– Ой… – растерялся Стуру, увидев хозяйку на лестнице.
– Хочешь? – спросила Лили, показывая монету, которая вышла из обращения пару веков назад, но оставалась желанной для коллекционеров, и которую она получила однажды в подарок от тетушки Валерии.
– Ага, – сказал мальчик.
– Знаешь Аламбика?
– Ну еще бы, барышня Лили.
Лили бросила монету, и Стуру поймал ее уверенной рукой.
– Она твоя. Можешь ее продать и получить много «клыков» – деньги никогда не бывают лишними.
– Это точно, барышня, – улыбнулся мальчик.
– Отнеси записку Аламбику и не отходи от него, пока не даст что-нибудь взамен! Смотри, чтобы тебя никто не увидел – об этом можно говорить только со мной. Понял?
– Конечно, барышня Лили.
– И, пожалуйста, пришли ко мне Данай.
– Данай исчезла, барышня, – сказал Стуру.
Лили озадаченно уставилась на него.
– Куда она подевалась? – Тут же поняла, до чего бесполезный вопрос, и все же продолжила: – Как давно она отсутствует?
– Несколько дней, – ответил Стуру и поклонился – дескать, больше ничего не знаю, а если и знаю, то не скажу.
– Ладно, – сказала Лили и взмахом руки отпустила его.
Юница недолго металась по комнате, пытаясь понять, почему ее не уведомили об исчезновении горничной. Данай жила в особняке с тех времен, когда Лили была совсем крохой; горничная была черна, как океанское дно, и Томас Бунте привез ее со Двора – купил, чтобы избавить от паршивцев, которые таскали ее по рынкам в цепях, как диковинку. О да, Лили помнила, как еще много лет после появления чернокожей мэтрэгунцы приходили к воротам и просили показать девочку из Танкуна (Данай, как ее назвали, была не из Танкуна, а с острова Сисанид, однако ничто из Сисанид не могло так взбудоражить умы жителей Ступни Тапала, как излюбленные сказки про Танкунскую Яму – язву на губе не'Мира, где не'Людей и людей было невозможно отличить друг от друга; чушь какая-то, твердила тетушка Валерия). Снаружи темнело, город все сильнее отдалялся, и казалось, что между нею и окружающим миром есть лишь высокая живая изгородь, однако… Лили услышала шаркающий звук и узнала старуху Валерию по походке. Открыла дверь, позвала. Тетушка высунула голову из-за угла и вопросительно вскинула брови.
– Тетушка, – сказала Лили, – можно тебя на пару слов?
Вершина угла между бровями сместилась вниз, и он стал острым – когда тетушка Валерия хмурилась, ее чело напоминало летнее небо перед грозой. Она что-то проворчала и шумно бросила на пол огромную корзину с бельем. Лили закрыла дверь за экономкой и посмотрела на нее. Валерия опять нахмурилась, но уже не так сурово, и спросила:
– Что тебя беспокоит, девочка моя?
– Тетушка, почему мне не рассказали, что Данай пропала?
Старуха вытерла руки о фартук и посмотрела вниз, но ненадолго, потому что ее взгляд никогда не задерживался на чем-то одном, о нет, тетушке Валерии такое было совершенно не свойственно.
– Девочка моя, она не пропала, а просто ушла.
– Куда?
– Причем ненадолго, – продолжала Валерия, – и вернется.
– Но куда же она ушла, тетушка?
– На свой родной остров.
– Зачем? – спросила Лили. – Ее позвали домой?
– Да.
– Но я не знала, что у Данай есть семья.
– Есть, девочка моя, как же ей не быть.
– Но почему? Что произошло?
Старуха села на стул и пригласила Лили к себе на колени.
– Я тяжелая! – со смехом ответила юница.
– Ох, милая, сколько раз я тебя держала на руках…
– Да ладно тебе, тетушка, – что же случилось с Данай?
– Лили, там, откуда родом Данай, люди еще не научились жить в мире, и по ночам закрываются на два засова, и мужчины по-прежнему воюют. В одной из битв пал ее брат, и она отправилась на родину, чтобы предать его огню, как того требует их обычай.
Тьма окружала дом – проворная и скрытная, словно разбойник.
– А почему они сражаются, тетушка? Почему не живут как мы?
