конструкции. Обгорелый не спал – лишь они двое бодрствовали во всем городе. Лили почувствовала, как ее нога соскользнула по волосам какой-то девушки, и задалась вопросом, что в сарбановом дворе вместо земли. Дырка в заборе была слишком мала, чтобы убедиться наверняка, но Лили решила, что там тоже ковер из девичьих тел. Она моргнула, и свечи исчезли, а потом возникли опять. Она моргнула еще раз, и прямо перед ней появился обгорелый. Он вышел из оранжереи и смотрел на нее, как будто знал, что за ним наблюдают из-за забора. Лили услышала, как где-то далеко мэтрэгунцы, нарисованные на церковных стенах, зовут ее по имени (лилилилилили). Девушка нахмурилась и ощутила холодный воздух всей кожей, которая медленно покрывалась пленкой пота. Этого не может быть, подумала она, это невероятно – и все-таки обгорелый стоял недвижно, смотрел на нее, в своей простой одежде, с лицом, замотанным бинтами, неизменно чистыми. Лили затаила дыхание. И стало тихо. Тишина. (Как будто) Игнац пошевелился (тихо) и поднял руки, поднес к лицу и начал разматывать бинты (тихо); шапка упала с его головы, Лили не видела, на землю или на девушек, и витки ткани (тихо) падали туда же; обгорелый разоблачался пред нею, слой за слоем, (тихо) виток за витком, и как раз в тот момент, когда последняя полоска ткани упала с его лика и Лили была достаточно близко, чтобы узреть его образ, раздался долгий, мерзкий звук (обрамленный тишиной, будто ореолом), заставивший ее обернуться к площади, и увиденное потрясло до тошноты: юницы переворачивались с живота на спину, все разом, и Лили увидела, что у каждой одно и то же лицо – ее лицо, изжеванное в кашу, кишащее белыми личинками, пирующими в красной плоти в свое удовольствие, словно ничтожные, суетливые отголоски некоего огромного червя, потаенного и вечного, пробудившегося в красных недрах Мира и разинувшего пасть, чтобы его поглотить.
Ее разбудил шум, но в комнате было тихо. Лили ощупала лицо и поняла, что плакала во сне. Воздух был холодным, ночнушка – влажной. Неужели это она кричала, не проснувшись? Перед глазами все еще маячили лица, груди, животы и бедра – красные, пурпурные, больные, изъеденные червями, гноящиеся, размягченные. Вздрогнув всем телом, она выкинула этот образ из головы, но что-то осталось, какое-то ощущение льнуло к коже, словно зараза. Она открыла окно и взволнованно посмотрела наружу, но Альрауна застыла. Никаких голых мертвых девушек на земле, ничья кожа и волосы не сияли в лунном свете.
Она посмотрела вдаль – церковный шпиль пронзал небо – и вспомнила обгорелого во сне, вспомнила, как падали бинты, виток за витком, но что же под ними скрывалось, Лили уже не могла вспомнить. Она почувствовала невиданный прежде жар, охвативший нутро, и в ней проснулась неутолимая жажда встречи с ним. Она закрыла окно и распахнула гардероб, достала кое-какую одежду, скинула ночнушку и переоделась. Осторожно открыла дверь и вышла в коридор. Где-то кто-то храпел. Она шла с опаской, медленно, избегая половиц, про которые знала, что они скрипят, и выбралась наружу.
Там царила прохлада. Улицы выглядели как во сне и все-таки иначе – да, как во сне, но чужом, и ей не суждено было узнать, чьем. Идя по площади Кляйна, она думала, что это могли быть улицы из сна Игнаца, если он спал, или Аламбика, где бы тот ни находился, или Клары, если она еще жива. По телу вновь пробежала дрожь, и ей показалось, что она видит движение в витринах маленьких старых лавок. Кто-то промелькнул за занавеской. Лили закуталась в толстую шаль, закрыла лицо, оставив лишь щелочку, чтобы видеть, куда ступать, спеша по переулкам. Потом остановилась; кое-что забыла – свой красный шарф. Они не могли встретиться вот так. Она сделала на шаг больше необходимого, на два, даже три, да какая разница – они не могли встретиться вот так. Что она ему скажет? Без понятия. Добравшись до ворот Сарбана быстро, слишком быстро, Лили решила, что будет молчать. Альрауна, хоть Лили и пребывала на ее груди, казалась далекой, будто череда огней, сияющих на горизонте, или вид с того света. Лили больше не чувствовала ни холода, ни страха, и внезапно ее икры и бедра потяжелели, округлились. Она не знала, чего ждать, она слышала о том, что снится юницам по ночам, слышала о ночных приключениях юниц посмелее, знала сокровенные истории, реальные или выдуманные, о платформах, но понятия не имела, что будет делать или говорить.
Она посмотрела вверх. Над кварталом протянулись платформы – тихие, чересчур тихие, – словно бельевые веревки или вены в небе; Лили вспомнила свой сон и вообразила, как нечто рассекает платформы, как кровь волнами омывает улицы и подвалы, собирается в глубоких канавах. Жар охватил нутро, проникнув в каждый уголок.
