользуется наибольшим спросом. В каких поездах покупают охотнее, в утренних или вечерних — о, это большая разница. В пассажирских или в скорых. В скорых покупают хуже всего. И скорый всего один за день. Или, например, что предпочитают люди в переполненных вагонах, в более свободных, во втором классе, в третьем. Тогда второй класс был, как сегодня первый, а третий — как второй. Когда можно запросить подороже, а когда столько все равно не заплатят. Лучше всего покупали, когда в вагоне давка, жарко и хочется пить. Только протиснуться тогда непросто. Даже кондукторы иной раз билеты не проверяли. Но в таком возрасте, как я тогда был, человек еще как половина себя, всюду проскользнет. Освоив все это, я начал торговать также лимонадом. Это у меня выходило лучше всего. Уж не говоря о том, что лимонад не портится.
Однажды иду я по вагону второго класса — там обычно бывало не очень много народу — и кричу:
— Лимонад! Лимонад! Груши! Груши! Яблоки! Яблоки!
Меня подозвал пожилой мужчина:
— Дай мне одну грушу. Только спелую. Почем продаешь?
И заплатил мне за эту грушу, как за три. Сдачу не взял. Велел присесть рядом. Стал расспрашивать, откуда я родом, где живу, есть ли родители. А я больше помалкивал, что мне было ему говорить? Кроме того, я боялся, что меня оштрафуют — я ведь без билета ездил.
— А в школе хочешь учиться? — спросил он.
Я опять промолчал, потому что не знал, хочу ли я в школу.
— Освоил бы какую-нибудь профессию, — говорит он. — Ты же не будешь всю жизнь ездить в этих поездах? И потом, что ты станешь зимой продавать? Фруктов не будет. Лимонад? В поездах обычно холодно, кому нужен твой лимонад?
Вот насчет зимы он меня, надо сказать, здорово напугал. Я не подумал, что зимой люди в поезде не захотят пить лимонад. А еще больше меня поразило, когда он сказал, что сейчас, после войны, много таких, как я. Поезд остановился на какой-то станции, и мужчина, ни о чем больше меня не спрашивая, бросил:
— Выходим.
Мы вышли. Возле станции стояли пролетки. Мы подошли к одной из них. Кучер, должно быть, знал этого человека, потому что обрадовался:
— О, ваша честь. Приветствую, приветствую. Давно вас не было. — И спросил: — Как всегда?
Мы ехали довольно долго, наконец остановились перед каким-то зданием, окна первого этажа у него были зарешечены. Там он передал меня другому человеку. Первым делом меня наголо побрили. Потом дали полотенце и мыло и повели в душ, где велели хорошенько вымыться. Выдали какую-то одежду, ботинки. Ботинки, помню, были сильно велики. Свои я оставил у лесничихи, не хотел будить ее, когда убегал. Ходил босиком, а сейчас лето уже заканчивалось. Меня сфотографировали, анфас, в профиль, с одного бока, с другого. Потом отвели в столовую. Там уже сидело несколько мальчиков. Помню, что хлеб с мармеладом и ячменный кофе мне не понравились, хотя я был голоден. После этого сторож в форме отвел нас в камеру. Зарешеченное окно, в углу ведро и железные нары. Он сказал:
— Здесь вам будет лучше, чем у родной матери. Спать.
И запер дверь на засов.
Но поспать нам не удалось. Едва выключили свет, на нас накинулись клопы. Вас когда-нибудь кусали клопы? Повезло вам. Всю ночь кусались. Там все ими кишело. Бьешь, но откуда-то все время вылезают новые. Я впервые столкнулся с клопами. И скажу вам: по сравнению с клопами вши и блохи — сущая ерунда. Мы с ног до головы были в волдырях, а зуд такой, что кожу хотелось содрать. До крови себя царапали. Чем сильнее чешешь, тем сильнее зудит. И так каждую ночь. Мы пожаловались сторожу, который запирал дверь на ночь, он сказал:
— Спать надо крепче.
Только через несколько дней за нами приехала машина. Не обычный грузовик. Жестяная будка с зарешеченными окнами, какой-то парень в форме задвинул засов. Он сидел рядом с шофером и всю дорогу поглядывал через окошко, тоже зарешеченное, чем мы занимаемся. А чем мы могли заниматься? Нас трясло, вот и все. Дорога шла вверх-вниз, так что мы ехали больше зигзагами, чем по прямой, и нас кидало из стороны в сторону. Я все думал: что я, собственно, такого ужасного сделал? От лесничихи сбежал? В поездах торговал? Без билета ездил? Ну вот, так я и оказался в этой школе.
Ага, мы не договорились, до скольких очков играем. Как хотите. В школе мы всегда договаривались. В зависимости от того, сколько нас человек. И еще от того, когда начали. Это, в свою очередь, зависело от того, когда уйдет воспитатель. Но я обещал вам рассказать, зачем он собирал эти спичечные коробки. Сами вы не догадаетесь. Посмотрите на этот коробок. Что вы видите? Да, тут тёрки, отсюда спички вынимают, с одной или с другой стороны, а тут этикетка. На этой вот написано: «Накормим голодных детей». Какой-то фонд. Тогда были другие этикетки. Причем они все время менялись. Спички закончатся, пойдешь за новым коробком или у кого-нибудь из кармана вытащишь, а там уже новая этикетка. На предыдущей — «Не забывайте чистить зубы», а тут — «Да здравствует Первое мая» или «Вперед, молодежь мира», или «Весь народ поднимает из руин столицу». Если не знать, в какое время живешь, можно было бы догадаться по этим этикеткам. Не знаю, какие они теперь. Я уже говорил, что почти не пользуюсь спичками, всё электрическое. И не курю. Однако, на мой взгляд, каждую эпоху можно из этих этикеток сложить. Собственно, так оно и есть.