– Говорят, в их городах убили богов, отрезали им головы и выкинули за стены. Они переделали храмы в амбары и конюшни, а священников принудили к постыдным вещам.
– Ой, тетушка! – засмеялась Лили. – Ты так любишь кровавые истории!
Они рассмеялись обе, и молодой смех слился со старым так, что уже никто бы не отличил один от другого.
– Ну ладно, мне работать пора, – сказала старуха и начала вставать.
– Погоди, – попросила девушка. – Расскажи мне о своей родине.
– Мой родине?
– Да.
– А что ты хочешь узнать про мою родину?
– Ты же не из Альрауны? Сколько я себя помню, от тебя слышала едва ли пару слов о том месте, откуда ты родом.
– Так ведь, деточка моя, нехорошо о себе чужим людям рассказывать. О себе говорят лишь в мыслях, где можно тайком над собой насмехаться и себя хвалить.
– Ну хотя бы просто скажи, как называется твой родной город.
Тетушка Валерия взглянула куда-то мимо Лили и с улыбкой прошептала:
– Если скажу, ты не поверишь.
– Как же не поверю, тетушка? Я тебе всегда верю!
– Наш город, – начала рассказывать старуха, – построен вверх тормашками.
– Не ве-е-ерю! – воскликнула Лили.
– По-твоему, отчего у меня такая большая голова?
(Девушка рассмеялась.)
– Вверх тормашками, – продолжила Валерия, – на скале, которая парит в небе над огромным морем, куда стекаются Слезы Тапала.
– Вре-е-ешь!
– Скалу держали в воздухе семь подалириев[7].
– Тетушка! Хоть бы словечка правды добиться от тебя!
– Да что ты!
– Как же ты попала в Альрауну?
– Ох, Лили, сюда меня привела любовь. Подхватила, словно пылинку, и понесла из города в город в поисках юноши, который как-то летним утром украл мое сердце.
(Лили перестала смеяться, только тихо и ласково улыбнулась, как будто сама знала толк в любви, летних утрах и бесчисленных городах.)
– Расскажи, – попросила девушка и обняла пожилую экономку.
– Не сейчас, милая, не сейчас, – вздохнула тетушка Валерия и начала вставать.
Лили слезла с полных колен и поняла, что старуха, вся в морщинах, утаила нечто в складках кожи, сберегла свои едва зажившие раны поодаль от чужих глаз. Тетушка Валерия открыла дверь, но, прежде чем выйти из комнаты, обернулась и прошептала:
– Когда под городом собирались корабли, на борту которых можно было повстречать юношей со всех концов света, старейшины спускались к ним по лестницам, а девушки выходили на улицы и каждая мечтала, что вот-вот повстречает своего моряка. Я, деточка моя, повстречала, и ты его тоже однажды найдешь. Я лишь надеюсь, что моря будут добрее к вам обоим.
И старуха улыбнулась, а девушка – нет; и Лили задумалась, а мысли ее рассыпались, не успев обрести конкретные очертания, и старуха скрылась из вида, а Лили что-то почувствовала – но что именно, никто не знал. Потому-то она и села на кровать, закрыла глаза, ожидая вечера, ожидая вестей от Аламбика, думая о многом, но в целом о пустяках, и все эти мысли о пустяках вертелись вокруг одной-единственной персоны: обгорелого. И поскольку глаза Лили были закрыты, она видела десятки и сотни лестниц, спускавшихся с десятков и сотен городов к бурным волнам, на которых теснились десятки и сотни кораблей с десятками и сотнями мореходов, влюбленных в десятки и сотни спящих юниц – и не успели мореходы подняться к своим возлюбленным, как Лили погрузилась в глубокий сон, и был он тяжелым, запутанным, с фрагментами Мира, реальной жизни, того и сего, ничего и всего, и когда раскинулся сон во всю ширь, прямо за очередным плавным изгибом грезы, Лили как будто проснулась.