Она обошла дом, направляясь к заднему двору. Забралась на забор и заглянула внутрь. В оранжерее обгорелого горели свечи. Лили ждала и слушала. Ни звука не раздавалось в Альрауне, ни звука не доносилось из-за окон Игнаца. Лили перепрыгнула через забор, ее ноги утонули в мягкой почве возле розовых кустов. Что дальше? Вперед, девочка моя, – и она двинулась вперед. Свечи горели в оранжерее, тени на стекле то разрастались, то усыхали. За окнами кто-то двигался. Лили остановилась, увидев, как чья-то тень (Игнаца?) приближается к чьей-то чужой тени, а потом от этих двух отделился третий силуэт. В дальнем углу тяжело, глубоко дышал еще один. Их было много… Лили прижала ладони ко рту, впервые за ночь ее охватил страх. Их там много… но почему? Все знали, что у обгорелого нет друзей.
Их много…
Лили попыталась обернуться, сделала резкое движение, но тут ей кто-то преградил путь, и чужая рука сжала ее руку. Прежде чем она успела вскрикнуть, чужая ладонь прикрыла ей рот, и Лили очнулась в его объятиях. Обгорелый пришел.
Игнац погладил ее губы, давая знак: молчи. Краем глаза, сквозь слезы, Лили как будто увидела, что окна дома Сарбана часто моргают. Обгорелый отвел ее в свою стеклянную келью, где были узкая койка, простой стол у стены, мольберт и краски, мешок с вещами в углу. Больше ничего и никого. Она наблюдала за обгорелым, который сел на койку и молча смотрел в ответ. Они долго глядели друг на друга, он как будто раздевал ее глазами, а она не могла сделать это сама. Как часто ей снились эти безликие тряпки? Сколько раз она видела эту маску во сне? А в последний раз… в последний раз она была очень близка к тому, чтобы увидеть его лицо. «Может, сегодня», – подумала юница, а о чем подумал обгорелый, она не знала, и никто не мог узнать. Она села рядом с ним, и оба долго молчали; снаружи не доносилось ни звука, и несколько мгновений Лили казалось, что она на краю мира, на кромке пропасти, за которой простирается ничто, нет, она на краю времени, на кромке пропасти, за которой простирается нигде. Время там уже ничего не значило, поэтому она накрыла руку Игнаца своей, и обгорелый ей позволил. Вздохнул. От жара внутренности девушки свернулись тугим клубком. Обгорелый, казалось, это почувствовал и поднялся на ноги; его место занял холодный воздух.
Игнац прошелся по комнате и задул все свечи одну за другой. С каждой из них тень обгорелого менялась, пока его тело не слилось с ней, и все без остатка, внутри и снаружи, не погрузилось во тьму. Лили услышала приближающиеся к ней шаги обгорелого. Во тьме ощутила запах его тела. Пахло елью. Дыхание Игнаца было как ветер среди стволов. (Вечная ночь, подумала Лили, в живом лесу.) Она услышала шорох и шелест, с которым одежды покидали тело и падали к ногам обгорелого. Затем почувствовала прикосновение к своему предплечью. Он взял ее руку и приложил ладонь к своему лицу. Лили кончиками пальцев прочитала всю жизнь Игнаца, узнала все его детские тайны и взрослые сожаления, потом пальцы спустились по шее в глубокие складки обгорелой кожи, сморщенную оболочку Игнаца, покрытую дырочками, подсохшими язвами, наростами и кратерами, точно окнами в пылающую душу, и на одно вечное мгновение Лили показалось, что поглотивший его огонь родился внутри, прежде чем прорваться наружу.
Слезы текли по ее щекам, когда она вела ладонью по чужой груди перед собой, и возникло ощущение, что в комнате они не одни. Она уставилась в самое сердце тьмы, но ничего не увидела. Продолжила исследовать чужое тело, и ее ладони остановились на маленькой, изуродованной груди. Лили заплакала, гладя обожженный живот, обожженные бедра, понимая, что Игнац – не Игнац, что обгорелый – не мужчина, а женщина. Потоки, что собрались в ней, прорвали плотины, и ее охватила сильная дрожь.
Утро еще не наступило, петухи Альрауны еще не пропели, а Лили уже проснулась – словно рухнула в реальность и вскочила с постели. Прежде чем выйти из теплицы, поискала взглядом женщину, но вокруг все было окутано туманными сумерками чрезмерно юной зари, как будто Лили с самого рождения была в целом мире одна-одинешенька.
По дороге домой она шла по тем же улицам, но они как будто изменились. Те же перекрестки, но преображенные, наверху – те же платформы, но скрипящие на иной лад. Это был старый знакомый город, но время и место сделалось иным. Лили этого даже не заметила.
Она вошла в дом, стараясь не шуметь, перепрыгнула через самые коварные ступеньки, ступая легонько, тихонько, и дверь в комнату приоткрыла чуть-чуть, как будто хотела впустить кошку, как будто хотела впустить мышку, просочилась внутрь и порхнула по-над деревянным полом к окну, осторожно его открыла – и лунный свет озарил отцовское чело. Лили застыла столбом. Бунте не сказал ни слова, лишь сунул в рот сигарету и закурил. Затянулся, выдохнул дым, по-прежнему молча. Лили села на кровать, а мужчина поинтересовался, разрешил ли он ей сесть, и девушка, ответив отрицательно, вскочила. Потом он спросил, знает ли она, что происходит в городе, и Лили ответила, что да – некоторые из ее подруг уснули и не просыпаются. Она это сказала просто, без обиняков, почти дерзко. Тогда мужчина уточнил: не «некоторые», а пять, пять девушек заснули и не просыпаются. Пять девушек пали жертвой заразы, поветрия, чьей-то злой воли, неведомо чего, а она – слова мужчины перемежались неторопливыми затяжками – шляется ночью по улицам.