Первым делом она ощутила досаду из-за того, что заснула. Потом возмутилась, что весь дом спит, что сопляк не пришел ее разбудить и не принес лекарство Аламбика, что половицы в доме слишком старые и гнилые, чтобы она сумела пробраться к прибежищу слуг на чердаке, не разбудив тетушку Валерию, которая часто спала сидя в кресле в коридоре, между комнатами. Она как будто была у себя в спальне, где похолодало. Да-да, Лили огляделась по сторонам и увидела, что находится в своей комнате, а потом взглянула на руки и по их виду поняла, что замерзла. Складывалось так, что Лили казалось, будто она делает то, что делает. Итак, Лили показалось, что она встает – и юница встала, наблюдая за собой со стороны, неведомо откуда, очутилась посреди комнаты, ей было холодно. Подошла к окну. Как будто от холода облачка пара вырывались из носа и рта, даже из каждой поры, и дыхание превращалось в туман, который блуждал вокруг нее. Лили открыла окно и взглянула на город. Дома в отдалении словно дышали, еле заметно поднимались и опускались, но юница знала, видела мельчайшие движения Альрауны; той ночью она слышала даже самые тихие шаги, ощущала запах крошечных созданий в Бурта-Вачий или на чердаках в Инфими, червей, копошащихся в сырой земле, пробирающихся от одного гниющего трупа к другому. Лили посмотрела на небо, а небо как будто не было небом, и потому она взглянула вниз, и то, что она увидела, как будто имело смысл, хоть мы и знаем, что это неправда: внизу – в садах, на улицах, повсюду – земля была покрыта сотнями и тысячами маленьких обнаженных тел спящих девушек, ковром из кожи и волос. И Лили как будто спустилась по лестнице, прошла по коридору, открыла дверь и вышла во двор, где ступила на противоестественную, холодную кожу, и у нее под ногами трещали кости, но юницы продолжали спать. Воздух не двигался, он задерживался между домами, на узких улицах, свисал с подоконников, будто развешенное на просушку белье, не трепыхаясь. Ни звука не раздавалась вокруг, лишь шаги Лили (хрустьхрустьхрусть), идущей по белым потрескивающим спинам, и время от времени пальцы ее ног запутывались в чужих волосах. Лили не видела лиц – все спящие лежали на животе, поверхность кожаного моря покрывала легкая зыбь, очертания ягодиц напоминали тихие волны, которые пробудил неведомо кто неведомо где, незримый и безмолвный. Лили как будто наступила на неведомо кого, и кожа шелестела под ее стопами, а кости хрустели от ее веса. Преодолевая улицу за улицей, она достигла Пьяца-Маре – площадь превратилась в океан наготы. Ее удивило, что не было ни ларьков, ни прилавков, и даже мясной павильон, старое и прочное деревянное строение, исчез. Бледный простор создавал иллюзию, что Альрауну засыпало снегом. Тишина. Лили подняла голову и увидела церковь из хладного камня, с богатой стенной росписью. С того места, где стояла юница, нарисованные давным-давно мэтрэгунцы казались живыми, единственными способными двигаться существами на этой ночной картине – и да, они пляпляплясали под луной, высоко на башнях. Лили направилась к храму, зная, что у подножия найдет искомое. Опять шорох кожи, треск суставов. Чем ближе она подходила, тем отчетливее становилось шевеление на фресках. Лили рассекла площадь надвое и вошла в церковный двор, подняла взгляд и стала наблюдать за макабрическим танцем нарисованных на камне существ. Танец теперь был ясен: наполовину раздетые, с задранными подолами, полусогнутые, лежащие, сплетающиеся друг с другом мужчины и женщины высовывали языки, обнажали интимные места, щупали друг друга, терлись, плевались. Лили заметила, что стоило ей обратить внимание на какого-нибудь персонажа, он как будто это понимал и чувствовал, поворачивал к ней голову, хмурясь – обязательно хмурясь, – с пошлой ухмылкой принимался ласкать свой срам и плевать в нее. С каменных колонн пропали статуи, и у Лили возникло отчетливое ощущение, что они где-то поблизости, наблюдают за ней исподтишка. Юница вошла в переулок, который знала лучше кого бы то ни было, поскольку в дальнем конце был забор, у которого она всегда пряталась, чтобы через дырку наблюдать за Игнацем. За забором виднелся свет; в оранжерее обгорелого за мутным оконным стеклом робко мерцали свечи. Лили опустилась на колени между кустом и забором, стала наблюдать за тенями внутри стеклянной